Весь 2016 год у меня перед глазами маячила одна картинка – монитор компьютера. Это то же, что смотреть на море: там волны, тут буквы, только на море смотришь и ни о чем не думаешь, а тут думаешь. Русский народ любит думать, винтики к шпунтикам прикручивать – не очень, а думать – очень. О грустном. О том, что будет хуже. Но мы не дадимся. Думала о расизме. Что у желтой расы развиты пальцы, моторика, способность к однообразным и микроскопически выверенным движениям. Обучаемость, неукоснительное следование поставленной цели, любой. Китайцы, в какой бы стране ни жили, – отличники. У черной расы – ноги, тело, пронизанное чувством ритма. Покорность и бешенство, хроническое чувство несправедливости – это и в русском народе так. Белая раса – это голова, все время что-то придумывает, изобретает, изощряет. Ее противоречивость (она же амбивалентность) в том, что изобретет какое-нибудь удобство, подспорье, чтоб всем было хорошо, а потом – орудие уничтожения. Русский народ похож на все расы, и на индейцев тоже, но отличается какой-то неидентифицируемостью. То в нем берет верх северное – выживаем, то южное – гуляем, то восточное – обожествляем власть, то западное – строим цивилизацию. И все это мерцающее, непостоянное, переплетенное.
И я мерцаю и переплетаюсь. А другие переплетенные говорят мне: докажи, что это ты, твое, покажи справку. Некоторые показывали – а им: «Прикрываетесь бумажками о собственности?» – и ковшом в щепки киоск какой-нибудь. Мне же в налоговой приписали по ошибке второй ИНН, и у них почему-то не получается его ликвидировать, чтоб снять с меня бремя раздвоения личности, при котором одно, правильное, «я» не может отделиться от второго, неправильного, хоть и не признает его. Какой-то ты недоидентифицированный, русский народ, терпила с задним умом, ждун. Самое родное слово – «ждите»: ответа, светлого будущего, решения судьбы или разрешения чужой ноги, стоящей на твоей собственной, с нее сойти. И я, русский народ, всегда соглашаюсь: да, надо подождать.
Платон
В Москве трудно подступиться к Зевсу с просьбами – далеко. Но я вспомнила, как мы встречались на Крите в его пещере, где он принимал облик сталактитов и сталагмитов, на Олимпе, где он орудовал, как столовыми приборами, своими молниями в маленьком облачке, посреди повсеместной синевы, и как я уже несколько раз просила и получала. Прошу у него, разумеется, только греческих даров, сейчас стала просить одолжить мне на время Платона.
– Зачем тебе этот демагог?
– Для диалогов, поговорить не с кем. Монологи получаются, а диалоги нет.
Зевс ответил грозой в Москве 1 февраля (в середине месяца гамелион, по аттическому календарю), когда гроз вообще не бывает. Но и Зевса, с другой стороны, в Москву зимой никто не звал, только ближе к лету, с просьбой о море, пальмах, оливках, осьминогах, домашнем вине, белых домиках с ползущими по стене цветами. А мне Платона!
И он появился. Похожий на Аль Пачино и забытых теперь грузин из времен юности – настоящий грек. Он подошел ко мне в галерее, на вернисаже, и спросил на ухо:
– О чем будем говорить?
Я хотела было возмутиться, потом решила, что это знакомый, которого не могу идентифицировать, и радушно ответила:
– О безумии, о чем сейчас еще можно говорить?
– Я не представился. Платон. Георгиевич.
– Да? – спросила я неуверенно, хотя и просила Зевса, но вот чтоб так буквально…
– Есть предложение. Стать «скрытой камерой» – только так и можно что-то узнать. А после и обсудим. Диалоги об абстрактных материях уже все проговорены, согласна?
То ли от Платона пахло шоколадом, то ли цвет трансформировался в запах: у него были шоколадного оттенка глаза, волосы, кардиган, ботинки, а рубашка и вельветовые джинсы – кремово-белые, цвета мраморной статуи. И только я это отметила про себя, как он предложил пойти в кофейню и выпить по чашке горячего шоколада.
– Как выставка? – спросил он, надевая на ходу куртку.
– Не знаю, художественные фотографии, конечно, не должны быть как рекламные открытки, но все же Греция тут неузнаваема. Такое можно снять в любом городе мира: и негров, торгующих контрафактом, и бродячих собак, разве что ослики…
– Ослики, да. Они не разговаривают, только наблюдают. Зашлем тебя наблюдателем.
– А смысл? Посторонним демонстрируют либо как должно быть, либо как не должно, какая из меня «скрытая камера», я же не невидимка!
– Все продумано, – деловито заявил Платон. – Мы превратим тебя в зверушку, и ты незаметно будешь прокрадываться туда, где происходят все эти зависимости, безумия и страхи. Только зверушка должна быть совсем маленькой, не чихать и не кашлять, не жужжать и не шипеть.
– Превратить меня в таракана?
– Зачем же в таракана? Его и раздавить могут, и отравы насыпать, насекомым наблюдателем быть опасно. Комара прихлопнут, бабочку прикнопят – нет, с незаметностью плохая идея. Незаметным быть хорошо до тех пор, пока тебя не заметили, а если заметят – уничтожат не задумываясь. В России, я имею в виду.
