«Я вернулся из лагеря под Потидеей вчера вечером. Приехав после долгого отсутствия, я с радостью поспешил туда, где привык отдыхать и развлекаться. Зашел я и в фехтовальный зал Траврея и встретил там несколько человек. В большинстве своем все они были мне знакомы. Когда они увидели, как я неожиданно вошел, то сразу же подбежали отовсюду и стали меня приветствовать. АХерефонт, молодой и горячий, выскочил вперед, подбежал ко мне и, схватив мою руку, сказал:
— Сократ, ты живым и невредимым вышел из этой битвы?
Дело в том, что незадолго до моего отъезда под Потидеей произошла битва. В Афинах об этом узнали только сейчас.
— Как видишь, — ответил я.
А он:
— Здесь говорят, что битва была очень кровавой. И кажется, погибло много известных мужей?
— Да, это правда.
— Ты участвовал в битве?
— Конечно!
— Тогда сядь и расскажи нам все по порядку, потому что мы не знаем всех подробностей.
После этого Херефонт предложил мне присесть рядом с Критием, сыном Каллесхра. Я сел, поздоровался с ним и со всеми остальными и стал рассказывать новости нашего военного лагеря, все, о чем они меня спрашивали[52].
Сократ мог бы многое порассказать. Битва была тяжелой. Она произошла летом 432 г. под самыми стенами Потидеи. Победа досталась афинянам нелегко: коринфские добровольцы заставили одно крыло их поиска отступить далеко назад. Однако сами потидейцы держались хуже и быстро отступили в город. В сражении пало около трехсот потидейцев и сто пятьдесят афинян, среди них один стратег.
На государственном кладбище за Дипилонскими воротами появилась новая братская могила. Ее украшала мраморная плита, верхняя часть которой представляла сцену битвы. Ниже были выбиты имена ста пятидесяти погибших и их поэтическое восхваление, часть которого можно прочитать и сегодня: «Эфир их души принял, тела же — земля. Пали у врат Потидеи. Одних из их врагов скрыла гробовая доска, а других спасли стены. Наш город и весь народ Эрехфея оплакивают этих мужей, детей Афин, павших в первых шеренгах бойцов. На одну чашу весов положили они свою жизнь, а на другую — славу и мужество и выбрали последнее, прославив отчизну свою»[53].
Мегарянин продает своих дочерей
Герои проливали кровь на чужой земле и отдавали свою молодую жизнь во славу родины, а тем временем политики обдумывали новые ходы в игре, которую уже нельзя было остановить. До сих пор обе стороны старательно избегали прямого столкновения. Оскорбленный керкирскими событиями Коринф тем не менее послал в Потидею не войско, а всего лишь добровольцев. Теперь его представители могли спокойно заявить: «Мы войну не ведем, но не можем чинить препятствий нашим гражданам, стремящимся прийти на помощь жертве афинской алчности». Поэтому-то и Перикл выбрал в качестве объекта для ответного удара не Коринф, а более слабый и в то же время связанный с ним город. Он. выступил перед народным собранием с резкими нападками на мегарян. Вождь напомнил согражданам о всех «прегрешениях» этих соседей Аттики: «Пятнадцать лет назад они предательски нарушили союзный договор и уничтожили наши гарнизоны, связались с Коринфом и Спартой. Восемь лет назад, во время войны с Самосом, их колония Византий подняла бунт и хотела выйти из Морского союза. А год назад Мегара предоставила Коринфу помощь во время похода против Керкиры. Все это мы великодушно стерпели и простили. Но теперь мегаряне ведут себя провокационно. Они принимают наших беглых рабов, захватили некоторые пограничные земли. Наконец — и этого мы недолжны им прощать, если не хотим навлечь на себя гнев бессмертных богов, — они совершили святотатство: распахали священную землю, собственность храма богини Деметры в Элевсине».
По предложению Перикла народное собрание приняло постановление о наказании святотатцев. В нем говорилось, что отныне корабли Мегары не могут пользоваться портами, находящимися под властью Афин. На аттической земле запрещается продавать мегарские товары. В случае обнаружения они будут конфискованы.
Такие действия грозили Мегаре голодом и экономической смертью. Это была маленькая и убогая страна. Зерно она доставляла при посредничестве своей колонии Византия из Причерноморья, что теперь стало невозможно, поскольку все порты находились в руках афинян. Не менее грозным явился запрет продажи мегарских изделий в Аттике. Речь прежде всего шла о шерстяных тканях и овощах — единственных товарах, которые мегарцы вывозили в больших количествах. Расположенная неподалеку от Мегары людная Аттика представляла собой емкий рынок сбыта. Но теперь ввиду закрытия портов нельзя было и думать о том, чтобы найти других покупателей.
Восемь лет спустя комедиограф следующим образом запечатлел последствия Периклова постановления.
Сцена представляет собой афинскую агору. Входит мегарянин с двумя дочерьми. Он в отчаянии причитает:
— Афинский рынок, радость ты мегарская! Мы по тебе скучали, как по матери.
Обращаясь к дочерям, мегарянин говорит:
— Сюда, сюда, бедные дочери несчастного отца! Поднимайтесь наверх, поищем здесь хлеба. Слушайте, что я вам скажу, да подставьте не ухо, а брюхо. Что вы предпочитаете: быть проданными или подохнуть с голоду?
