– Та женщина, к которой мы пойдем, твоя бывшая?
Трансляция уже закончилась, окно закрылось, его бляшка погасла.
– Я так о ней не думаю. Это был короткий эпизод, очень опрометчивый шаг.
– Она занимается каким-то искусством?
– Да.
– Каким?
– Она делает себе татуировки, – сказал он. – Но все гораздо сложнее.
– Типа пирсинга и тоннелей?
– Нет. Продукт – не татуировки. Продукт – она сама. Ее жизнь.
– То, что раньше называли реалити-шоу?
– Не знаю. А почему их так больше не называют?
– Потому что почти ничего другого не осталось, кроме «Чудес науки», аниме и бразильских сериалов. Слово теперь звучит старомодно.
Уилф остановился и прочел что-то, чего она не видела.
– Да. В каком-то смысле ее истоки – реальное телевидение. Оно срослось с политикой. И с искусством перформанса.
Они пошли дальше.
– Думаю, у нас это уже произошло, – сказала Флинн. Здесь как-то удивительно пахло, от мокрых деревьев наверное. – А кожа у нее не заканчивается?
– Каждое произведение – весь эпидермис целиком, от ступней до шеи. Отражающий ее жизненный опыт за творческий период. Снятую кожу консервируют и делают с нее миниатюры – факсимиле, – на которые люди подписываются. У Анни Курреж, которую ты будешь изображать, есть полный комплект миниатюр, хотя они ей не по средствам.
– Зачем она их купила?
– Она не купила, – ответил Уилф. – Я это выдумал для Даэдры.
– Зачем?
– Чтобы заставить ее одеться.
Флинн глянула на него искоса:
– Она сдирает с себя кожу?
– И параллельно наращивает новую. Удаление и восстановление практически одна операция.
– Ей потом больно?
– Я не был с нею рядом, когда это происходило. Впрочем, она прошла через такую операцию незадолго перед тем, как меня взяли на работу. Чистый кожный лист. После встречи с тобой, вернее, с Анни Курреж и еще двумя неопримитивистскими экспертами она согласилась не делать татуировок до завершения проекта.
– А чем они занимаются?
– Кто?
– Неопримитивисты.
– Это не сами неопримитивисты, а эксперты по ним. Неопримитивисты либо пережили джекпот собственными силами, либо сознательно вышли из глобальной системы. Те, вокруг кого вертелся проект, добровольцы. Экологический культ. Эксперты изучают их, вживаются в неопримитивистскую культуру, собирают ее артефакты.
– Мне кажется, тебе тут не нравится.
– На променаде?
– В будущем. И Тлен его тоже не любит.
– У Тлен смысл жизни – его ненавидеть.
– Ты ее знал до того, как она сделала себе эту штуку с глазами?
– Я был знаком со Львом еще до того, как он взял их двоих на работу. Тлен уже тогда была такая. Хороших техников мало, выбирать не приходится.
– А чем занимается Лев? – Флинн не была уверена, что богатые обязательно чем-нибудь занимаются.
– Влиятельная семья. Старая клептократия. Два старших брата в деле, Лев как бы в свободном поиске. Присматривается, во что можно инвестировать. Не столько ради денег, сколько ради свежих идей. Новизны.
Флинн подняла глаза к ветвям, с которых вроде бы уже меньше капало. Над головой пролетело что-то красное: размером с птицу, а крылья как у бабочки.
– Это для тебя не новое, да?
– Да. Отсюда и неопримитивистские эксперты. Собирать те случайные крохи новизны, которые производят неопримитивисты при всей своей мерзости. Вот и наше сотрудничество с Даэдрой было на ту же тему. В данном случае речь шла о технологической новизне, которую легче другой обратить в товар. Три миллиона тонн переработанного полимера, плавучий кусок недвижимого – хотя в данном случае движимого – имущества. А вон там впереди Гайд-парк.
Они дошли почти до конца променада. Деревья здесь были не такие высокие и росли реже. Флинн слышала выкрики, как из рупора.
– Что там?
– Ораторский уголок, – ответил Уилф. – Они все чокнутые. Это разрешено.
– А это что белое, вроде как часть здания?
– Мраморная арка.
– Там вроде две арки. Как будто их откуда-то сняли и переставили сюда.
– Так и было. Наверное, она визуально выглядела более оправданной, когда под ней проезжали.
Променад закончился, началась лестница к парку.
– Тот, кто вещает, он должен быть на ходулях, но выглядит не похоже, – сказала Флинн.
Фигура на тощих паучьих ногах была футов десять ростом.
– Перифераль, – ответил Уилф.
Круглая розовая голова существа спереди переходила во что-то вроде трубы, тоже розовой, через которую оно изливало поток невразумительной речи на кучку, среди которых выделялся по меньшей мере один пингвин в человеческий рост. Оратор был в облегающем черном костюме, руки и ноги непропорционально тонкие. Флинн не могла разобрать, что он говорит, уловила только одно слово: «номенклатура».
– Все они чокнутые, – повторил Уилф. – И может быть, все периферали. Впрочем, безобидные. Нам сюда.
– Куда мы идем?
– Я думал прогуляться до Серпентайна. Посмотреть на корабли. Уменьшенные макеты. Иногда они разыгрывают исторические битвы. Мне особенно нравится «Граф Шпее».
– Тот оратор, он что-то осмысленное говорит?