– А незаметного могут на цепь посадить, в темную комнату запереть, на улицу выкинуть, да просто шею свернуть по пьяной лавочке, – возразила я. – Если думать про Россию. Но ведь лучше не думать, согласись, Платон!
– Ладно. Отвергаем Кафку с жуками, Набокова с бабочками, Гофмана с котом, а как насчет Апулея с ослом? Да, карликовым осликом, размером с кошку, быть выгоднее всего! Ослиная шерсть гипоаллергенна, питается ослик капустой и морковкой, они хоть и подорожали, но дешевле всего остального…
– Э, э! Какая морковка! Я не согласна, мне нужна еда так еда, и десерт, и пирожок иногда.
– Тебе полезно посидеть на диете, – цинично заявил Платон, оглядывая меня. – В августе, конечно, могут возникнуть проблемы – заготовят сена и будут им кормить целый год. Но мы завершим проект раньше.
– Это кто это меня сеном будет кормить?
– Никто, я же сказал. Отдам тебя в одну семью. Там всего навалом, всех проявлений, потому что семья большая и гостей много. Поживешь у них месяц, а потом я тебя заберу.
– Меня? А ослик что же?
– Так ты и будешь осликом.
Понятно, что это была шутка, но такое начало диалогов показалось мне совсем не похожим на того, настоящего Платона. Тот был серьезным. Визитку свою все же дала. Я всем их даю, кто просит телефон, потому что у меня их много.
Платон позвонил вскоре и предложил встретиться.
– Холодно сейчас, – отнекивалась я, – вот потеплеет…
– А я тебя заберу на машине у подъезда. Поедем в таверну.
– Ой, греческие рестораны в Москве плохие, они везде, кроме Греции, плохие, – продолжала отнекиваться я.
– А этот один, тайный, такой же, как на Пелопоннесе. Или на Крите.
Тайный ресторан? Я издавна знаю, что когда что-то имеет гриф «тайного», от этого нужно отказываться без раздумий. Тайны можно добывать только самому. Но я же просила Зевса, и это как бы он отвечает. Да, Зевс? Зевс молчал.
– Идти?
И он сказал: ναι, нэ, то есть «да» по-гречески. Или это было русское «не»?
За окном пошел густой снег, и я вспомнила, что все снежинки, какими бы разными они ни были, – шестиугольные.
После этой небольшой паузы я спросила:
– А как называется тайный ресторан?
– «Экзи», – ответил Платон. – По-русски «шесть».
– Почему?
– Потому что там столики шестиугольные.
Это показалось мне знаком, что надо соглашаться.
Машину Платона припорошило снегом, как и все вокруг, снежинки несли с собой некоторое потепление. Мы приехали в Греческий культурный центр. Ресторан оказался небольшой комнаткой внутри него, столовой, украшенной по стенам яркими тарелками национальной керамики и большой фотографией самого красивого места на свете – городка Ия на острове Санторини. Шестиугольных столов было всего три. Платон заказал бутылку немейского вина (а в Москве его нигде не продают), домашний лимонад, гаврос, цацики, осьминога на гриле, жареный сыр халуми, креветки саганаки, мусаку.
– Куда столько!
Но Платон сделал жест рукой – не возражать.
Хотелось пить и есть. И я жадно приступила. Попутно, поддерживая разговор, спросила:
– А чем ты занимаешься, Платон?
– Как чем? Ты что, не помнишь? Все тем же.
Мне стало неловко, наверняка ведь и вправду мы когда-то общались, и я знала, кто он, а теперь не могу вспомнить.
– А где работаешь-то? – решила я зайти с другой стороны.
– Да ничего с тех пор не изменилось, – Платон пристально посмотрел на меня, подливая вина и лимонада.
Я перевела взгляд на бокал и сразу сделала два больших глотка. Не окосеть бы.
С тех пор, с каких же? Так прямо и сказать: не помню. Правда, тогда получится, что я пошла в ресторан с совершенно незнакомым человеком. Сегодня он выглядел торжественно, в белой сорочке, золотистом галстуке и светло-сером костюме.
– Мы же целую вечность не виделись! – нашла я выход из положения.
– Ну да, несколько тысяч лет, – буркнул Платон, не отрываясь от осьминога. – Жестковат, поставлю им на вид.
Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел хорошо знакомый мне человек, которого я никак не ожидала здесь увидеть.
– Еле нашел вас, – сказал он, стаскивая с головы шапку и расстегивая тулуп. Снежинки летели во все стороны.
– Леша! – хотела воскликнуть я, но звук вышел нечленораздельным. Мы вообще-то никогда не дружили, хотя знакомы множество лет и пересекаемся то там то сям.
Вдруг он пошел прямо на меня, нагнулся и умильно проговорил:
– Какая прелесть!
Это была необъяснимая наглость, я вскочила, хотела возмутиться, но что-то было не то.
Он гладил меня по голове, по спине, заглядывал в глаза, хватал за подбородок, но со мной что-то произошло – сопротивляться не получалось, говорить не получалось вовсе.
– Платон Георгиевич, честно говоря, я не поверил, когда вы предложили мне карликового ослика, он восхитителен. И шерсть такая блестящая, золотистая, и весь как маленький песик. – Тут он сел и взял меня на руки. – Ласковый?