Говорили, что спартанцы нарочно расположились в Ахарнах, ибо их жители составляли весьма влиятельную часть афинских граждан. Архидам рассчитывал, что они бросятся на защиту своего добра и увлекут за собой всех остальных. Однако вопреки надеждам спартанцев до битвы дело не дошло, хотя в городе и росло недовольство прежде всего против Перикла, которого обвинили в некомпетентности и бездействии.
После бесплодных ожиданий встречи с афинской армией спартанцы в конце концов свернули лагерь в Ахарнах. Опустошив северные и восточные окраины Аттики, они вернулись на Пелопоннес через Беотию и Мегару. Армия была распущена, солдаты разошлись по домам. Нашествие на Аттику продолжалось всего сорок дней, да оно и не могло длиться дольше: для такого большого количества людей не удалось собрать и доставить продовольствие.
Враг еще стоял на аттической земле, когда из Пирея вышел сильный флот: сто триер подняли на борт тысячу гоплитов и четыреста лучников. Эскадра обогнула Пелопоннес и, получив подкрепления от керкирян и других союзников, атаковала южное и западное побережье полуострова, а также Акарнанию. Афиняне оставили после себя пепелища, но нигде не расположились надолго: это была только месть, не больше.
Осенью того же 431 г. после выполнения задания флот возвратился в Эгейское море. На обратном пути в Афины моряки завернули на Эгину и с радостью приветствовали новые тамошние порядки. Еще летом все старые жители острова были выселены, а их земли разделены между афинскими колонистами. Это были жестокие и лишь частично оправданные стратегическими соображениями действия: эгиняне всегда испытывали к спартанцам дружеские чувства, а их остров располагался в заливе между Аттикой и Пелопоннесом. Что касается главной причины бесчеловечного отношения к островитянам, то ею была взаимная ненависть, которую афиняне и эгиняне испытывали друг к другу из поколения в поколение. Наконец-то Перикл добился своего: вынул соринку из глаза Пирея. Большинство изгнанников спартанцы поселили на Пелопоннесе, а часть эгинян, некогда самых лучших купцов и мореходов в Элладе, разбрелись по всему свету.
Во время стоянки на Эгине моряки и солдаты эскадры узнали еще об одном счастливом событии. Большая афинская армия, в которой только гоплитов было тринадцать тысяч, вторглась в пределы Мегары. Флот сразу же присоединился к этому походу. Совместными усилиями с моря и суши удалось опустошить значительные районы Мегариды. Такова была месть за совершенное на аттической земле летом. Именно в то лето, когда военные действия были в самом разгаре, случилось солнечное затмение. Солнце стало размером не больше месяца в новолуние, сделалось так темно, что можно было разглядеть звезды на небе. А произошло это затмение на третий день августа.
Восхваление демократии над гробом павших
Пришла зима и прекратила все битвы на суше и па море. Вот тогда-то афиняне и устроили торжественные похороны своих воинов, погибших в первый год войны. Сделано это было за счет государства. На кладбище за Дипилонскими воротами появилась еще одна братская могила, а прощальную речь над ней произнес сам Перикл.
В толпе слушателей стоял и молодой Фукидид, сын Олора. Вместе с другими он жадно ловил возвышенные слова оратора, взволнованный их величественностью, в которой, однако, не было ни малейшей грусти. Перикл просто воспользовался случаем, чтобы прославить государство, во имя которого эти молодые мужчины отдали свою жизнь на стольких полях сражений. Он хотел оправдать нынешнюю войну, внушить своим слушателям чувство гордости за родину и уверенность в победе, сколько бы крови и жертв она ни стоила.
Главные мысли погребальной речи Фукидид прекрасно запомнил и позднее воспроизвел их в своем труде. Вот некоторые из них: «Прежде чем начать хвалу павшим, которых мы здесь погребаем, хочу сказать о строе нашего города, о тех наших установлениях, которые и привели его к нынешнему величию. Полагаю, что и сегодня уместно вспомнить это, и всем собравшимся здесь гражданам и чужеземцам будет уместно об этом услышать.
Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправством.
В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услугу государству. В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. Терпимые в своих частных взаимоотношениях, в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним и повинуемся властям и законам, в особенности устанавливаемым в защиту обижаемых, а также законам неписаным, нарушение которых все считают постыдным.
Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества. И со всего света в наш город благодаря его величию и значению стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны.
В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его, не высылаем чужестранцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу. Ведь мы полагаемся главным образом не столько на военные приготовления и хитрости, как на наше личное мужество. Между тем как наши противники при их способе воспитания стремятся с раннего детства жестокой дисциплиной закалить отвагу юношей, мы живем свободно, без такой суровости, и тем не менее ведем отважную борьбу с равным нам противником. Этим, как и многим другим, наш город и вызывает удивление.
Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа. Богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но больший позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом. Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем.
Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях. И то, что мое утверждение — не пустая похвальба в сегодняшней обстановке, а подлинная правда, доказывается самим могуществом нашего города, достигнутым благодаря нашему жизненному укладу… Все моря и земли открыла перед нами наша отвага и повсюду воздвигла вечные памятники наших бедствий и побед. И вот за подобный город отдали доблестно свою жизнь эти воины, считая для себя невозможным лишиться родины, и среди оставшихся в живых каждый, несомненно, с радостью пострадает за него»[61].
Перикл не жалел слов утешения для семей погибших, хотя в таких ситуациях даже самые лучшие и искренние слова сочувствия звучат пусто и надуманно. Может быть, для многих самым важным в речи вождя стало его торжественное обещание, данное над могилой павших: осиротевшие дети будут вплоть до их совершеннолетия воспитываться за счет государства.
Никто из собравшихся тогда у Дипилонских ворот не мог и предвидеть, что пожар, разгоревшийся не без помощи Перикла, будет длиться еще двадцать семь лет. Никто не знал, что молох войны поглотит десятки, а может быть, и сотни тысяч людских жизней — и только для того, чтобы навсегда погубить величие их государства. Никто не догадывался, как часто траурные процессии будут отныне отправляться за Дипилонские ворота и какие прекрасные, все более и более, возвышенные речи будут раздаваться над братскими могилами молодых мужчин на государственном кладбище для заслуженных людей.
Царь Эдип
На следующее лето спартанцы снова вторглись в Аттику. Как и в прошлый раз, ими командовал царь Архидам. И снова население укрылось за городскими стенами, а враг опустошал поля и деревни. Казалось, все произойдет так же, как в прошлом году: через несколько недель враги уйдут и Аттика будет свободной. Но случилось то, что полностью перевернуло жизнь города и имело роковые последствия для всей дальнейшей борьбы афинян: не прошло и нескольких дней с момента начала осады, как в Афинах вспыхнула страшная эпидемия.
Первые больные были обнаружены среди беженцев, скопившихся в Пирее. Сначала все подумали, что это неприятель отравил колодцы. Но когда число больных, в том числе и в самих Афинах, начало прибывать с каждым днем, стало ясно: зараза попала в порт из заморских земель. И действительно, раньше, хотя и не с таким размахом, она свирепствовала на острове Лемнос, а еще раньше — в Египте и соседних с ним странах. Однако нигде не отмечалось такой высокой смертности, как в Аттике. Врачи были бессильны, не помогали молитвы богам и советы прорицателей. Оставалось только смириться с несчастьем и спокойно ожидать прихода болезни, обычно заканчивавшейся смертью.
Среди немногих выживших был и Фукидид, сын Олора. Он подробно описал симптомы страшного недуга, чтобы, как он сам говорил, облегчить распознание эпидемии, если в будущем она еще где-нибудь вспыхнет. Сначала — сильный жар, покраснение и воспаление глаз. Глотка и язык ст