Катя встретила Элен-Лену снова, когда им было лет по двадцать пять. Поразилась ее манере держаться: с одной стороны, она плыла горделиво, как королева, даже шея ее будто удлинилась, с другой – Элен-Лена «лезла» ко всем подряд, буквально подряд. Заглядывала в глаза, прижималась, ластилась – так ведут себя только проститутки и кошки. Она переспала со всеми Катиными приятелями и вообще, казалось, со всем взрослым мужским населением. «Бешенство матки», – так про нее говорили. Но однажды она вышла замуж: спешно, за пожилого невидного мужичка. «Зачем?» – спросила Катя. «Мне срочно надо родить», – ответила Элен-Лена и действительно родила девочку. А вскоре, когда девочке было два или три годика, умерла. Оказывается, у Элен-Лены был рак, а было ей всего тридцать лет. Так что ее придуманная жизнь оказалась правильно придумана: ей было все равно, какой ее видят и как судят, – надо было уложиться в короткий срок. Осуществить за этот срок то, чего больше всего хотелось, отметая лишнее, типа учебы в институте, но в среде, к которой она хотела принадлежать, высшее образование считалось обязательным.
– Дочь стала всем ее несбывшимся, – сказал Клуни. – А мужичок оказался хорошим отцом: когда Кристина родилась, ему было пятьдесят, а теперь – семьдесят пять, и он вполне бодр. Ты ведь поняла за эти три недели, что нет ничего невозможного. Не перебивай, – он жестом остановил Катину попытку возразить. – И что придуманное – это тоже настоящее, чужое – твое и что жизнь – подарок. Кристина хотела узнать о своей маме то, что могла знать только ты. Я ей все дословно передам.
– Но…
– Но ты не сказала, что восхищалась ею? Что, стыдясь дружить с той, которую презирали, все же дружила с ней? Это я тоже скажу. Я опекаю этих двух девушек, да и тебя опекаю, чтоб ты знала – всякое испытание, от которого бежишь, все равно настигнет, так что, считай, уже все позади.
Катя невольно бросила взгляд на себя – пустое место, чистый голос:
– Почему Кристина не спросила про Элен у меня?
– Нельзя. Есть вещи, которые нельзя передавать прямо. Как соль. Вспомни, как «невидный мужичок» звонил тебе после смерти Лены, просил присмотреть за дочерью.
– Верно. Я об этом только сейчас вспомнила.
– Но ты отказалась.
– Естественно. Это что ж значило – выйти замуж за мужичка, что ли? Даже не помню, как его зовут. Я его и видела пару раз всего.
– Ну вот. А он помыкался-помыкался, да и нашел няню. Или новую маму. У нее тоже была маленькая девочка, ровесница Кристины. И она воспитала обеих. Так что они, считай, сестры, Кристина и Евдокия, Дуся. Их обеих ты у нас и встретила.
– Надо же. А почему они все время хохотали?
– Суок дала им веселящий напиток. Грустные девушки, в некотором смысле тоже невидимые, живут как неразлучные близнецы, остальной мир они для себя похоронили вместе со своими родителями. У Кристины умерла мать, а Евдокия никогда не видела отца. Он грек. Уехал от ее матери, когда Дуся еще не родилась. Мать ее звали Инной, недавно она скончалась. И Дуся решила найти отца. И когда ты его увидишь, передай ему вот эту фотографию Инны и Дусину визитку.
– Как? – оторопел грек. – Инна?
Я достала из сумки конверт с визитной карточкой и фотографией и передала его греку. Он долго рассматривал фото, молчал, кряхтел, а потом сказал, что я его благодетельница и гостья навеки.
– Завтра улечу, – сказала я.
– Погоди, – пытался сосредоточиться грек, – так Катя Ворона – это ты?
– Конечно, только я уже никакая не Ворона. Эта история благополучно завершилась.
– Да погоди ты! Я в результате ничего не понял. Кроме того, что Евдокия – моя копия. Моя дочь, так вот вдруг, Дуся.
Пока грек переваривал свалившуюся на него новость, я съела всю долму, потому что голова уже начала кружиться от вина. Грузинистая, вспомнила я, как тогда определила для себя незнакомую и совершенно постороннюю мне Дусю. А она эллинская. И совсем не посторонняя: именно я сыграла в ее жизни ключевую роль, о том не догадываясь. Когда «невидный мужичок» попросил меня присмотреть за Кристиной, я не просто отказалась, но через знакомых нашла телефон женщины, искавшей приюта и заработка, ее-то, Инну, он и взял няней. Так Кристина обрела названную сестру, Дусю, а Дуся спустя четверть века – отца. Все, что от нас требуется в жизни, – сочинить свою историю. Элен-Лена сочинила ее отчасти и для меня.
– Вот, – вздохнула я, – благодаря доктору Женгу у вас теперь есть дочь.
– А этот доктор Женг – он что, существует?
– Конечно, и продолжает заниматься невидимостью. Возможно, он предвестник того, что в конце концов все исчезнет. Но пока не исчезло, надо этим пользоваться. Я как-то подумала, что никогда не хотела казаться, выглядеть. Мечтала быть невидимой, а для этого, как выяснилось, надо уйти в пещеру. Но тогда исчезает небо, вы больше не смотрите друг на друга.
