И вообще с появлением чумы в Афинах всё больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что и жизнь и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желал, так как не знал, не умрёт ли прежде, чем успеет достичь её. Наслаждение и всё, что как-то могло служить ему, считалось само по себе полезным и прекрасным. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могли больше удержать людей от преступлений, так как они видели, что все погибают одинаково, и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не был уверен, что доживёт до той поры, когда за преступления понесёт наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висел над головой, и пока он ещё не свершился, человек, естественно, желал, по крайней мере, как-то наслаждаться жизнью.
Таково было бедствие, угнетавшее афинян: в стенах города народ погибал от болезни, а землю разоряли пелопоннесцы. Неудивительно, что в такой беде старики вспоминали о стихе, который, по их словам, в древности возвестил оракул: «Грянет дорийская брань — и мор воспоследствует с нею».
Спартанцы, испугавшись, что чума поразит и их, едва узнав о ней, поспешили уйти из Аттики за перешеек.
Перикл с огромной эскадрой бросился к берегам Пелопоннеса, чтобы нанести Спарте дополнительный урон, но ничего не добился — болезнь распространилась и среди морской пехоты, среди эпибатов.
Народ, доведённый до отчаяния, вознегодовал на Перикла, считая его виновником всех бед: он не начал первым войну против спартанцев, допустил их в Аттику, позволил им разорить её, загнать тысячи и тысячи беженцев за крепостные стены Афин, где от скученности и грязи зародилась чума.
Народное собрание отстранило Перикла от должности стратега и наложило на него штраф в размере сорока талантов. На том же собрании решено было послать в Лакедемон послов для заключения перемирия. Спартанцы потребовали от афинян полной капитуляции...
Заболел чумой и вскоре умер старший сын Перикла Ксантипп. Затем умерла жена Ксантиппа. После неё — сестра Перикла и несколько дальних родственников. Похороны были так часты, что Перикл занимался ими как главной своей работой. Последним он похоронил младшего сына от первой жены Парада, которого очень любил, и в тот же день Народное собрание вернуло ему должность стратега.
Аспасия в эти дни сделала для Фукидида такую запись: «Перикл устоял под ударами всех несчастий, хороня своих детей, родственников и друзей. Он не потерял величия духа и твёрдости. Никто не видел, чтобы он плакал на похоронах или на могиле. Но смерть Парада сломила его: возлагая на мёртвого сына венок, он вдруг залился слезами. Никогда прежде я не видела, чтобы он так рыдал. Возвращение ему должности стратега не утешило его. Но он, преодолевая себя, рьяно взялся за дело, готовя новый удар по Пелопоннесу, но вскоре заболел и слёг».
— Прошу тебя, — говорил он Аспасии, — не подходи ко мне. Отправь сына на Эвбею и уезжай сама. Жить без тебя я не мог, а умереть смогу. Только была бы жива ты, только не заболел бы наш мальчик. Надо мной же тяготеет проклятие Алкмеонидов.
Лисикл увёз Перикла-младшего на Эвбею, где у него было имение в горной долине, обильное чистыми источниками и ограждённое от мира скалами и лесами.
Аспасия осталась с Периклом.
Он болел не так тяжело, как другие афиняне, заразившиеся чумой. Может быть, потому, что его лечил Гиппократ.
— Я всё же умираю, — сказал он Аспасии на десятый день болезни, когда они остались в комнате одни. — Я чувствую, как моя кровь превращается в ядовитую жидкость, которая заполняет все жилы. Почему ты не уехала е сыном?
— Моя жизнь — это ты, — ответила Периклу Аспасия. — А у сына будет другая жизнь.
— А что делается в Афинах? — спросил он на другой день.
— Афиняне отменили твой закон о гражданстве, чтобы сделать тебе подарок: теперь наш сын Перикл-младший будет гражданином Афин.
Услышав эту новость, Перикл долго лежал молча с закрытыми глазами, потом взглянул на Аспасию и спросил:
— А ты? Теперь и ты афинская гражданка?
— И я.
— Тебе это нравится?
— Да. А тебе?
— Нельзя отменять однажды принятые законы — так можно разрушить основу государства. Нельзя.
— Экклесия не отменила твой закон, а сделала лишь исключение для нашего сына и для меня.
— И этого не следовало делать. Нельзя делать исключения ни для кого. Иначе демократия погибнет.
Теперь замолчала Аспасия: было обидно, что и на смертном одре Перикл думает больше об Афинах, чем о ней и об их ребёнке... Потом поправила ладанку на его шее, сказала:
— Афиняне и в остальном больше не следуют твоим советам.
Перикл, казалось, не услышал её слов. Затем тяжело вздохнул и попросил:
— Позови друзей. Пришла пора проститься.
Пришли Софокл, Сократ и Продик. Их привёл Гиппократ. Велел им сесть поодаль от постели Перикла, окурил их дымом, сказал:
— Он не спит. Он слышит вас. Говорите, что хотите сказать. Может быть, он ответит вам.
