— Значит, я рождена для этого? Быть с тобой, ходить по Москве, работать?
— Это можешь решить только ты. Никто не может сказать тебе, что есть главное. Поэтому я все эти дни ничего не говорил тебе. Человек живет, чтобы понять это. Если ему скажет кто-то другой, всё будет неправдой. Наш мозг пластичен, пути в нем могут меняться, наращиваться новые. И все же главное остается неизменным — он основан на нашем генетическом коде или душе, которая вселяется в наше тело. Как бы то ни было, мы рождаемся, чтобы познать, ощутить, испытать. Но чтобы узнать, что именно, нужно внимательно слушать себя, обращать внимание на то, как откликается тело, искрят эмоции, трепещет душа. Если мы не делаем то, что должны делать, что определили для себя, как главное, то чувствуем тоску, холод, мы замерзаем. Если мы следуем чувствам, то приходим к тому, что многие называют душой. Я называю это проще — главным. Когда я знаю, что чувствую, и чувствую, что знаю.
— Знаешь? Я недавно начала танцевать чечетку, точнее ирландский танец …
— Ирландский танец? — переспрашивает он.
— Да. Мне нравится. И здесь нет никаких рациональных объяснений. Нравится и всё, — тихонько улыбаюсь, прижимаясь щекой к его щетине.
— Может, когда вернемся, и меня научишь? — спрашивает он после продолжительной паузы.
— Но ведь ты не хотел танцевать? — теряюсь я.
— Я хотел, но боялся.
Мои плечи — мягкий воск, руки — ниспадающие капли. С каждой секундой они становятся все горячее и вот, льются вниз потоками тепла, заставляя тело трепетать от счастья, неги и первозданного восторга — от того, что ты просто есть, что ты существуешь.
Почему я не замечала этого раньше? Не тепла, а восторга. Просто поворачивала кран и мылась. Помню, мне было приятно ощущать тепло, но я не видела в этом никакого чуда, ничего особенного. Будто так всегда было и должно было быть. Провожаю взглядом ласковую струйку. Она нежно гладит мои плечи, живот, ноги и уходит вниз. Сколько бы я отдала за эту струйку тепла той ледяной ночью после крушения. Мы уже почти сдались. Течением нас отнесло на другую сторону острова, и там не сразу начали искать. Мы сами пошли по линии берега в сторону яхты, где нас и подобрали на рассвете.
Других спасла мимо проходящее судно — прямо из воды. Выжили все, кроме Лёни и Вадима. Взрыв застал их внутри. Выжившие улетели, как только закончились официальные мероприятия в рамках расследования. В Москве мы ни с кем не виделись. Может быть, чуть позже, когда все утихнет и забудется.
Не знаю, сложилось все само собой, или мы невольно приложили к этому руку, но у меня было предчувствие. Если хочешь найти ответ на вопрос, он придет, но ты должен быть готов. Он может тихонько постучаться в окно или стать мимолетной встречей на улице. Если ты не заметишь его и пропустишь, то он обязательно вернется и постучится громче. Потом еще громче, пока не случится беда. Такая, которую нельзя не заметить. Она бьет наотмашь в лицо. И тогда нельзя не почувствовать — все сразу становится ясно. Не мыслью, а нутром понимаешь, каждой клеточкой тела, потому что мысль скоротечна: сегодня пришла, завтра забылась, а сущность не изменить. Ее нельзя найти или исправить, можно только осознать и принять. Даже если ты не хочешь, все окружение кричит: «Нет!», когда-нибудь все равно придется.
Мы с Лёшей будто умерли от холода в эту ночь и с восходом солнца снова возродились. Даровал ли нам кто-то этот второй шанс, или мы сами его в четыре руки вырвали у судьбы, но во мне многое перевернулось в эту ночь. В переживании страха за собственную жизнь я дошла до самого дна — до дня, когда мама вытолкнула меня из своих теплых недр, и мне впервые в жизни стало холодно. Меня, конечно, завернули в одеяло, а потом пеленали, одевали, кутали. В садик, школу, на работу. И я думала, что так и должно быть. Я куталась дальше, а мне становилось холоднее. Я покупала одно одеяло за другим, но все тщетно. Я превратилась в бесчувственный, жесткий лед.
Ругалась, кричала, хмурилась, если что-нибудь шло не по плану. Я забыла об изначальном статусе-кво: мы приходим голыми в этот мир, такими же и уходим. А все, что между этими точками — дар и чудо. Это путь, по которому нам разрешается пройти, чтобы попробовать нечто новое. Наша суть и есть то новое, что нам можно познавать и чувствовать каждый день. Мы идем наощупь, освещая и согревая чувствами путь. Знать, что чувствуешь, и чувствовать, что знаешь. Я запомнила это на всю жизнь.
Эта ночь вернула меня в тот миг, когда я заплакала, увидев людей и почувствовав тепло. Я плакала, когда увидела катер со спасателями, когда они завернули нас в одеяла, когда мне дали чистое и сухое белье, когда в отеле я легла на мягкую кровать и уснула без страха замерзнуть и больше никогда не проснуться.
— Александра, — слышу я встревоженный голос Лёши за дверью ванной. — У тебя все в порядке?
— Да, — отвечаю я. — У меня все в порядке.
