овать меня. Я дождался, когда трамвай завернет за угол, выскочил из трамвая и, не обращая ни на кого внимания, бросился изо всех сил бежать через бульвар – сначала в один переулок, потом в другой, вбежал в ворота, по черной лестнице поднялся на верхний этаж и остановился на площадке. Погони не было. Прошло минут десять. Из дверей вышла маленькая девочка с куклой и остановилась против меня. Оставаться дальше было опасно. Я медленно вышел из двора и размеренным шагом пошел дальше – сердце колотилось, как сумасшедшее. Кругом было спокойно. Я прошел около часа и на окраине города вышел к Неве. Здесь я сел на один из маленьких пароходиков, которых так много летом бегает по Неве и ее каналам.
Несколько раз я переменил пароходики, каждый раз садясь и вылезая последним, чтобы проверить, не следит ли кто-нибудь за мной. Уже смеркалось. На трамвае я отправился в самую оживленную часть Невского и забрался в многолюдный синематограф, в котором просидел до глубокой ночи.
Что делать дальше? Этот вопрос стоял передо мной в виде логической задачи: очевидно, сыщики потеряли мой след – иначе меня немедленно бы арестовали. Могу ли я вернуться в свою гостиницу? Если бы мои опасения относительно подозрительного человека на пароходе между Выборгом и Петербургом были правильны, то меня проследили бы и до моей гостиницы и арестовали бы в ней, так как я пробыл в ней не меньше часа. Но этого не случилось, и, следовательно, начали за мной следить уже в самом Петербурге после того, как я вышел из своей гостиницы. Значит, гостиницы моей сыщики не знают, и я могу спокойно в нее вернуться, а не ночевать на улице. Таково было разрешение моей логической задачи – логика меня и погубила.
Я вернулся в гостиницу и спокойно лег.
А в четыре часа утра швейцар уже стучал в мою дверь, говорил, что для меня получена телеграмма, и просил отворить ему дверь. Я хорошо знал, что значит, когда ночью будят «телеграммой», но сопротивляться не имело смысла – и я отворил дверь; немедленно в мою комнату ворвалось около десяти переодетых в штатское полицейских с направленными на меня револьверами. На руки мне немедленно надели стальные браслеты и под стражей отвезли в охранное отделение. Там меня встретил жандармский полковник, который уже вел в 1905 году в Москве мое дело и прямо назвал меня по фамилии. Как и раньше, я отказался разговаривать с жандармами и был немедленно в закрытой карете отвезен в Петропавловскую крепость.
Случаю угодно было сделать так, что через несколько лет я получил полную разгадку моего ареста. Один из полицейских сыщиков, служивших как раз в это время в Петербурге, начал передавать революционерам некоторые секретные сведения. Он был в этом изобличен, и правительство отправило его в сибирскую ссылку. Там он, между прочим, рассказал политическим ссыльным, с которыми его столкнула судьба, подробности о моем аресте, который произошел у него на глазах.
Оказывается, совершенно случайно один полицейский сыщик, который наблюдал за мной в Финляндии еще в 1906 году, когда я работал в Боевой организации, встретил меня на улице Гельсингфорса и узнал меня. Вместе со мной он сел на пароход – его-то я там и заметил – и дал обо мне телеграмму в Петербург. Аресту моему придавали большое значение, и на ноги было поставлено все охранное отделение (человек 50–70 сыщиков). Меня встретили на пристани, проследили до гостиницы, но затем все-таки мне действительно удалось от них скрыться. И если бы тогда я иначе разрешил свою «логическую задачу», то моя судьба, а быть может, и вся последующая жизнь сложилась бы иначе.
Интересно отметить, что главным участникам моего ареста правительство выдало тогда в виде особой награды 12 000 рублей, а двое из них даже получили следующие чины…
В Петропавловской крепости
В истории русской революции Петропавловская крепость в Петербурге занимает совершенно особое место. Для нескольких поколений русских революционеров она была постоянной угрозой, постоянным напоминанием, что карьера русского революционера коротка и нередко обрывается трагически. Еще в 1825 году в ней были повешены первые русские революционеры – пятеро руководителей знаменитого военного восстания в Петербурге 14 декабря 1825 года. Это была не тюрьма, а могила – и немало революционеров вошло в нее, чтобы никогда из нее больше не выходить. Некоторые погибли там неизвестно когда и неизвестно при каких обстоятельствах. Это была настоящая русская Бастилия. И теперь еще в нее отправляли наиболее серьезных и опасных революционеров.
Она находится посредине города на острове, который омывает Нева. Главная особенность Петропавловской крепости – полнейшее одиночество заключенного и могильная тишина. И то и другое я испытал с первого момента, как попал сюда.