Первым заговорил Софокл. Он стал вспоминать великие заслуги Перикла перед афинянами, о девяти трофеях, которые он воздвиг в память о девяти выдающихся победах во славу отечества, одержанных под его началом. Сократ описал прекрасные храмы и дворцы, возведённые стратегом. Продик заговорил о политической мудрости вождя. Так они беседовали по древнему обычаю, напоминая умирающему о его славных делах, чтобы тому было легче умирать, легче распроститься с жизнью, сознавая, что прожил он её не зря, исполнил долг перед соотечественниками и богами.
Перикл, слушая Продика, пошевелился, приподнял руку и ткнул пальцем в ладанку, которую Аспасия надела ему на шею, открыл глаза и улыбнулся.
— Вот, — сказал он тихо. — Последняя надежда — эта ладанка. А помощи от людей и от богов уже не жду. Египетские жрецы говорили мне, что конец света наступит через две с половиной тысячи лет. Но для меня он наступит сегодня. Конец света придумали умирающие. Со смертью всё кончается...
Софокл, Сократ и Продик, отвергая запрет Гиппократа, подошли к ложу Перикла.
— Спасибо, — сказал он им. — Вы говорили здесь о моих заслугах. Но забыли главную: ни один афинский гражданин из-за меня не надел чёрного плаща...
Это были его последние слова.
Его похоронили на следующий день. Могилу вырыли на кладбище Керамика, рядом с той, где покоились герои Самоса, над которыми он когда-то произнёс погребальную речь.
Фукидид по просьбе Аспасии напомнил собравшимся слова из этой его речи:
— «Отдавая жизнь за родину, они обрели себе непреходящую славу и самую почётную гробницу не только здесь, где они погребены, но и повсюду, где есть повод вечно прославлять их хвалебным словом или славными подвигами. Ведь гробница доблестных — вся земля». Вся Эллада скорбит по тебе, Перикл, — добавил Фукидид от себя, заканчивая свою речь.
Аспасия в нарушение запрета Солона рыдала и рвала на себе волосы...
Через несколько дней после похорон, ни с кем не простившись, Аспасия отправилась на Эвбею к своему сыну Периклу-младшему, в имение Лисикла. И пробыла там почти целый год, до следующего лета. Там она стала женою Лисикла. Многих это удивило: ничего не было в Лисикле такого, чем он мог бы сравниться с Периклом: ни ума, ни благородства.
— Но есть то, чем он превосходит Перикла, — заметил язвительно Сократ, — во-первых, Лисикл жив, а Перикл мёртв, во-вторых, Лисикл молод, а Перикл был стар, в-третьих, в Лисикле есть бычья сила.
Ещё через год Лисикл стал выступать на Пниксе с речами, в которых многие отмечали стиль и убедительную ясность Перикла. Никого это не удивило: ведь учителем Лисикла была Аспасия. Впрочем, никакого заметного влияния Лисикл всё же не добился: ему не хватало Перикловой страстности, отваги, стойкости и ума. Он мог лишь напомнить о стратеге, но заменить его не мог.
Аспасия рассталась с ним. Купила себе большой дом с садом, ограждённым высокой каменной стеной, слуг и поселилась в нём с Периклом-младшим, о котором говорили:
— Скоро мы увидим нового Перикла, им станет его сын. Не зря Перикл назвал сына своим именем.
ЭПИЛОГ
А война всё продолжалась. Через двадцать лет после смерти Перикла народ Афин избрал его сына стратегом. Тогда афиняне вспомнили об Аспасии, стали спрашивать друг друга, кто из них и когда видел Аспасию.
Одни говорили, что видели её совсем недавно, когда она брела одиноко по ночной улице в сторону Керамика, держа факел над головой. На кладбище Керамика — могила Перикла. Стало быть, Аспасия шла на кладбище. Уже совсем старая, согбенная, с чёрным лицом. Другие уверяли собеседников, что видели Аспасию выходящей из дома Феодоты, что она ещё молодая и красивая и ходит в дом Феодоты забавляться с молодыми людьми по старой привычке. Но это были лишь разговоры, досужие вымыслы.
Вскоре афиняне увидели Аспасию наяву, когда государственная триера «Саламиния» доставила с Аргинусских островов, что близ Лесбоса, шестерых стратегов, чтобы судить их за преступление, которое определено одним из древнейших афинских законов: стратеги-флотоводцы после битвы со спартанцами при Аргинусских островах не смогли подобрать из-за разразившейся бури своих раненых и погибших. Древний закон предусматривал кару за это преступление — смертную казнь.
Вообще-то битвой при Аргинусах руководили десять стратегов. «Саламиния» же доставила в Пирей только шестерых — четверо избежали ареста, скрывшись на материке, в Эолиде.
Аспасия молила богов, чтобы одним из сбежавших в Эолиду был её сын. И пришла в Пирей, чтобы узнать, услышали ли боги её молитвы.