Гегемония, когда она впервые получила прописку в американской политологии, приобрела там — в отличие от любой прежней версии — не какой-нибудь, а именно экономический пучок значений, который менее всего мог потревожить врожденную либеральную чувствительность. Торговля, валюта, товары — вот области, в которых, согласно теории стабильности, гегемония либо работала, либо отсутствовала, то есть это были трансакции без примеси силы, как отмечал Хоффман. Он сам не мог последовать за своими учениками, устремившимися к освещенной ярким солнцем равнине полной взаимозависимости. На пути у него стоял Арон: отмахнуться от дипломатии и войны было невозможно. Но в то же время в аналитическом смысле они уже не могли признаваться столь же решающими факторами, как в прошлом. «Классики» считали, что стремление к власти в условиях обобщенной неопределенности является главным императивом для всех государств. «Модернисты» же утверждали, что ему на смену пришли цели экономического роста и внутреннего благосостояния. Хоффман колебался между теми и другими. Результатом стал своего рода интеллектуальный гибрид. Холодную войну нельзя было описывать просто как конфликт двух сверхдержав, поскольку послевоенная экономическая система была уже «не биполярным, а гегемоническим порядком», положение США в котором можно было сравнить с положением Британии столетней давности, чье господство было не исключительно эксплуататорским и не опиралось всего лишь на материальные преимущества, но предоставляло другим странам возможности для участия в системе. Тот (биполярный) порядок действительно все больше оставался в прошлом, однако гармоничный режим взаимозависимости еще не успел его сменить. Этому мешал значительный уровень неомеркантилизма. Экономическое развитие и даже сотрудничество, когда оно действительно имело место, не могли установить мир во всем мире. Ядерная война казалась теперь более абстрактной угрозой, однако военная безопасность оставалась главной заботой каждого государства — во времена, когда бедные государства хватались за оружие с большей готовностью, чем богатые.
В этих опасных условиях требовался «мировой порядок, в котором были бы минимизированы насилие и экономические потрясения» и чьей формулой должна быть «умеренность плюс». Американская гегемония закончилась, и США должны были вести себя, повинуясь принципу «умеренности плюс». Для этого требовалась новая внешнеполитическая элита. Однако страна не могла отказаться от своих обязательств. Хоффман назвал книгу «Первенство или мировой порядок», однако главная ее мысль состояла в том, что, если США будут придерживаться правильного курса, они могут заполучить и то и другое — и первенство и мировой порядок. «Лидерство без гегемонии» — вот правильный путь вперед [86: 13-14, 151-161, 188, 208], В этом согласии с киндлбергеровским предпочтением лидерства и нежеланием гегемонии, как и в конструкции Хоффмана в целом, смысл гегемонии претерпел некоторые изменения. Сначала она ограничивалась экономическими отношениями в атлантическом сообществе, но теперь без лишних объяснений снова стала означать господство в мире в целом, оставаясь все такой же нечеткой в концептуальном отношении. Слабый термин «первенство», ничем не мотивированный и, на самом деле, не использованный в самой книге, были признаком нежелания смотреть правде в глаза.
Через три года американские споры вышли на новый уровень благодаря Гилпину, чья книга «Война и изменения в мировой политике» столь же решительно порвала с прошлым, как ранее Карр (главный источник вдохновения Гилпина) порвал в конце 1930-х с британским наследием. В этой работе военные, экономические и культурные формы власти объединялись в динамической аналитике гегемонии, реализующейся в международной системе, параметры которой определяются изменениями сил государств, ее составляющих. В периоды равновесия власть и престиж господствующих государств гарантировали подчиненность им более слабых государств, причем престиж, как писал и Карр, является эквивалентом авторитета во внутренней политике и в качестве такового — повседневной валютой международных отношений, благодаря которой применение силы становится ненужным. Периодами мира и стабильности были те периоды, когда порядок ранжирования был ясным и не ставился под вопрос. Структурные кризисы возникали тогда, когда намечалось расхождение между, с одной стороны, иерархией престижа, разделением территории, экономическим положением, правовыми или информационными правилами системы — отражающими интересы одного или нескольких господствующих государств — и, с другой, внутренними трансформациями в распределении власти, которые вели к появлению все более сильного соперника (или соперников) господствующих государств. Обычно такие кризисы разрешались гегемоническими войнами за контроль над системой, а сменявшие друг друга гегемонии определяли фундаментальный упорядочивающий принцип международных отношений. Как отметил Гилпин, таков был взгляд Ленина и Троцкого: неравномерное комбинированное развитие становится пороховой бочкой, взрывающейся между великими державами. «Теория международных политических изменений должна непременно быть еще и теорией империализма и политической интеграции» [52: 13-15, 23, 31].
