в этом походе. Во-первых, ты не афинский гражданин, хотя уже много лет живешь в нашем городе. Во-вторых, твой возраст в любом случае освободил бы тебя от военной службы за пределами страны. Другое дело я: мне 30 лет и таких всегда посылают на войну.
Ты вовсе не должен меня убеждать, я сам прекрасно знаю о причинах твоего появления здесь. Ты приехал только из-за меня. Ты — мой учитель и друг и не хотел расстаться со мной в столь тревожные времена. Но скажи откровенно: поверит ли кто-нибудь в твою привязанность ко мне? Честно сказать, я сам этому удивляюсь. Что есть во мне достойного внимания? Я не красавец. Особенно меня портит нос, широкий и вдавленный. А может быть, ты ценишь во мне благородство происхождения? Вот этому я поверю больше, поскольку действительно происхожу из весьма знатного рода: мой отец был каменотесом, а мать — повитухой. Впрочем, что я говорю. Тебя наверняка привлекают мое огромное состояние и слава. По мере своих сил я пытаюсь заниматься тем ремеслом, которому научил меня отец. Должен, однако, открыто признать, что больших успехов я не достиг. Свои скромные жизненные потребности я обеспечиваю главным образом благодаря доброте друзей. В них у меня и вправду нет недостатка, ибо я целый день вращаюсь среди людей. С утра я развлекаюсь в гимнасии, с интересом наблюдая, как состязается наша молодежь. В полдень меня можно увидеть на агоре, ибо в это время там больше всего народа. А остаток дня я провожу там, где можно встретиться с интересным собеседником.
Вряд ли ты сможешь кого-нибудь убедить в скрытых достоинствах моего ума и характера. Я сам весьма сомневаюсь в том, что чем-либо отличаюсь от жалкой посредственности, разве только красноречием. Так что не обессудь, никто не поверит, будто ты прибыл сюда только из-за меня — скромного воина Сократа. Все, и в лагере, и на флоте, будут смеяться и говорить о войне философов, о том, что ты приехал силой обратить Мелисса в свою веру, коль скоро не можешь этого сделать словами.
Итак, вернемся к Мелиссу. Его мысли не поражают новизной. Я уже знаком с такими взглядами и способами доказательства. О том же самом, только красивее и торжественнее, пишет в своей поэме Парменид. Некоторые строчки я даже помню наизусть: «Коль скоро природа не родилась, не может она умереть. Напрасно, друг, ты ищешь начало ее и конец. Она едина, однородна, уничтожить ее нельзя, да и увеличиться она не может. Невозможно, чтобы одно бытие породило другое, ведь было б тогда их два. Но также не можешь ты утверждать, что бытие возникло из небытия»[47].
С Парменидом я познакомился несколько лет назад. Как ты, наверное, помнишь, он приезжал в наш город во время праздника Панафиней издалека, из родного города Элеа в Южной Италии. Уже тогда ему было не меньше 65 лет, но держался он превосходно. Был похож на одного из героев Гомера — достойный уважения и одновременно пробуждающий в душе какую-то смутную тревогу. Вместе с ним прибыл его ученик Зенон — очень красивый и высокий сорокалетний мужчина. Оба они, хотя и приехали издалека, были нам хорошо известны по многочисленным рассказам. Приезжие разместились у своего друга Пифодора, жившего за городскими стенами, в предместье Керамик. Сразу же распространились слухи, что Зенон привез свой чрезвычайно интересный трактат. Поэтому мы отправились в дом Пифодора большой компанией, чтобы попросить Зенона прочитать нам его. Тот охотно согласился. Я прекрасно помню, что Парменида с нами тогда не было, он отправился в город по каким-то делам. Зенон как раз заканчивал чтение, когда он вошел в сопровождении двух своих приятелей. Мне очень хотелось поговорить с этим замечательным человеком, и поэтому я попросил Зенона повторить основные положения своего первого умозаключения. Зенон откровенно признался: «Целью моей книжки является защита взглядов Парменида от тех, кто их высмеивает. Я опровергаю всех утверждающих, что положение о единстве бытия приводит к абсурдным и противоречивым выводам. В своем трактате я обрушиваюсь на сторонников множественности бытия и наношу им один за другим сокрушительные удары. Я доказываю, что те, кто отстаивает множественность бытия, приходят к гораздо более абсурдным выводам, нежели мы. Из любви к философским битвам осмелился я, еще совсем молодой человек, написать эту вещицу».
Благодаря словам Зенона я смог втянуть в беседу и Парменида. Так вот, мне кажется, Мелисс поступает так же, как Зенон, хотя и не признается в этом: с помощью новых аргументов он защищает Парменида. Может быть, между ними и есть какая-то разница, но она не существенна. Зато нет никакого сомнения в том, что именно ты, Архелай, и твой учитель Анаксагор являетесь противниками Парменида. Помнится, ты читал мне когда-то его книжку. Ее начало великолепно, и я запомнил его наизусть: «Все вещи были вместе, а их число и малость не имели границ. Ибо в природе не существует самого крохотного: всегда будет что-то еще меньше. Но всегда существует и еще больше. Каждая вещь, взятая сама по себе, является одновременно и большой, и маленькой»[48].