Теперь у меня всё в порядке. Как много раз я спрашивала себя и Лешу, что в жизни главное. Сначала я думала, что это работа. Потом, что это Лёша. На яхте мне показалось, что это любовь, как у Лены и Сережи. У меня была тысяча ответов и ни одного правильного. Нет, все они были правильными, просто каждому свое время и свой черед, ведь у каждого своя глубина. Раньше я не хотела погружаться в холод, плавала, где тепло, где солнце, где плавают все. В ту ночь я оказалась там, куда никогда не решалась опуститься. Я оказалась на глубине, куда доплывают только в одиночку. Но мне повезло — он был рядом со мной.
Сама катастрофа сразу ничего не изменила. Он говорил мне плыть, и я плыла. Я знала, что нужно двигаться, и я двигалась. Нужно было говорить, и я говорила. Главное пришло под утро. Когда Лёша замолчал, и я увидела себя, висящей на тонкой нити над глубокой пропастью, где внизу лежат те, кто потерял себя. Ниточка эта не обрывалась, она лишь распускалась. Я не летела, а постепенно снижалась. Руки налились свинцом, ноги отказывались повиноваться, и в какой-то момент мне стало все равно, где я, и что со мной будет. И даже сотое по счету замечание Леши о том, что у меня на животе жирок и его нужно скидывать прямо сейчас, не играло большой роли. Жирок? Значит, еще жива. И в этот момент я заметила лестницу на скале. По ней поднимались люди. Они не смотрели на нас, просто шли. Я увидела там Лешу и вспомнила вдруг ту метта-медитацию, в которой он не хотел идти ко мне. Я кричала, махала ему. Все тщетно. Он не слышал. И тут я решила, что нужно идти к нему. Нить вдруг перестала распускаться, она стала эластичной, я раскачивалась из стороны в сторону, как маятник, и вскоре оказалась на одной с ним на ступеньке. Мне никто не помогал. Я выбралась сама. Другие люди, не обращая на нас внимания, шли дальше. Ступеньки давалась им с трудом, но осилив одну, они говорили: «Спасибо!» и шли дальше.
Я стала махать тем, кто висел на других нитях над пропастью, чтобы показать путь спасения. Я знала теперь, куда идти. Но они были слепы — они смотрели только себе под ноги и со страшными криками падали вниз. Мы перестали махать им, взялись за руки и пошли наверх. Как другие, говорили за каждую ступень «спасибо». Добравшись до вершины, мы увидели слепяще-золотое море и рассвет. Мы обнялись и стояли так долго-долго. Перед глазами промелькнуло все главное, что было в моей жизни, каждая мелочь! Даже внутреннего бюрократа-счетовода с танцующим интеллигентом увидела, только на этот раз они не боролись, не затыкали кляпами друг другу рот, а выступали вместе, на одной сцене — в своем театре. В этот момент я услышала звук мотора катера и очнулась. Мы были спасены.
— С тобой правда все в порядке? — снова слышу его голос за дверью.
Выбираюсь одной ногой из ванной, заливая коврик горячими струйками воды, открываю дверь.
— Если хочешь, проверь, — улыбаюсь и снова прячусь под душ.
Он заходит, раздевается и прыгает ко мне.
— Тепло, — говорю, обнимая его.
— Все никак не можешь отогреться? — спрашивает он участливо и поворачивается так, чтобы горячие струи воды падали только на меня.
— А ты? — глажу его спину теплыми руками.
— Я — крепкий орешек!
Выключаем душ. Закутываем друг друга в большие мягкие полотенца и спешим на диван. Он целует меня в губы и стирает капельки воды с лица.
— Даже не верится, что сегодня рабочий день, на часах 19.30, а мы уже лежим вместе в кровати, — говорит он, и мне кажется, он сейчас заплачет.
— Анжела у нас теперь цветы и подарки покупает. Работаем строго до шести, в обед отдыхаем, не устаем так быстро. А если не успеваем, то у нас по инструкции есть второй день на проверку документов. И ты не поверишь! Теперь никто не болеет, не отлынивает, практически не ошибается! Мы все как одна команда!
И еще я помогла сегодня Николаю устроиться в детективное агентство, которое оказывает услуги банкам. Он попросил рекомендацию, и я ее с удовольствием дала. Лёше об этом, конечно, не рассказала. Зачем его беспокоить из-за такой мелочи? Отца Алексея в итоге выпустили. Сердобольный отозвал заявление из полиции и больше никогда не появлялся в нашем банке. Оказалось, что он и в других финансовых учреждениях пытался отмыть деньги. Возможно, там информацию слили.
— Я рад за тебя! — Лёша целует меня в губы и обнимает так же крепко, как тогда на острове. — И за себя. Отогрелась?
— Да, — освобождаюсь от полотенца и залезаю под одеяло.
— Значит, теперь не будем из-под одеяла вылезать? — он смеется и присоединяется ко мне.
— Не будем, — вторю ему, и тело мое откликается огнем на его прикосновения.
— Жарко, — шепчу и откидываю одеяло.
И снова зеленый луг и полевые цветы, запах сена и духота лета. И снова наш диван скрипит в такт проносящемуся мимо поезду. Тук-тук, тук-тук. Тук-тук, тук-тук.
— Снова соседи? — спрашиваю я.
Лёша вскакивает, одним рывком отодвигает диван от стены и снова прыгает ко мне. И мы продолжаем, наращивая темп, пока поезд не скрывается за поворотом, прощаясь с нами громким, заглушающим все вокруг гудком.