я Херсонесом Таврическим (ныне Крым). В окрестностях Керчи афиняне получили в качестве базы для своей торговли порт Нимфей. Многие из приморских городов вступили в Морской союз. Так под влияние Афин попали города и земли, которые в течение жизни многих поколений являлись настоящей житницей Эллады: отсюда в Грецию везли пшеницу, шкуры, сушеную рыбу.
Приблизительно в то же самое время афинская колония возникла на фракийском побережье, у устья р. Стримон. Она стала наследницей несчастного первого поселения, памятного афинянам поражением тридцатилетней давности под Драбеском. Теперь колонисты под руководством Гагнона построили на место бывшей Эннеагодой большой город. Поскольку его с двух сторон омывал Стримон, он получил название Амфиполь. Оба рукава реки были соединены длинными стенами, что сделало город почти неприступным. Вскоре Амфиполь стал оплотом афинского господства на северном побережье Эгейского моря.
Таким образом, господство афинян на востоке усилилось как никогда. Естественно, возросли их тщеславие и агрессивность. Теперь аттические жители обратили свои жадные взоры на острова и отдаленные края, лежащие на западе, за Ионическим морем. Богатства тамошних городов, овеянных туманами легенд, казалось, стоили любых усилий и жертв. Основание Фурий явилось первым шагом на. пути к этим сказочным землям, шагом еще очень несмелым, ибо город был общей колонией всех эллинов, а не только афинян. Но и эта попытка не имела бы никакого значения, если бы не удалось обеспечить свободу мореплавания по Ионическому морю. Значит, надо сделать керкирян своими друзьями. Уже тогда в Афинах находились люди, мечтавшие о завоевании Сицилии и Италии. Позднее можно было бы высадиться в Африке (там нужно уничтожить Карфаген — колонию ненавистных финикийцев), а также в Испании, славящейся залежами ценных металлов. Перикл, хотя и не принадлежал к числу таких мечтателей, тоже внимательно приглядывался к западным землям. Легкость, с которой он распространил афинское влияние на Черное море, придала ему отваги.
Была еще одна причина, о которой вождь государства и народа не только не говорил, но даже, наверное, глубоко не осознавал. Тем не менее она в какой-то степени влияла на решительность предпринимаемых им шагов. Ему уже перевалило за шестьдесят, неумолимо приближался конец активной политической жизни, а может быть, и жизни вообще. Перикл мог с гордостью обозревать дело своих рук за почти тридцатилетний период правления. Но главная цель пока не достигнута: Афины еще не добились полного господства над эллинским миром. Мощь Спарты и возглавляемого ею союза фактически не поколеблена. Как же можно передать молодому поколению руль корабля, если ему по-прежнему грозит Пелопоннесская скала? И вот сейчас, да, да, именно сейчас, возникла прекрасная возможность широко открыть дорогу на запад при помощи Керкиры. Это уже само по себе нанесет мощный удар Спарте и ее союзникам. Правда, такие действия грозят войной. Ну и пусть. Время пришло! Ради господства над Элладой стоит рискнуть.
Что такое право?
Еще мальчиком Перикл учил элегию, в которой Солон делил жизнь человека на следующие периоды: «Мальчик, глупый несмышленыш, теряет молочные зубы в семь лет. Если же боги позволят ему еще семилетье прожить — явит он в теле своем зрелости след. В третьей семерке лет — развиваются члены прекрасны, а брадою покрыто лицо. Ну а в четвертой — юноша крепостью тела отважен, то добродетель бойца. В пятой семерке — уж надо о браке подумать и о потомстве. В шестой семерке — разум людской созревает, он верховодит действом любым и поступком. Ну а семерки седьмая-восьмая — речь укрепляют и мысль человека. Он еще крепкий бывает в семерке девятой, но уж слабеть начинает мудрость, а язык красноречие теряет. Если же боги позволят дожить до семерки десятой — к смерти готовиться самое время настало»[50].
До сих пор жизнь Перикла точно распределялась по семилетним отрезкам. В брак он вступил в пятой семерке лет, уже перейдя тридцатилетний рубеж. Приблизительно тогда же стал принимать все более активное участие в политической жизни, а после смерти Кимона руководил государством в течение двух самых лучших семерок лет своей жизни (седьмой и восьмой). Теперь он вступил в девятую семерку, когда «слабеть начинает мудрость, а язык красноречье теряет». Однажды в разговоре двадцатилетний Алкивиад, близкий родственник и недисциплинированный воспитанник, откровенно сказал об этом Периклу. Юноша спросил великого государственного мужа:
— Скажи, Перикл, ты можешь объяснить мне, что такое право?
— Конечно могу, — излишне самоуверенно, как потом оказалось, ответил тот.
— Заклинаю тебя богами, объясни же мне наконец, что же это такое. Когда я слышу, что какого-то человека называют справедливым, мне в голову сразу приходи мысль: тот, кто не знает, что такое право, конечно, никогда бы не заслужил такой похвалы.
— Вопрос твой вовсе не труден. Знай же: правом мы называем то, что постановило и приказало записать народное собрание. Оно же указывает, что надо делать, а чего избегать.
— А как велит поступать народ в собрании: плохо или хорошо?
— Ну конечно же хорошо, сын мой! Никому не позволено делать плохо.