Прежде всего меня раздели донага и, осмотрев со всех сторон, одели во все казенное. Своего не полагается иметь ничего, даже носового платка. На плечи мне набросили синий арестантский халат и отвели в камеру, в которой мне суждено было сидеть неизвестно сколько времени. Комната полутемная, с толстыми каменными стенами, на окне три железные решетки. Подают пищу всегда двое, причем один следит за другим, так как никаких разговоров с заключенным не полагается. На вопросы никогда не отвечают, а в случае надобности вызывают заведовавшего арестантскими помещениями крепости полковника Иванишина, которого одного я и видел в крепости за все шесть месяцев, что в ней просидел. Тишина совершенная – такая, что кричать хочется. Извне не доносится никаких звуков, и только слышен бой крепостных часов. Обстановка мрачная, на нервных людей производящая ужасающее впечатление. Но мне Петропавловская крепость далась легко. Я просидел в ней ровно полгода, усиленно занимался гимнастикой по системе Мюллера и очень много читал; в крепости несколько поколений революционеров накопили хорошую библиотеку. Так как я по прежней своей системе отказался от всяких объяснений с жандармами, то за все шесть месяцев меня ни разу не допрашивали, и я совершенно не представлял, что со мной могут сделать.
Одиночное заключение при той совершенной изоляции, которой отличалась Петропавловская крепость, вещь очень своеобразная. Вы живете изо дня в день с убивающим однообразием, и как будто внешнего мира для вас не существует.
Молчи, скрывайся и таи
И думы, и мечты твои,
Пускай в душевной глубине
И всходят, и зайдут оне,
Как звезды ясные в ночи,
Внимай их пенью – и молчи…
(В.М. Зензинов, цитируя начало стихотворения Федора Тютчева «Silentium!» по памяти, несколько исказил его текст. В действительности стихотворение начинается так:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне,
Безмолвно как звезды в ночи, —
Любуйся ими – и молчи… – Ред.)
Это стихотворение Тютчева всего лучше выражает то настроение, которое охватывает заключенного в могильной тишине Петропавловской крепости. Но для того, кто не привык и не умеет жить своей душевной жизнью, – для них эта могильная тишина должна быть убийственной. И недаром стены этой крепости знают так много случаев сумасшествий и самоубийств…
Дни проходили, похожие один на другой, как две капли воды, как вечно один и тот же, неизменно повторяющийся звон крепостных часов…
Я был арестован 20 мая [1910 года] и ровно ничего не знал о своей судьбе до 14 ноября того же 1910 года, когда мне сообщили, что на следующий день, 15 ноября, я в административном порядке высылаюсь в Якутскую область (Восточную Сибирь), сроком на пять лет…
Первое мое чувство было такое: Господи, опять то же самое, опять то, что я испытал почти уже два раза…
Этот приговор указывал, что жандармы опять не могли найти против меня никакого судебного материала, опять, несмотря на все свое желание и старание, не смогли подвергнуть меня наказанию более суровому, чем административная ссылка.
«Ну и далеко же они меня там упрячут», – думал я, когда полковник Иванишин запирал меня в тюремной карете, отправляя на вокзал железной дороги.
Опять в ссылку
Третий раз отправляли меня в ссылку, но теперь обстановка была уже другая – это я почувствовал сразу. Прежде меня не выделяли из других и обращались со мной так же, как и со всеми. Теперь было не то. Меня окружили особым вниманием – потому что в бумагах, которые меня сопровождали, была пометка: «Склонен к побегу». В железнодорожном вагоне меня сажали рядом с конвоем, не позволяли сходить с места и внимательно следили за всеми моими разговорами. Когда мы останавливались в тюрьме, меня не оставляли в общей камере с товарищами, а сажали в одиночку. Все мои вещи особенно тщательно перерывали и часто у меня одного делали неожиданные обыски.
В Иркутск мы приехали на Рождество, там провели праздники и встретили Новый год. 2 января (1911 года), то есть в самое холодное время года, нас пешком отправили в знакомую уже мне по прежнему опыту Александровскую тюрьму в 60 верстах от Иркутска.
Было около 40° мороза по Цельсию. По маршруту мы должны были пройти это расстояние в два дня, то есть в день делать по 30 верст. Вещи наши везли на санях, но сами мы садиться в них не имели права. Идти по такому страшному морозу было очень трудно, но отставать было нельзя, потому что солдаты подталкивали нас сзади прикладами и не позволяли останавливаться. За все 30 верст нам позволили сделать только одну остановку в пять минут. Мы брели голодные и измученные, время от времени доставая из карманов мерзлый хлеб, которым запаслись на дорогу. Среди нас было много каторжан (политические и уголовные) с тяжелыми цепями (6–8 фунтов) на ногах…
На ночлег мы остановились в этапном помещении, в котором хотя и знали, что придет партия арестантов, не сделали никаких приготовлений. В комнате было смертельно холодно, не только не было приготовлено горячей пищи, но нельзя было даже достать хлеба. Зато водки можно было купить сколько угодно…