Но больше всего меня восхищает то, что над множественностью и безграничностью бытия Анаксагор ставит Разум. Он един, бесконечен, самовластен, существует сам для себя, ни с чем не соединяется и не смешивается. И тогда я думал: «Предположение, что Разум владеет всем наконец-то объяснило мне, почему мир устроен так, а не иначе, Если мир — творение Разума, то все созданное им разумно и доступно познанию».
Я внимал этой книге, глубоко надеясь получить ответы на все вопросы вплоть до самого для меня интересного: является Земля плоской или круглой, как шар. Увы, как ты знаешь, я ошибся. Оказалось, что Разум, согласно Анаксагору, хотя и существует, но ничем нам помочь не может. Все, как объясняет этот философ, зависит от действия разных факторов. Я не получил на свои вопросы никакого ответа и охладел к его учению. Хватит с меня поисков бытия (в единственном числе или во множественном) и размышлений о том, почему оно возникает и гибнет. Это все равно что смотреть на солнце: либо ослепнешь, либо сойдешь с ума. Я предпочитаю простые слова и мои ежедневные разговоры с обычными людьми. Мы начинаем беседу и шаг за шагом, поправляя друг друга, поднимаемся от простых понятий и выражений все выше и выше. Не думаю, что, двигаясь этой «горной дорогой», мы найдем что-нибудь необыкновенное, но она по крайней мере самая надежная и доступная моему уму.
Ну а тебе и Мелиссу я оставляю ваш великий спор о сущности бытия. Я говорю спор, ибо вопреки надеждам наших смелых воинов сражаться друг с другом вы не будете. Если и произойдет между вами поединок, то совсем по другой причине. Ведь ты родом из Милета, постоянно враждующего с Самосом. Посмотри, как забавно получается: Периклова Аспазия ведь тоже из Милена. Куда ни посмотришь — на философов или на прелестных женщин — везде получается одно и то же: люди из Милета подталкивают нас, любящих мир афинян, к войне с любящими мир жителями Самоса».
Война и финансы
«На каждом корабле находится экипаж, состоящий из воинов й гребцов, — всего около двухсот человек. Каждый из них ежедневно получает в качестве жалованья и на питание около одной драхмы. Следовательно, каждая триера ежедневно обходится государству в двести драхм, или в две мины серебра. За месяц их будет уже шестьдесят — ровно один талант.
Ныне флот у Самоса после его многократного усиления различными, эскадрами насчитывает почти двести судов. Правда, более четверти из них — это корабли с Лесбоса и Хиоса, оплачиваемые тамошними государствами. Соответствующие суммы они высчитывают из своей ежегодной дани. Зато содержание оставшихся тяжелым бременем ложится на афинскую казну: из месяца в месяц только на судовые команды надо тратить почти сто пятьдесят талантов. И это еще не все. Военные расходы огромны, и их нельзя покрыть за счет обычных доходов — таможенных и судебных сборов, сдачи внаем рудников, налогов с метеков и гетер. Все, что поступает из этих источников, полностью идет на текущие административные расходы, поддержание в порядке зданий, крепостных стен, водопроводов. Война затянулась, конца ее не видно, откуда же взять деньги?»
Такие заботы одолевали афинский совет и чиновников поздним летом 440 г. Финансовые проблемы росли с каждым днем, ибо сначала стоимость войны почти не принималась во внимание. Думали, что все пойдет так же легко, как и раньше, — тогда Перикл занял остров за несколько дней. Ныне у Самоса собраны почти все военные корабли, но до победы еще очень далеко.
Радовало только одно: слухи о флоте, идущем на помощь Самосу, оказались ложными. Персы не разорвали договор и не отправились в Эгейское море. Правда, несколько городов Карии, воспользовавшись ситуацией, вышли из союза, но эту потерю можно было пережить.
Как только Перикл понял, что персы не решатся напасть, он немедленно вернулся к Самосу и заблокировал порт. На суше также возвели укрепления. Но битв и столкновений афинский стратег избегал: голод сам заставит самосцев сдаться на милость победителя. Вот это-то и огорчало афинских финансистов: «Такая стратегия нас разорит! Придется держать у Самоса двести кораблей в течение нескольких, а может быть, и многих месяцев. Откуда же достать столько денег?»
Выход был только один: взять заем из сокровищницы Морского союза, которая под опекой богини Афины располагалась на Акрополе. Заем оказался крайне необходимым, ибо осада длилась целых девять месяцев. Он пошел главным образом на жалованье воинам и гребцам, а те в свою очередь истратили большую его часть на афинских девиц легкого поведения, которые скрашивали им суровые будни военной кампании. В благодарность за хороший заработок «жрицы любви» пожертвовали деньги на строительство на Самосе храма своей покровительницы, богини Афродиты. Во всяком случае, так утверждала местная легенда.
Защитникам острова не помогли ни отвага, ни энергия их вождя Мелисса. Он ясно видел, что лишенный продовольствия город неизбежно падет и только битва может принести спасение. Поэтому была предпринята отчаянная попытка вырваться из порта, но напрасно. Вскоре (весной 439 г. до н. э.) обреченный город капитулировал. Условия мира были суровыми. Самосцы обязывались срыть крепостные стены, отдать все военные корабли и заложников, несколькими частями заплатить афинские военные издержки (почти полторы тысячи талантов), уступить божествам афинского пантеона некоторые владения на острове. Мирный договор выбили на мраморной плите, установленной на Акрополе (ее фрагмент сохранился до наших дней). И уж само собой разумеется, на Самосе был восстановлен демократический строй.