Современные государства не пытались максимизировать либо власть, либо благосостояние (от которого зависела внутренняя стабильность), как предполагал антитезис Хоффмана, — они стремились оптимизировать разные свои цели, как они заданы на кривых безразличия. Экономический рост был условием одновременно военной силы и удовлетворенности народа, то есть двух обязательных для всякого гегемона условий. Однако гегемония со временем становилась все дороже. В обычном случае издержки на защиту росли по мере расширения сферы имперского контроля. Привычное богатство вело к росту доли потребления в национальном доходе и соответственно падению доли инвестиций. Распространение экономических, технологических и организационных знаний подрывало конкурентное преимущество гегемона, поскольку государства-новички пользуются более низкими издержками, растущими прибылями и преимуществами отсталости. Последнее, но не менее важное: обыкновением становятся слепое самодовольство и вера в естественную правоту господства. В США наблюдались признаки всех этих симптомов упадка. Издержки правления системой увеличивались прямо пропорционально ее экономической способности поддерживать международный статус-кво.
Это не значило, что обязательно будет еще одна гегемоническая война. Ядерное оружие, экономическая взаимозависимость, глобальные экологические проблемы — все это изменило расчеты относительно конфликта и кооперации. Но войны, конечно, никуда не делись и сегодня, когда государства становятся менее эгоистическими, а уровни жизни выравниваются. Главной проблемой международных отношений, как уже давно указал Карр, является проведение мирных изменений в установленном порядке, управляемом теми, кто его создал и кому он выгоден. Динамика неравномерного роста исключала стабильность, каким бы относительно устойчивым ни казался биполярный мир холодной войны. Затянувшаяся экономическая стагнация могла стать угрозой и для СССР на самом деле даже в большей степени, чем для США. Неравномерное развитие не пощадит и коммунизм. Быть может, своего часа ждет Китай?
Кеохейн с коллегами ничуть не смутились и продолжили гнуть свою линию. В следующем году после весьма продуктивной конференции в Палм-Спрингс журнал International Organization отметил десятилетие исследований «международных режимов» специальным, довольно пухлым, номером. И на этот раз в нем оказалась статья, выбивавшаяся из общего хора. Сьюзен Стрэндж, работавшая в Лондоне, отметила, что понятие международных режимов является американской академической модой, возникшей в ответ на признаки упадка США в проблемном контексте Уотергейта и неловких ходов Картера, а теперь и прихода к власти Рейгана, когда, реагируя на националистический поворот в Белом доме, либералы спрашивали себя, «как можно минимизировать ущерб», подлатав «механизмы многостороннего управления — „режимы"». Их озабоченность не имела оснований. В реальности Америка вовсе не сдавала, просто они предпочитали не видеть, чем она стала — глобальной империей, построенной за счет сочетания военных договоров и открытых рынков. «Эту особую форму нетерриториального империализма многим американским ученым, воспитанным как либералы и интернационалисты, трудно распознать. Американская гегемония, хотя и не является территориальной, в отличие от британской Индии времен Ост-Индской компании или британского Египта после 1886 года, все равно остается некоей разновидностью империализма. Тот факт, что сегодня нетерриториальная империя простирается шире британской и даже более терпима к претензиям мелких князьков, чем Британия к запросам махараджей, означает лишь то, что она больше по размеру и стабильнее. На ней не слишком сильно сказываются временные потрясения или срывы». Международные институты были в первую очередь стратегическими инструментами воли США, пусть и могли подгоняться под цели союзников и служить полезным символом устремленности к лучшему миру, которому правительства платят дань уважения, но не уделяют внимания. Америка, как и ее соперник, продолжала наращивать свой арсенал и постоянно вмешивалась в контролируемые ею зоны, применяя оружие. Доллар, как и прежде, доминировал в международных финансах, а дерегулирование рынков было делом не частных агентов, а американского государства. Несмотря на недавние перемены, США все еще оставались «бесспорным гегемоном системы» [177: 481-484].
Спустя десять лет США выиграли холодную войну. Боязнь упадка ушла в прошлое, и термины 1970-х, отражавшие тревогу, были больше не нужны. Соавтор Кеохейна Най, у которого политических амбиций было побольше, стал советником в Национальном совете безопасности при Картере и теперь, незадолго до прихода администрации Клинтона, где он будет работать помощником министра обороны в Пентагоне, мог написать эпитафию к их трудам. Работа «Обреченные на лидерство» (1991) стала манифестом новой эпохи. Гегемония была путаным и неприятным термином, который теперь следовало отправить на покой. США никогда не были гегемоном, не говоря уже об империи. Pax Americana, как до него Pax Britannica, был историческим мифом. США пользовались не чем иным, как «мягкой властью». Эта власть, действующая скорее за счет кооптации, чем принуждения, не менее важна, чем жесткая власть командования. «Если государство может сделать свою власть легитимной в глазах других, его желаниям будут меньше противиться. Если его культура и идеология привлекательны, другие последуют за ним с большим желанием. Если оно может установить международные нормы, согласующиеся с его общественной жизнью, ему, скорее, не понадобится меняться, если о