— А если это будет не народ, а, скажем, группа лиц, как случается при олигархическом строе. Ну, например, несколько правителей собрались и постановили, что делать надо то-то и то-то. Как мы назовем такой закон?
— Все, что правительство государства постановило и объявило, является правом.
— Даже если тиран, владеющий каким-нибудь государством, будет приказывать гражданам, это тоже станет правом?
— Да, все, что прикажет находящийся у власти тиран, тоже является правом.
— Но скажи мне, Перикл, что же в таком случае насилие и бесправие? Мне кажется, это когда сильный подчиняет слабого не путем убеждения, а с помощью насилия.
— Да, и я так думаю.
— Значит, если тиран объявляет какой-нибудь закон и заставляет, а не убеждает граждан его выполнять, — это и есть бесправие?
— Согласен с тобой. Я был неправ, когда утверждал, что правом является все, что постановил тиран, даже против воли сограждан.
— А не назовем ли мы насилием решение, принятое меньшинством вопреки воле и убеждениям большинства?
— И с этим я не могу не согласиться. Если кто-то принуждает других поступать вопреки убеждениям, то такой поступок мы назовем насилием независимо от того, облечен ли он в форму закона или нет.
— Иными словами, Перикл, то, что народ постановил в отношении людей богатых, является насилием, а не правом, если их предварительно пе убедили в справедливости таких действий?
— Да, ты прав, Алкивиад!
И, помолчав немного, Перикл с едва заметным высокомерием добавил:
— Когда я был в твоем возрасте, Алкивиад, меня очень забавляли такие споры. Я всегда брал в них верх, ибо много учился и размышлял, совсем как ты теперь.
Алкивиад не остался в долгу:
— Ах, как жаль, что я не застал того времени, когда ты побеждал на диспутах[51].
Последние слова как раз и означали: «слабеть начинает мудрость, а язык красноречье теряет».
Битва, предшествовавшая войне
Народное собрание постановило заключить с Керкирой оборонительный союз, или, как его называли в Элладе, «эпимахию». В первых числах августа 433 г. до н. э. в Ионическое море отправилась эскадра из десяти кораблей. На них находились целых три стратега; одним из них был сын великого Кимона Лакедемоний. Вожди получили точную инструкцию: ни при каких условиях не вступать в битву с коринфянами, если только они первыми не атакуют керкирян или не высадят десант на их земле. Вот поэтому-то эскадрой и командовали сразу три человека. Они должны были следить друг за другом и не допустить необдуманных действий. Для выплаты гребцам и воинам жалованья из сокровищницы богини Афины выдали двадцать шесть талантов — весьма значительную сумму. Казначеи распорядились выбить на мраморной плите специальный текст: кто и с какой целью получил деньги. Плиту установили на Акрополе среди других документов подобного рода, она сохранилась до наших дней.
Едва только эскадра покинула Пирей, как оппозиция яростно напала на самого Перикла и на его решение по вопросу о Керкире. Как это часто бывает, для подрыва политической позиции противника использовалась личная неприязнь. Враги вождя считали, что он хочет выставить на посмешище, а может быть, и погубить Лакедемония. Перикл ненавидит его, ибо никогда не мог сравняться с его отцом, Кимоном: тот командовал афинским флотом и бил персов на всех морях. Лакедемоний же из милости получил только десять кораблей. А почему не три или два? Что ему делать с таким «великолепным» флотом? Он будет или обречен на бездействие, или вступит в бой и проиграет. Но Периклу только этого и надо. Если Лакедемоний уклонится от битвы, Перикл сразу закричит: «Трус, предатель! Стратег, потворствующий Спарте точно так же, как и его отец!»
Если же Лакедемоний падет в сражении, Перикл обвинит его в неспособности и в неумении командовать. Ко всему прочему, двое других стратегов будут постоянно связывать руки сыну Кимона.
Критические голоса были такими громкими и многочисленными, к ним прислушивалось столько людей, что Периклу пришлось внять им. Уже через несколько дней вдогонку первой отправилась вторая эскадра, на этот раз из двадцати кораблей. Ею тоже командовали три стратега. И снова казначеи богини Афины выплатили им соответствующую сумму, что было отмечено на мраморной плите, сохранившейся вместе с предыдущей.
На закате одного из первых дней сентября эта эскадра приближалась к мысу Левкимме, у острова Керкира. Уже издали афинские моряки увидели десятки судов, теснившихся в проливе. Когда с них заметили приближавшийся афинский флот, началось замешательство и они отплыли к материку. Без сомнения, перед афинянами — коринфская эскадра. Противостоящие ей керкирские корабли тоже отступили, но только к острову; с них, вероятно, даже не заметили афинян. Судя по всему, неожиданное появление новой флотилии прервало подготовку к битве. Но кто же начинает битву на ночь — удивлялись на афинских кораблях. Чем ближе были берега Керкиры, тем чаще встречались обломки кораблей и уносимые волнами трупы. Когда афиняне швартовались к пристани, не обошлось без недоразумений. В темноте керкиряне не разобрались, чьи это суда. Прошло много времени, прежде чем удалось бросить якорь среди своих. Только теперь вновь прибывшие узнали о драматических событиях минувшего дня. Их товарищи с первой эскадры рассказали: