, на ее отсутствие, и она поняла, что нужно немедленно возвращаться домой. С обеих сторон улицы народ стекался к тетке и мужику, тетка перестала причитать и громко, обращаясь ко всем, крикнула: «Вызовите милицию!»
«Хулиганство, – продолжала она. – Совсем обнаглели! Вот и заплатишь мне за испорченные продукты», – вскинулась она на окаменевшего мужика, будто это он выбил у нее из рук пакет. Катя пробралась по стенке к своему подъезду, села в лифт, вслед за ней вскочил знакомый сосед (лысый, всегда улыбающийся директор цветочного магазина, розы дарил на 8 Марта), и она вжалась в дальний угол, затаила дыхание, но предательский чих заставил соседа резко обернуться, и он зашептал: «Господи, спаси от нечистой силы, клянусь, завтра же пойду в церковь и поставлю свечку! Все понял, все осознал, больше не буду», – степенно добавил в голос и выскочил как ошпаренный.
Дома Катя первым делом позвонила лучшей подруге, попросив ее приехать поскорее, привезти продуктов, потому что сама она купить ничего не может, Катя говорила возбужденно, подруга поняла, что произошло ЧП, но приехать могла только вечером. И вот она заходит, Катя ее обнимает, приговаривая: «Сейчас все расскажу», – и та чуть не падает в обморок. Подруга не выдержала и получаса, она не поняла ничего, ее просто пробирала дрожь и жуть. «Еще немножко, и я сойду с ума, прости», – сказала она и была такова.
Катя открыла компьютер: клавиши с буквами исчезали под пальцами, и она с трудом набрала в поисковой строке «Фейсбука» имя приславшего ей приглашение на эксперимент. Такого имени больше не было. Никаких следов. А она даже адрес не спросила. Дорогу тоже не запомнила, стекла в машине были затемненные. Короче, все попытки отыскать концы провалились, а в договоре не было ни адреса, ни телефона, можно было считать его инструкцией по применению, под которой Катя подписалась, что ознакомлена. Хорошенький договор, односторонний! Деньги у нее теперь были, но потратить их не представлялось возможным. Простейшее – платить карточкой в интернет-магазинах и просить оставить покупки у двери, но на карточку же деньги не положишь, сидя дома! Впрочем, в первые два дня Катя была уверена, что наваждение вот-вот пройдет. Но и на третий день она проснулась, не увидев своего тела, ночной рубашки, тапочки исчезли, едва она сунула в них ноги, она стала «сгустком пустоты», как в стихотворении про Бобо. Только «Бобо мертва», а я еще нет, сказала себе Катя и занялась сканированием своих изображений. Стала забывать, как она вообще выглядит и даже как выглядела раньше. Может, ее никогда и не было? Фотографии утверждали: была. Вот она с Иркой, той самой, что попрекнула нарциссизмом. Третья – Лена, называвшая себя Элен. Вот на нее-то и была похожа та встреченная в таинственной приемной девушка.
– Может, продолжим завтра? Устала рассказывать, – сказала я.
– А если забастовка кончится и ты завтра улетишь?
– Не кончится.
– Ну, тебе видней.
Грек, родом из СССР, директор величественного отеля «Корфу Империал», только кивал, после того как я отказалась делать чек-аут, сказав, что не улечу из-за забастовки авиадиспетчеров. Сперва вскинулся: какая еще забастовка! Но через час узнал, что так и есть. И согласился оставить меня бесплатно в своем отеле еще на день, причем не в моем номере – уже приехали следующие постояльцы, – а на вилле, где останавливаются президенты и прочие персонажи, которым требуется не просто роскошь – исключительность. Два этажа, пять комнат, собственный бассейн, отдельный пляж, внутри антикварный салон вкупе с «Баккара» и «Филиппом Старком», бар, полный «Вдов Клико». Шкафов с маркетри и скрипучими дверцами столько, что в них поместится не один десяток скелетов, горничная является по первому зову – подать сухое полотенце, например. Это и есть исключительность. Когда я спускаюсь к личному пляжу, некоторые постояльцы пытаются разглядеть и даже сфотографировать: наверняка ж я если не Ангела Меркель, то Анджелина Джоли или первая, вторая, третья леди русской мафии. Но все так устроено, что без телескопа ничего не увидишь – далеко.
Директор решил, что оставит меня на сутки в отеле, поселит в этот рай земной (за неимением свободных номеров), после того как я сказала ему: хотите, расскажу вам необыкновенную историю? Из страны вашей юности, затонувшей и давно покинутой вами, вдруг вы тот самый грек, которому нужно ее узнать? Грек стал сильно теребить небритый подбородок, чесать седеющую шевелюру, одергивать дорогой костюм и сказал: о’кей. Вот я и стала рассказывать. На следующий день, когда мне на виллу принесли два бокала аперитива с пастой из оливок, цацики, долмой и прочими мелкими закусками, вслед за официантом явился директор. Я продолжила:
Катя Ворона пыталась поднять на ноги всю Москву, но безрезультатно, более того, ей казалось, что чем больше она делает усилий по обнаружению мирового светила, секретной лаборатории, Клуни и Суок, а может, Сонг и хотя бы тех двух молодых особ в креслах, тем безнадежней становится ее положение. Доктор Женг не приезжал в Москву (так он же инкогнито, жалобно возражала Катя), никаких опытов с покровом невидимости здесь не проводилось (они же секретные! – пыталась вдолбить Ворона лицам, которых ей называли в качестве компетентных), вскоре дело запахло вызовом скорой психиатрической помощи, и Катя сдалась. Она стала жить со старыми фотографиями, за еду расплачивалась полученными из рук Суок деньгами, выкладывая их (сдачи не надо, в квитанции распишитесь за меня сами) за дверь, когда слышала, как раздвигаются скрипучие дверцы лифта и курьер несет ей провизию.
Представила себе, что напишет сейчас ответ Ирке в «Фейсбуке»: «Я не нарцисс – я в беде», – та бы парировала: «Неудивительно, при твоем-то образе жизни». Так всегда говорили врачи, в редкие посещения их Катей: «Курите? Спортом не занимаетесь? Поздно ложитесь? 35 лет? 40 лет? Возраст, что ж вы хотите». Ирка – как раз такой врач. А Элен-Лена – Катя стала вспоминать их общее прошлое.
– Элен-Лена? – перебил грек. – У меня жена Элина – древний вариант Елены. Гречанка, значит, Греция же на самом деле называется Эллада, знаешь? Местная, критская, у нее своя таверна неподалеку, такой мусаки на всем острове не найдешь! Вообще нравится мне здесь жить, с Москвой не сравнить. Дом у нас хороший, жаль только, детей Бог не дал.
– Может, даст еще.
– Да куда уж, – грек отмахнулся, – поздно, возраст.
– А у меня есть подозрение, что даст, – я загадочно улыбнулась.
– Ты как твоя Катя Ворона прямо, только плохое накаркать – это всегда, а хорошего и от дельфийского оракула не дождешься. У нас, правда, тут православие и все это не приветствуется. Я же в Советском Союзе вырос, так скептиком и остался. Ладно, продолжай про Элину-Лену.
– Да, Лена, называвшая себя Элен. Странная девица: казалось, что она появилась здесь, в советской школе, на машине времени, поскольку сама ее внешность, одежда, манера держаться и разговаривать указывали на то, что время ее – декаданс, ар-деко, кокаин, дамы в кринолинах. Катя Ворона долго вспоминала, как Элен-Лена назвала дочь. И вспомнила, что необычно для тех времен, кажется Кристиной, так, может, это действительно была она, там, у Клуни и Суок, в день «катастрофы»? Хотя на двенадцатый день невидимой жизни Катя перестала думать о катастрофе, решив, что все, кого она читает в «Фейсбуке», тоже невидимы, жизнь стала письменной, а язык объединяет живых и мертвых: читает она Пушкина или своих современников – все перемешалось. Она стала жадно читать, записывать то, о чем думала, ею стали интересоваться, она вообще забыла о том, что ее как бы и не существует. Не хватало одного – простора. Хотелось оказаться у моря, но это было неосуществимо. И вдруг позвонил Клуни. Хотя какой он Клуни – это я так говорю, чтоб было понятнее. Он был такого типа, наружности яркой и заурядной одновременно. Он сказал: «Я верну тебе видимость и даже слышимость, хотя в сегодняшнем состоянии мира все говорят и никто не хочет слушать, Земля звучит сплошной какофонией. Но у меня есть два условия: ты должна рассказать мне про мать той девушки, Кристины, которую ты у нас видела, и выслушать мой рассказ о другой девушке, Евдокии, и передать его, когда окажешься у моря, одному человеку». Но не сказал, кому и где.
– Так вот, Кристина – это действительно дочь Лены. Элен-Лена часто звала Ворону к себе, она жила рядом со школой и всегда стремилась произвести впечатление. Как-то показала штук двадцать губных помад, удивившись, что та вообще не пользуется косметикой. «Женщина, – сказала она (им было лет по пятнадцать), – это оперенье, оно должно быть ярким и всегда разным». Потом она ложилась на тахту и, полулежа на горе вышитых подушек, декламировала стихи из своего блокнота. «Нравится?» Кате не нравилось, и она просто пожимала плечами. Ирку Элен-Лена тоже заманивала в свое логово, но Ирка читала журнал «Юность» и обнаружила, что переписанные в блокнотик стихи, которые Элен-Лена выдавала за свои, были оттуда. Лена была некрасивой: полная, хоть и не жиртрестпромсосиска, как тогда дразнили, с отсутствующим подбородком, толстой короткой шеей, тяжелым задом, лицом, словно чуть свернутым набок, – короче, природа не дала ей форы. Но она хотела быть красавицей – и стала ею. Хотела быть поэтессой – и, переписывая чужие стихи от руки, воспринимала их как свои. Уличение в плагиате нисколько ее не смутило: какая разница, кто первым написал, сейчас они – мои. Сегодня это в порядке вещей – по интернету бродят тексты и фотографии, часто теряющие по дороге имя автора. По крайней мере, тот, кто их ставит, ставит потому, что «подписывается» под ними, ощущает как собственные. Но тогда над Элен-Леной издевались дружно все, и она ограничила общение одной Катей Вороной, испытывавшей искреннее любопытство к странной девочке, создававшей из себя «образ», совершенно далекий от ее натуры. Это гораздо позже «имиджи» стали цениться больше естества.
Когда после школы все поступили в институты и еще продолжали перезваниваться и встречаться, обнаружилось, что Элен-Лена говорит тем, кто учится в МГУ, что она в педагогическом, и наоборот. Это тоже быстро выяснилось, и все опять злословили про мифоманку, которая то ли не училась нигде, то ли скрывала – были тогда такие «стыдные» вузы, типа «рыбного» или «керосинки», из которой вышли впоследствии нефтяные магнаты. Но тогда нефтегаз был низким жанром.