Отвечая Фидию, Менон посмотрел на Аспасию с наглостью, присущей маленьким и неказистым людям, для которых красивые и ладные женщины почти недоступны.
— Это правда, — повторил он, — все приветствуют Аспасию, жену Перикла, нашу богиню. — И облизнулся, будто у него пересохли губы.
— Можно ли будет в статуе Афины узнать меня? — спросила Аспасия, когда Менон вышел из мастерской с чашей для замеса глины.
— Ты узнаешь, — ответил Фидий. — У неё будет твоё лицо, губы, нос, щёки, абрис, линии. Да, ты сможешь узнать себя. Потому что ты знаешь, как я отношусь к тебе: у статуи будет не только твоё лицо, на нём можно будет увидеть моё отношение к тебе — восхищение, преклонение, обожествление. Да, все увидят обожествление — и это не даст им разглядеть тебя. Ты узнаешь себя, другие — нет. Ты спросила об этом, боясь, что и другие узнают тебя?
— Да, — коротко, ответила Аспасия. — И так уж болтают, что ты лепишь Афину, глядя на меня. Тут сходство опасно.
— Я уверен, что, если есть Афина, она похожа на тебя: боги посылают на землю свои образцы и наделяют их славной судьбой. У моего Зевса Олимпийского тоже есть образец, я нашёл его в Лакедемоне, он царь. И ты, в сущности, царица. Разве не так?
— Если Перикл царь.
Вернулся Менон, принёс глину, вывернул её из чаши на месильную доску, пришлёпал ладонями. Пока он был в мастерской, Аспасия и Фидий молчали. Разговор, который они вели, не предназначался для чужих ушей. Но как только Менон снова вышел, Фидий сказал:
— Посмотри внимательно на щит, который я дам Афине, он у той стены. — Фидий указал рукой на огромный бронзовый щит, прислонённый к северной стене и хорошо освещённый падающими на него из окон лучами. — Не узнаешь ли ты там, среди изображённых на нём лиц, знакомых тебе людей?
— Мне надо для этого подойти поближе к щиту.
— Подойди, разомнись. Ты стоишь неподвижно уже два часа. Пройдись.
Аспасия подошла к щиту, долго рассматривала его, потом провела по нему рукой, как бы стирая с изображений пыль, и сказала:
— Об этом никто не должен знать.
— Конечно, — согласился Фидий и спросил: — Но я имел право сделать это? Периклу и мне Афина будет обязана тем, что в Парфеноне появится её величественное изваяние. Наши лица — лишь на её щите, которым она прикрывает себя и наш славный город. Я имел право сделать это?
— Да, — сказала Аспасия, возвращаясь на прежнее место — к деревянной колонне. — Никому не говори об этом. А когда мы умрём, пусть все узнают, чьи лица ты запечатлел. Сделаем так.
— Хорошо, сделаем так. Но ты вдруг заговорила о смерти. Смотри, я старый и не вспоминаю о ней. А ты, такая молодая, вдруг вспомнила, — сказал с упрёком Фидий. — Тебе ещё долго жить. Хотя статуя, конечно, переживёт нас. Вот странно: мёртвые тела долговечны, как бессмертные боги. Только в мёртвом камне и металле мы можем обозначить бессмертие богов. Как странно, не правда ли? Я думал: почему нам не позволено родить человека, мальчика или девочку, подобного богам? Не каждому, конечно, но тому, кто думает, познает, достигает высот в стремлении к совершенству. Вот бы ему и дать право родить бога. Или самому стать богом. Это была бы истинная награда за труды. Впрочем, пусть боги рождают богов. Но зачем тогда они придумали нас? Чтобы мы создавали истуканов из камня и металла?
— Не кощунствуй, — сказала Аспасия. — Ты провёл почти всю жизнь рядом с образами богов и вдруг говоришь такое.
— Ладно, не буду, — пообещал Фидий. — Хотя я уверен: ты могла бы родить бога, у тебя для этого всё есть: ты умна, красива лицом и изящна телом, сильна и здорова, озабочена общим благом и воплощением прекрасного.
— Я хочу родить мальчика, похожего на Перикла, — сказала Аспасия. — И назвать его Периклом. Мне будет жаль, если уйдёт этот Перикл и не окажется другого Перикла, который мог бы повторить нынешнего и, может быть, превзойти его в славе.
— Охо-хо, — вздохнул Фидий. — Ты так любишь мужа. Я завидую его счастью. Конечно, роди мальчика. И назови его Периклом. Это хорошее имя. Попросите Артемиду — она вам поможет. Может быть, уже сегодня же, — улыбнулся Фидий.
Аспасия спросила:
— Нужны ли тебе другие натурщицы? На задуманном тобою фризе, который опояшет Парфенон, будет так много людей: юных всадников, стариков, метэков, данников и девушек, идущих в день Великих Панафиней поклониться богине и несущих ей дары. Юношей и стариков ты найдёшь сам. А девушек?
— Ты хочешь мне помочь?
— Многие девушки и женщины почли бы за честь позировать для тебя. Хорошенькие девушки есть у Феодоты, ты знаешь. К тому же среди моих знакомых найдутся настоящие красавицы. Жена стратега Мениппа кажется мне очаровательной...
Разговор Фидия и Аспасии прервал Софокл, глава коллегии гелленотамов, распоряжавшейся общественной казной, куда стекались деньги из всех союзных городов. Коллегия строго следила за расходованием средств, отпущенных на строительство Парфенона, а глава её всегда присутствовал при раздаче денег строителям.