Мы с греком вышли на улицу, и он, прижав к груди фотографию, поднял голову на быстро темнеющее небо.
Живущих незаметно, невидимо, большинство, подумала я. Мы ухитряемся проворонить все бесконечное разнообразие, которое нам подарено. И возразила себе вслух:
– Зато пещера спасает от хищников – невидимость, в сущности, удобна, когда видимый мир рушится. Одни рушат, другие отступают. И те и другие – орудия рока, вашего, древнегреческого. Он нам ставит на вид.
Два вида пустыни
Из своего окна, а тем более с обзорной площадки балкона, я вижу все, то есть Москву в бесконечной смене ее декораций – от церкви, где венчался Пушкин и у которой недавно выросла колокольня, до «книжек» Нового Арбата, проложенного в моем раннем детстве. Москва ведь – это театр архитектуры, где каждый год старые декорации убираются, новые ставятся.
Я вижу наконечники Кремля. Красная звезда одной башни и золотая луковка колокольни Ивана Великого. И откуда-то оттуда частенько, неизвестно по каким поводам, выстреливает салют. Раньше я видела две башни Кремля, представляла себе, как они враждуют – это же вечная советская тема: что все объясняется конфликтом двух башен, голубей и ястребов. Голубей я тоже вижу, в дождь они, в виде барельефа, плотно усаживаются на карнизе дома британского посольства, он близко, и моему взгляду свысока открыт его закрытый дворик, где летом пьют чай и делают барбекю.
Несколько лет назад одну из башен поглотил «Лукойл», построив высокий дом для своих людей – так, по крайней мере, говорили, что это их дом. Все эти годы дом кажется пустующим, но забором огородил себя так, что между двумя заборами (тоже новый дом) пройти может только не сильно упитанный человек, а вот раскрытый зонт уже не помещается. Заборы высокие, руки коротки поднять купол зонта выше. Будем считать, что задвинутая башня – голубиная, а осталась одна ястребиная. Или наоборот. Вид из окна много значит. На что смотришь – о том думаешь.
Раз в год я оказываюсь в Иудейской пустыне, в поселении, огороженном колючей (а может, и не колючей) проволокой, живу в гостевом домике. Оттуда, как и из окна любого тамошнего дома, и просто когда гуляешь по территории, вид один и тот же – бескрайняя каменная пустыня. Где-то деревце растет, где-то пустыня уходит вниз или слегка горбится холмами, но это незначительные помарки, метки в однообразной бесконечности. Море тоже бесконечно и однородно, но оно движется, переливается, шумит, здесь – мертвенная тишина и неподвижность. Чтоб выявить признаки жизни – приглядываешься: к сухим травинкам, к пальмам и акациям, загадочным образом растущим из камней, к переходящему дорожку клану муравьев, карабкающимся по стене дома большим черным жукам. Безобидным. Говорят, водятся тут змеи, скорпионы и сколопендры, но мне не встретились – Бог миловал. Тут всем распоряжается Бог, поселение религиозное.
Хожу в длинной юбке и закрытой кофте, как положено. И думаю о том, что жизнь здесь – это контрастное вещество, вживленное в пустоту пустыни, сок, цвет, мякоть, которые только чудом могли появиться в этой сухости и замкнутости Земли. Жизнь не как само собой разумеющаяся реальность, а как невероятное событие. И люди здешние рожают и рожают детей, будто не только чтоб исполнить заповедь «плодитесь и размножайтесь», но чтоб еще и еще утверждать жизнь в этой безжизненной пустоши. Еще и еще удивляться самой возможности быть, дару, а не естественному ходу вещей, как это представляется в контексте цивилизации.
Цивилизация, наоборот, сдерживает «естество». Жизнь в ней на каждом шагу, самими людьми и созданная, а первоначальная, биологическая, человек сам по себе – сродни той однообразной пустыне. Просто есть. Достоинство его – в том, что он творит. Данность, «земля изначальная» – давно пройденный этап. Москва когда-то была болотом – тоже пустыня, только мокрая и вязкая, с тучами комаров. Еще были леса с волками и медведями – и вот то, на что я смотрю теперь. Стройные улицы, изысканные здания, хитроумные мосты, стада автомобилей, гул жизни, не затихающий никогда. В городе творец – человек, в пустыне – Бог.
Домики в поселении разные, но одного цвета, того, что по-французски называется «ломаный белый», а по-русски выражается добавлением «ваты»: желтоватый, бежеватый. В Греции, где я тоже бываю каждый год, синее с белой оторочкой барашков море, облаков – небо, белые с синей оторочкой ставен дома. А тут оттенки пустынного цвета – так бы он мог и называться, и поставленные рядком кубики жилищ, на два тона светлее. Из них постоянно выбегают маленькие мальчики в клетчатых рубашках, девочки в разноцветных платьицах, степенно выходят мужчины и мальчики старше тринадцати лет в черных костюмах и белых сорочках, женщины в темных одеждах и шапочках либо париках. Никто не должен видеть, какие у замужней женщины волосы. В них соблазн (заодно экономия на парикмахере).
У всех было или есть такое: мусульманки в черном с прорезями для глаз, европеянкам до ХХ века нельзя было показать щиколотку, а глубокое декольте – можно, у индианок нельзя декольте, зато можно живот. У многих племен тело обнажено полностью, но должно быть украшено. Объект собла