е-какой необходимый товар, в обмен получали белых песцов. Сами жители кормятся исключительно рыбой.
Об отдаленности этого селения можно судить по тому, что от Русского Устья до Северного полюса нужно считать не больше 2000 верст, тогда как до Якутска, который нам обычно представляется на Крайнем Севере, было уже 3000 верст. Почты туда не было никакой, и я получал из дома письма лишь два раза в год и то только благодаря любезности купцов, которые мне их привозили. Письма из дома доходили до меня на 9-й или 10-й месяц. Почты с Русским Устьем не может быть уже по одному тому, что во всей этой окраине нет ни одного грамотного. Вообще, трудно себе представить край, более отдаленный и оторванный от человеческой жизни. Сами жители Русского Устья никто дальше 500 верст от него не ездил, никто не был даже в Якутске, а о России слышали только как о какой-то загадочной стране. От Петербурга Русское Устье отстоит на 11 000 верст, а от железной дороги – на 6000 верст.
Благодаря такой оторванности население этих мест сохранило совершенно первобытный характер. Я был здесь не только первым политическим ссыльным, но и первым интеллигентным человеком вообще. Поэтому немудрено, что иногда на меня смотрели, как на жителя какой-нибудь далекой планеты.
Ведь у меня было так много непонятных вещей – были книги, была фотография, была, наконец, лампа, которая их поразила, кажется, больше всего. Это была простая керосиновая лампа (с собой я захватил также около 20 фунтов керосина), но она им казалась каким-то чудом. Любоваться на нее приезжали за 50 верст. В восхищение приводили их также мои ружья, из которых я издали мог стрелять диких оленей и птиц. У них сохранились еще лук и копья.
Мне вообще казалось, что я живу среди людей, которые, застыв в своем своеобразном анабиозе, отстали от нашей жизни на несколько сот лет.
Средством передвижения были у них только собаки. Леса нет совершенно, и ни один житель Русского Устья никогда в своей жизни не видел растущего дерева. Хлеба и молока нет и в помине, коровьего мяса – никогда не пробовали. Топят свои землянки лесом, который с юга в изобилии приносит река и выкидывает на берег.
Много чудес пришлось мне увидеть за те четыре года, которые я прожил на далеком Севере, много также пришлось перенести испытаний.
Я видел день, который продолжается три месяца, так как целых три месяца в этих широтах солнце не сходит с горизонта, я испытал двухмесячную ночь, когда солнце бессильно подняться из-за горизонта и слабые сумерки длятся не больше 1–1,5 часов. В остальное время сверкают яркие бриллиантовые звезды, которые нигде не казались мне такими близкими, и каждую почти ночь сияет фантастическое северное сияние, охватывающее половину неба. Я испытал страшные снежные бури, которые засыпали мой домик выше крыши снегом, и я должен был выбираться из снега, как крот из-под земли. Я научился управлять упряжкой собак и оленями, езда на которых мне теперь казалось такой же привычной, как езда на лошадях. Зимой я жил среди белого безмолвия, оторванный на многие тысячи миль от всего дорогого и близкого моему сердцу. Весной, наоборот, целый месяц я прислушивался к многоголосому хору бесчисленных птиц, которые прилетали с юга. Бесконечные вереницы лебедей, гусей, уток и куликов летели неудержимым потоком в одном направлении вдоль рек, и их веселый шум после зимнего безмолвия казался настоящей вакханалией жизни. Я видел промысел, который видели немногие европейцы и который может дать некоторое представление о богатствах этого дикого края – я имею в виду охоту на линяющих гусей на берегах Ледовитого океана. Кто сам не видал этих необозримых стад диких гусей, которые собираются вместе в период линьки, когда они на 10 дней утрачивают способность летать, тот не может себе представить, какое количество пернатого населения живет и плодится здесь. Летом 1912 года я был на этом промысле на море, куда мы отправились на наших крошечных лодочках. Нас было четыре партии, в общей сложности 35–40 человек – и наша общая добыча равнялась 15 000 штук гусей. При этом беспомощных гусей окружают, загоняют в сети и здесь истребляют; я присутствовал сам при загоне, во время которого мы сразу добыли 2500 гусей. Гуси эти зарываются в землю и в мерзлом виде служат потом для прокорма ездовых собак.
Я научился здесь неводить и ставить сети – не зная этого промысла, можно погибнуть от голода, так как единственной пищей населения является рыба. От хлеба мне пришлось отвыкнуть совершенно, так как я не видел его целых полтора года. Приучиться надо было ко многому, и сейчас, например, я уже сам не понимаю, как я мог жить в доме, который за зимнюю ночь вымерзал так, что утром, пока я не растапливал еще печки, в комнате у меня было 10° по Цельсию, а во время снежной бури до 20° мороза.
Самым трудным в моей жизни была оторванность от России. Полная неизвестность и полная невозможность узнать что-либо о родных и друзьях. Телеграмма из дома – в лучшем случае – могла дойти до меня только через полтора месяца, то есть время, необходимое для дороги от Якутска до Русского Устья.