— Все довольны, мы платим щедро, — сказал Софокл. — Строители получают больше, чем архонты и пританы. Как бы мы не избаловали их. Ты уж следи за тем, чтобы они работали усердно, — посоветовал Софокл Фидию. — Хотя, должен признать, работа кипит.
— Будешь ли платить мне? — в шутку спросила Софокла Аспасия. — Я тоже работаю.
— Тебе — слава, — ответил Софокл. — Кстати, Сократ отказывается брать деньги за своих харит. Говорит, что согласится взять лишь тогда, когда ты, Фидий, одобришь его работу. «А пока мне довольно и того, — говорит, — что я дышу одним воздухом с Фидием». Я сказал ему, что надо не только дышать тем же воздухом, что и Фидий, но и есть сыр и лепёшки, которые ест Фидий. Он оценил мои слова, но деньги не взял, угостил меня своей ячменной лепёшкой, которая, кажется, твёрже камня.
— Отдашь его деньги мне, — предложила Аспасия. — Из моих рук он не откажется принять.
— Из твоих рук даже яд покажется мёдом, — сказал Софокл, смеясь: старикам позволено говорить комплименты, которые из уст юношей могут показаться чрезмерными. — Ах, если бы деньги, которые мы теперь раздаём по Новому закону архонтам, пританам, гелиастам и другим магистратам, раздавала ты — серебро показалось бы им золотом.
— Сколько и кому вы платите по этому закону? — спросил Фидий, расплющив о стол глиняную фигурку, которая ему не удалась.
— Много, — вздохнул Софокл, — казна хоть и справляется с этим, но не становится полнее. Девяти архонтам по четыре обола в день, шести тысячам гелиастов — по два обола в день, которых, как известно, хватает на хороший завтрак, обед и ужин. Кроме того, деньги теперь получают эфебы, эти юнцы, полторы тысячи городских стрелков, пятьсот стражников у верфей в Пирее и пятьдесят здесь, на Акрополе, семьсот магистратов в Афинах и столько же в других городах, солдаты гарнизонов, тюремная стража, матросы, гребцы... Охо-хо, всех и не перечесть.
— Сиротам, калекам и больным выдаются два обола в день, — добавила Аспасия. — На государственный счёт будут содержаться до совершеннолетия сироты и дети погибших на войне. Всего же таких людей около двадцати тысяч. Верно, Софокл?
— Да, двадцать тысяч. Кроме того, по Новому закону учреждена театральная касса — феорикон. Все желающие могут получить из неё по два обола в день во время Лёней и Великих Дионисий для посещения спектаклей. Эту меру я приветствую. Перикл предложил? — спросил Аспасию Софокл.
— Да, думая о тебе, о твоих новых драмах, Софокл, и об Эврипиде.
— Спасибо. А о Кратине не думал? Говорят, что в новой комедии «Хироны» он говорит много обидного о Перикле.
— Пусть. Перикл тоже посмеётся.
Спустившись с Акрополя, Аспасия направилась в Керамик навестить Феодоту. Её сопровождали двое слуг. Один нёс раскладной стул, на тот случай, если его госпожа захочет отдохнуть, другой — корзину с угощениями для Феодоты, которую она наполнила на Агоре — то, что взяла из дому ранее, оставила Фидию. В пути не отдыхала, торопилась — до заката оставалось не так уж много времени.
Феодота очень обрадовалась её приходу, защебетала, как соловей над гнездом соловьихи, принялась угощать всякими медовыми сладостями.
— Не боишься посещать мой дом? — спросила она между сотней других вопросов. — Станут говорить, что Аспасия бывает в доме гетеры.
— Нет, — махнула рукой Аспасия. — Всё равно обо мне болтают всякое. Если бы я даже сидела целыми днями взаперти, обо мне сплетничали бы — такова моя доля: каждому приятно сказать гадость о жене Перикла.
— Он тебя по-прежнему любит?
— Да, очень. Хочу родить ему ребёнка. Пойдёшь ли ты со мною в храм Артемиды — хочу попросить у неё сыночка.
— Ай, — всплеснула руками Феодота. — Как это хорошо! Родить сыночка —это такая радость! Конечно, я пойду с тобой в храм Артемиды, в Элевсин, хотя это и далеко. Понесём ей много цветов и фруктов, целую телегу нагрузим, верно?
— Верно, — согласилась Аспасия. — И сами усядемся на повозку — не идти же целый день пешком.
— Правда. И возьмём вкусненькой еды. Будем целый день ехать и пировать. И петь гимны Артемиде.
Они поговорили об этом ещё некоторое время, а потом Феодота, вдруг став серьёзной, сказала:
— Говорят, ты много участвуешь в делах мужа: даёшь ему советы, пишешь речи и даже законы, теперь вот зачастила на Акрополь к Фидию.
— И что? — спросила Аспасия.
— А то, что однажды тебя смогут осудить за грехи мужа. Заметь: всех вождей рано или поздно изгоняют из Афин, потому что всегда находится новый, который пообещает народу больше благ, чем предыдущий. Так было с Фемистоклом, так было с Кимоном, так может случиться с Периклом. Опасайся. Не вмешивайся в дела мужа. Тут есть ещё одна опасность: тебя могут осудить прежде, чем мужа. Ты у всех на виду. Это так заманчиво: сделать подножку Периклу, осудив его жену. Думаю, что Фукидид только и мечтает об этом.