– Это традиция, – сказал Уилф и повел ее по бежевой гравийной дорожке.
Здесь были люди: гуляли по парку, сидели на скамейках, катили коляски. На взгляд Флинн, они совсем не выглядели людьми будущего. Не то что Тлен или трубоголовое существо десяти футов ростом, про которое Уилф сказал, что это перифераль. Сзади все еще доносились его выкрики.
– Как это будет, когда мы придем к твоей бывшей?
– Я бы просил тебя не называть ее так. Даэдра Уэст. Точно не знаю. Лоубир и Лев говорят, будут влиятельные люди. Может быть, даже сам поминарий.
– Это кто?
– Чиновник в Сити. Я вряд ли сумею объяснить, в чем состояли его традиционные функции. Кажется, буквально напоминать королю о неоплаченных долгах. Потом должность стала чисто декоративной. А после джекпота… лучше не упоминать.
– Он знаком с Даэдрой?
– Понятия не имею. Я не бывал на таких ее мероприятиях. По счастью.
– Тебе страшно?
Уилф остановился, глянул на нее:
– Наверное, я беспокоюсь, да. Я никогда не участвовал в чем-нибудь хоть отдаленно похожем.
– Я тоже. – Она взяла его руку, крепко сжала.
– Мне жаль, что мы вторглись в твою жизнь. У тебя там было так хорошо.
– Правда? Ты считаешь, у нас хорошо?
– У твоей мамы в саду, под луной…
– По сравнению с тем, как здесь?
– Да. Я всегда, в каком-то смысле, мечтал о прошлом. Только раньше не вполне это сознавал. Теперь не могу поверить, что правда его видел.
– Можешь увидеть еще, – сказала она. – У меня «Перекати-Полли» с собой, в фабе.
– Где?
– В фабе «Форева». Я там работаю. Вернее, работала, пока все не началось.
– Это я и имел в виду. – Его рука напряглась. – Мы изменили все.
– Мы были бедные, кроме Пиккета, которого, возможно, уже нет в живых, и еще одного-двоих. Не как тут. Работу не особо найдешь. Я пошла бы в армию, когда Бертон завербовался в морскую пехоту, но надо было ухаживать за мамой. И сейчас по-прежнему надо. – Она оглядела просторный парк, газоны, дорожки, похожие на чертеж с урока геометрии. – Это самый большой парк, какой я видела. Больше, чем в Клэнтоне у реки, где форт времен Войны Севера и Юга. А променад – вообще крышесносная штука. Он у вас один такой?
– Отсюда мы можем дойти променадами до Ричмонд-парка или до Хэмпстеда и оттуда дальше. Всего их четырнадцать. И сотни рек, которые мы откопали…
– Под стеклом с подсветкой?
– Несколько самых крупных, да.
Уилф улыбнулся было и тут же замер, как будто сам удивился. Флинн редко видела у него улыбку, во всяком случае такую. Он выпустил ее руку, но не сразу.
Они пошли дальше.
Появилась бляшка Мейкона с красным наггетсом.
– Я вижу бляшку Мейкона, – сообщила Флинн.
– Скажи «алло».
– Алло. Мейкон?
– У нас тут чего-то начинается. Кловис просит тебя вернуться.
– Что такое?
– «Лука четыре-пять» под окнами с плакатами. На плакатах ты, Бертон, ваша мама. Еще Леон.
– Что за фигня?
– Кажись, им ударило в голову, что Бог ненавидит «Сольветру».
– Где Бертон?
– Возвращается от Пиккета. Только что выехал.
– Черт, – сказала Флинн.
86. Шатленка
Недертон оторвал взгляд от битвы игрушечных корабликов на Серпентайне и увидел Тлен. Она, в разных оттенках черного и темной сепии, скользила по бежевой гравийной дорожке, словно на незримых колесиках.
Он очень жалел, что Флинн пропустила сражение, хотя сам любил пар больше, чем паруса, и драму дальнобойных орудий больше, чем вспышки крошечных пушек. Однако на пруду, там, где происходило сражение, были соразмерные корабликам волны и миниатюрные облачка; что-то в этом всегда его восхищало. Перифераль, сидя рядом на скамейке, казалось, тоже наблюдала за кораблями, хотя Недертон знал, что слежение за движущимися предметами – просто способ эмулировать сознание.
– Лоубир велела тебе ехать обратно в дом Льва, – сказала Тлен, останавливаясь перед скамейкой.
Ее юбка и приталенный жакет состояли из сложно скомбинированных лоскутков с рваными краями; каждый фрагмент, хотя, без сомнения, мягкий, выглядел темной луженой жестью. На сумочке, расшитой еще более вычурным узором траурных бус, висело серебряное украшение с множеством цепочек. Недертон знал, что это называется шатленка – род дамского несессера для викторианских хозяйственных мелочей. Или не совсем викторианских, подумал он, когда серебряный паучок с граненым гагатовым брюшком бойко взбежал по жакету, таща за собой цепочку и поблескивая глазками-стразами.
– Флинн, по-моему, встревожилась, когда ее вызвали назад, – сказал Недертон. – Очень некстати. Я как раз собирался изложить ей концепцию того, что должна говорить Анни.
– Я ей еще раньше объяснила, что ты пиар-менеджер, – ответила Тлен. – Она поняла это в терминах вырожденной парадигмы знаменитостей, так что было относительно просто.