— Проданными, проданными!
— И мне так кажется. Но найдется ли такой глупец, который вас купит на горе себе? Впрочем, подождите, мне в голову пришла одна мегарская штучка: переодену — ка я вас и скажу, что продаю свинок. Скорее надевайте поросячьи копытца! Да смотрите выдавайте себя за деток толстой хрюшки, ведь если я вас не продам, тогда придется вам умирать с голоду в родной халупе. Ну, ладно, ладно. Надевайте быстрее эти рыльца и лезьте в мешок! Да смотрите там у меня: хрюкайте и визжите, как жертвенные поросята для мистерий! А я пойду кликну из дома Дикеополя. Эй, Дикеополь, не купишь ли молодых свинок?
Далее следует такой диалог:
— Кто тут? А, это ты, человек из Мегары.
— Да, это я. Вот пришел с товаром.
— Как там у вас?
— Как у нас? Все голодаем, сидя у очага.
— А еще что нового в; Мегаре? Почем нынче зерно?
— По самой высокой цене, как и боги.
— А что ты принес? Может, соль?
— Я, соль? Да разве не вы ее всю захватили?
— Тогда, может быть, ты принес на продажу чеснок?
— Ну уж скажешь, чеснок! Ведь как только вы, афиняне, попадаете к нам, так сразу, словно мыши-полевки, все сгрызаете.
— Что же ты тогда принес?
— А вот посмотри, молодых поросят для мистерий.
— Поросят! Что ж, отлично!
— Прекрасных, отборных. Ты только взгляни, какие тяжеленькие и жирные, какие красивые!
— Ой, а это что такое?
— Как что, свинка.
— Ты так думаешь?.. А откуда она родом?
— Из Мегар. Разве это не свинка?
— Нет, мне что-то так не кажется.
— Вот так штука! Ишь какой маловер! Говорит, что это не свинка. Давай поспорим на меру соли: то, что ты видишь перед собой, зовется по-гречески свинкой.
— Да, но ведь это человеческая свинка.
— Человеческая!? Клянусь богами, конечно, она принадлежит человеку, т. е. мне. А ты что подумал? Ну желаешь ли послушать, как эта свинка визжит? Ну, дорогой мой поросеночек, скажи нам что-нибудь. Что? Не хочешь, проклятая животина? Вот я отнесу тебя назад.
Наконец афинян соглашается купить свинок:
— Ах, что за милые свинки. Сколько, мегарец, ты просишь за пару?
— Вот за эту возьму пучок чесноку, а за вторую дашь мне кварту соли. Согласен?
— Будь по-твоему, покупаю. Только подожди меня здесь.
— Жду с нетерпением. О, Гермес, покровитель купцов! Вот бы также продать мне женку и мать!
В этот момент появляется доносчик, объявляет «поросят» и самого продавца запрещенным товаром[54].
В оригинале вся сцена, представленная здесь в сокращении, выглядит гораздо веселее и непристойнее, ибо слово «хойридион» означает не только «поросенок».
Автор комедии Аристофан мог сколько угодно смеяться над торговыми трудностями граждан обоих государств, но для Мегары это с самого начала являлось делом жизни и смерти. Из данной ситуации было только два выхода, и оба они вполне устраивали Перикла. Первый, наиболее приемлемый с точки зрения афинян: Мегара порывает с Коринфом и склоняется перед Афинами. И второй: мегаряне будут нажимать на Коринф и Спарту, чтобы они предприняли решительные шаги для их защиты. В таком случае можно будет и поторговаться: мы снимем блокаду Могар, а что вы дадите взамен? Если же Пелопоннесский союз решится на вооруженное выступление, то он окажется нападающей стороной, а Афины предстанут перед всем светом как невинная жертва агрессии.
Коринфяне уже развернули широкую агитацию среди государств Пелопоннеса. Их посольства начали прибывать в Спарту, чтобы вместе с ее правительством обсудить сложившуюся ситуацию. Конечно, коринфян прежде всего беспокоила дальнейшая судьба их людей, запертых в Потидее. Осада города не прерывалась ни на один день и судя по всему должна была продолжаться еще очень долго.
Размышления под Потидеей
Сначала с помощью стены Потидею отрезали от материка с севера, потом из Афин пришли подкрепления — тысяча шестьсот гоплитов под командованием Формиона. Тогда стену построили и с южной стороны, отрезав город от полуострова Паллена. Флот блокировал оба побережья. Однако вождь коринфских добровольцев Аристей сумел вырваться из западни. Во главе горсточки смельчаков он кружил по всей Халкидике и прилегающей Фракии, нанося болезненные удары афинянам и их союзникам. Формион вел с коринфянами тяжелые бои, оставшаяся часть афинского войска наблюдала за городом. Осень сменилась зимой, потом пришла весна, а осажденные все еще держались.
Сократ недолго находился в Афинах. Он вернулся под Потидею вместе с отрядом Формиона. Единственным утешением для него было то, что вместе с ним проходил военную службу двадцатилетний Алкивиад, родственник и воспитанник Перикла, сын того самого Клиния, который погиб под Коронеей. Спустя пятнадцать лет Алкивиад на одном из пиров так рассказывал о той войне и о Сократе-воине: «Все это произошло еще до того, как нам довелось отправиться с ним в поход на Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью он превосходил не только