— Ты пойдёшь с нами в Халкиду? — спросил Перикла Сократ.
— Да, я пойду с вами, — ответил тот. — Мы должны покарать халкидян с той мерой жестокости, какую они заслуживают, убив наших гребцов, гоплитов и лучников. Никто не вынуждал их к этому: корабли были захвачены ночью, когда все мирно спали и никто не мог оказать сопротивления. Клерухов же избивали только за то, что они афиняне... Только я могу определить меру жестокости, с какой мы должны покарать халкидян.
— Свободны только афиняне, они танцуют свободно, а все прочие лишь повторяют движения афинян. Но поскольку этих движений много и они разнообразны, то другие, повторяя их, тоже чувствуют себя как бы свободными — нет, кажется, таких движений, какие невозможно было бы найти в танцах афинян, одно лишь удручает — последовательность движений должна быть той же. И, стало быть, все неафиняне — только марионетки афинян. Свободны ли марионетки?
— Разумеется, нет, — ответил Сократу Перикл, когда они после ухода гостей продолжили некогда прерванный разговор. — Разумеется, не свободны. Но тут ничего не поделаешь. Выпустив из рук нити управления, мы разрушим всё, в Элладе начнётся хаос, а это — начало гибели. Либо держать всех в напряжении и самим держаться, либо всё потерять: власть, свободу и, может быть, жизнь. Таков закон империи: несвобода в империи окупается всеобщей безопасностью и благополучием. Свобода приносит лишь вздох облегчения перед смертью.
— Но, может быть, лучше один раз по-настоящему свободно вздохнуть и умереть, чем долго жить в изнуряющем душу и тело напряжении?
— Пусть решение о своей преждевременной смерти принимает народ — тут нужна только его воля. Если же кто-то примет такое решение за него, тот станет убийцей. Отпустить Халкиду — сделать шаг к такому решению. Империя, конечно, рухнет, есть предел терпению и напряжению, но пусть это случится не по нашей вине. Да и не мы эту империю создавали.
— Для чего же памятник империи?
— Именно для того: только империи и можно поставить памятник, потому что у неё есть средства для такого памятника и потому что только она обладает высшим смыслом накануне неизбежной гибели. Дурно ли, хорошо ли, но пусть вспоминают о ней: она — высшее соединение совершенства и уродства, бога и человека. Всё прочее — пошлая игра провинциалов.
— Так вот каковы твои тайные мысли, — сказал Сократ.
— Я вынужден так мыслить. Не свою волю исполняю, но волю истории. Геродот сегодня хорошо сказал: «Сидящий на льве не может соскочить с него добровольно». Помнишь?
— Помню. Но ведь ты управляешь волей народа — это все видят.
— Но лишь в той мере, в какой он позволяет собой управлять. Телега сама катится только вниз, а вверх её надо либо тянуть, либо толкать, да и то, когда достаточно сил или если не слишком велика крутизна подъёма. Отпустишь телегу — и всё полетит в пропасть. Я ещё толкаю эту старую огромную телегу.
На сборы ушло три дня. На четвёртый день многотысячный отряд гоплитов и лучников направился из Афин к Ливанскому Рогу, затем на плотах и судах переправился на Эвбею, к Эретрие, откуда после короткой передышки двинулся к Халкиде, главному городу Эвбеи. Войско возглавил Перикл.
К тому времени, когда карательная армия подошла к стенам Халкиды, на её рейде появился флот под командованием Гекатона, прибывший для поддержки армии Перикла из Делоса, а ещё через два дня на грузовых судах из Пирея к стенам Халкиды была доставлена «черепаха» — громадная стенобитная машина, подаренная Афинам сиракузянами. Началась подготовка к штурму Халкиды — рытье траншей к стенам, строительство защитных плетней, прокладка дороги для «черепахи». Халкидяне в ожидании штурма собирались на крепостных стенах у башни, напротив которой началась сборка «черепахи» — этой чудовищной машины, какую они прежде не видели — многометровая башня, собранная из толстых брёвен, обтягивалась спереди и с боков листами железа и бычьими шкурами, а внутри башни на толстых канатах раскачивался таран — связка древесных стволов, концы которых, обращённые к стене, были окованы толстым железом в виде устрашающего конуса.
«Черепаху» начали уже подвигать на катках к крепостной стене, по вечерам у костров в ожидании близкого штурма исполнялись военные песни, которые укрепляют боевой дух юношей и зрелых мужей и услаждают стариков. Чаще других звучала в эти вечера старинная песня, которую греческие воины пели ещё во времена Гомера:
Доблестному мужу хорошо умереть,
Пасть в первых рядах,
Сражаясь за отчизну.
Всего тягостнее покинуть свой город,
Свои тучные поля и нищенствовать,
Блуждая с милой матерью,
Престарелым отцом,
Малыми детьми
И законной женой.
К кому бы ни пришёл такой человек,
Все к нему относятся враждебно,
Теснит его нужда и жестокая бедность.
Он бесчестит свой род,
Унижает свою блестящую красоту,
Всякое бесславие и мерзость
За ним идут следом.
Итак, если на побеждённого
Не обращают никакого внимания,
Если нет к нему ни почёта,
Ни уважения, ни сострадания.
То будем храбро
Сражаться за отчизну
И умрём за детей,
Не щадя своей жизни.
Юноши, твёрдо сражайтесь
Подле друг друга,
Не предаваясь ни постыдному чувству,
Ни страху.
Пусть сердце в вашей груди
Будет великим и мужественным,
Не щадите жизни, сражаясь с врагом.
Не бегите, покидая стариков.
Колени которых уже не обладают быстротой.
Ведь постыдно видеть,
Если в числе павших
В первых рядах лежит впереди молодых
Муж более зрелый годами,
С белой уже головой и седой бородой,
Испуская в пыли сильную душу
И прикрывая руками
Своё окровавленное тело.
Юношам всё же идёт,
Когда они обладают прекрасным цветом
Любезной юности.
Юноше при жизни удивляются мужчины.
Его любят женщины.
Он прекрасен,
Пав мёртвым в первых рядах...
Пусть каждый после сильного натиска
Остаётся на месте,
Упёршись в землю обеими ногами,
Прикусив губы, и закрыв бёдра и голени,
Грудь и плечи
Широким щитом...
Пусть он сражается с мужем,
Поставив ногу подле его ноги,
Прислонив щит к щиту,
Шлем к шлему,
Приблизив грудь к груди
И взяв или меча рукоять,
Или длинное копьё...
Эту песню сложил спартанец Тиртей, как и много других боевых песен, которые распевают теперь все греки, готовясь к сражениям. Распевают их и афиняне, хотя спартанцы уже не раз становились их врагами. Впрочем, уже давно никто не помнит, что это спартанские песни — ведь были времена, даже не столь далёкие, когда афиняне и спартанцы сражались вместе против общего врага — персов и одержали много блестящих побед. Но дух соперничества сильнее братства, и спартанские мечи хранят глубокие зазубрины, полученные от афинских мечей. Может быть, потому, что дух соперничества древнее братства. Этот дух напомнил о себе с новой силой после изгнания из Афин Кимона, которого в Спарте уважали и боялись. Огонь затаённой вражды между Спартой и Афинами тлел всегда, а Фивы год назад неожиданно раздули его. Среди всех городов Беотии, что лежит севернее Аттики, только Фивы после поражения персов сохранили олигархическое правление, власть могущественных и знатных родов, враждебную демократии. Естественно, что в Фивы отовсюду потянулись олигархи, свергнутые в демократических полисах Беотии, союзных Афинам и входящих в Делосский союз вместе с двумя сотнями других эллинских полисов. Совращённые беглыми аристократами, Фивы не только восстали против Афин и разорвали союз с ними, но и захватили соседние беотийские города Херонею и Орхомен. Тайную поддержку Фивам оказала Спарта. Перикл это знал, но не предпринимал никаких решительных действий против мятежников, полагая, что затевать войну против них преждевременно, что можно добиться изменения отношений с Фивами и захваченными ими городами мирным путём. Эту мысль он пытался внушить Народному собранию, но Народное собрание прислушалось не к его мнению, что случалось крайне редко, а к мнению стратега Толмида, молодого, горячего, жаждущего прославиться в боях.
— В случае нашего поражения Фивы открыто присоединятся к Спарте, к Пелопоннесскому союзу, и занесут меч над нашей головой, — предупредил афинян огорчённый позицией Народного собрания Перикл, а Толмиду сказал: — Ты не хочешь послушаться Перикла, Толмид? Пусть так. Но ты, по крайней мере, не ошибёшься, если доверишься и поддержишь самого умного советника — время.
Вскоре афиняне вспомнили эти слова Перикла, раскаиваясь в своём опрометчивом решении: армия Толмида, едва вступив в Беотию, была разгромлена при Коронее, а сам Толмид погиб. Тогда же едва не умер и Сократ, оказавшийся под Херонеею вместе с армией Толмида. И когда б не его природная выносливость, несдобровать бы ему: он босой и полураздетый отчаянно сражался с беотийцами на заснеженном и продуваемом леденящим ветром поле — беотийцы напали на их лагерь ночью, врасплох. Только вцепившись окоченевшими от холода руками в сбрую мчавшегося по полю коня, на котором не было всадника, Сократ вырвался из окружения и остался жив. Тогда он сказал себе, что высечет из камня коня, спасающего воина. Поражение Толмида лишь воодушевило олигархов, которые начали захватывать власть и в других беотийских городах, заключая союз с мятежными Фивами.
Только полгода Сократу удалось побыть дома, потому что ровно через полгода восстала Эвбея, которая была для Афин важнее самой Аттики — Эвбея превосходила Аттику не только своей территорией, но главным образом богатством — там был скот, хлеб, рыба, лес, металлы, чем засушливая и гористая Аттика похвастаться не могла.
Сократ сидел вместе с другими гоплитами у костра и слушал песню Тиртея, когда его окликнул чей-то зычный голос.
— Я здесь, — отозвался Сократ, вставая. — Кто зовёт меня?