Казалось бы, при таких условиях я должен был очень скучать, но в действительности этого не было – для этого у меня не было свободного времени. Да, я был на Севере чрезвычайно занят, и мне просто не хватало времени. Всем своим хозяйством я должен был заниматься сам – я был поваром, водовозом, рыболовом, охотником. Уже одно это отнимало массу времени. Но, кроме того, я занимался еще фотографией, метеорологией, орнитологией и медициной. Я увлечен был в весенние и летние месяцы птицами и позднее доставил в Зоологический музей Московского университета несколько ящиков с птичьими шкурками. Население само обращалось ко мне за медицинской помощью, так как в глазах его я должен был знать и уметь все – и мне пришлось сделаться доктором, не имея специальных медицинских познаний. И должен уверить читателя, что по тамошним местам я был неплохим доктором – у меня были справочные книжки по медицине и обиходные лекарства.
Трудно себе представить, что может в этом диком крае сделать интеллигентный человек, интересующийся окружающим!
За прожитые мною на севере четыре года мне удалось много путешествовать – на оленях и собаках в разных направлениях я сделал в общей сложности около 10 000 верст. Мне удалось сделать много сотен фотографических снимков, собрать много метеорологических, этнографических и естественно-исторических наблюдений. По приезде в Россию я издал две книги об этом крае – одну общего характера с описанием этой далекой окраины, в другой дал очерк хищнической торговли на Севере. Обе книги дали много новых сведений русскому читателю, дотоле у нас неизвестных.
Меня спросят, быть может, почему я на этот раз не бежал из ссылки? На это я отвечу, что попытка мною была сделана в первый же год моей жизни на Севере, но она кончилась неудачей. Я поставил себе задачей бежать на восток через кочующих чукчей, добраться до Чукотского Носа и оттуда перебраться на Аляску и в Америку. Но это оказалось делом невозможным физически. Помимо тех колоссальных пустынных расстояний, которые отделяли меня от Америки, было и другое препятствие. На Севере так мало людей, что все они как бы наперечет. Я жил на виду у всех, слава обо мне бежала через кочующие народы за тысячу верст, и, когда я зимой 1912/13 года доехал инкогнито к первому чукче, через которого должен был двинуться дальше на восток, он назвал меня по имени: «Это ты тот ученый русский, что лечишь на Севере людей и помог уже многим?»
Моя попытка к бегству кончилась здесь же.
Скрываться легче в толпе, чем в пустыне.
Возвращение в Россию
Срок моей ссылки кончался в 1914 году, я был восстановлен во всех своих правах и мог вернуться в Россию. Но, прежде чем ехать домой, летом 1914 года я в компании с одним знакомым инженером принял участие в небольшой экспедиции, которая поставила своей задачей найти выход реки Лены в Ледовитый океан. Как это ни странно, но до сих пор еще не установлено и не исследовано, где Лена выходит в море. Объясняется это прежде всего размерами реки. Лена – самая большая, самая сильная и многоводная река Сибири, одна из самых больших рек всего мира. Длина ее до сих пор не определена (от 8 до 11 тысяч верст), а ширина равняется от 10 до 60 (с островами) верст. Ее колоссальная дельта имеет ширину около 500 верст. Именно благодаря обилию воды и силе течения, при выходе в море она нагромождает груды песка и ила и разбивается на бесконечное количество проток, выходящих в море. И до сих пор не могут найти протоки, достаточно глубокой, чтобы с моря мог войти в реку большой морской пароход.
На небольшом пароходе мы бодро двинулись в путь, вошли уже в дельту, прошли могилы американского арктического исследователя Де-Лонга и его товарищей, которые погибли здесь в 1878 году, вошли уже в полосу морских туманов и бурь, вода в реке имела уже соленый вкус, но нам не суждено было обессмертить наши имена географическим открытием: протока, по которой мы шли, становилась все более и более мелкой, и наконец мы сели на мель. Все наши попытки найти более глубокую протоку кончились неудачей, и нам пришлось вернуться обратно.
В Якутск я приехал осенью 1914 года. Только здесь узнал я о начале европейской войны и об участии в ней России…
В это время губернатором в Якутске вместо Крафта, отправившего меня в Русское Устье, было другое лицо – некто фон Витте, который благодаря войне с Германией в это время уже отбросил от своей фамилии частичку «фон», чтобы скрыть свое немецкое происхождение.
Я поместил в местной газете несколько статей, характеризующих в резких выражениях хищническую северную торговлю, которая была в значительной степени основана на обмане и спаивании спиртом доверчивого и наивного туземного населения. Статьи вызвали шум. Мне предложили прочитать на эту тему доклады, причем присутствовать на этом докладе выразил желание и губернатор Витте. Я пригласил его, пригласил также всех купцов, имевших торговые дела на Севере, которых я обвинял в эксплуатации туземцев, и прочитал в их присутствии свой доклад, основываясь главным образом на добытых мною лично на Севере путем личного опроса фактах и цифрах. Затем я попросил присутствовавших купцов меня опровергнуть. Но они вынуждены были скрепя сердце признать все мои факты правильными.