Внезапно Ждан обнаружил, что вода прибывает очень быстро, так быстро, что он вряд ли успеет добраться до берега, туда, откуда наверх, на остров, ведёт единственная тропа. Он устремился назад, но неровное, покрытое белым ракушечником дно уже поглотило прибывающее море. Впереди, за торчащими из воды белыми столбами темнели скалы, отмеченные у своего основания атласной сверкающей лентой из мельчайших кристалликов морской соли, в гранях которых блуждали ослабевшие солнечные лучи.
Чуть в стороне, слева, Ждан заметил тёмную, поросшую травой и изумрудным мхом петляющую в базальтовых и гранитных отвесах тонкую линию, очень напоминающую горную тропу.
Скользя по неверному дну и всё глубже увязая в воде, он упрямо брёл до спасительной зелёной жилки, пока не смог, наконец, зацепиться за щербатые края скалы. Поднявшись немного выше уровня воды, Ждан спешно начал карабкаться вверх, по руслу горного ручья, который он ошибочно принял за тропу, проложенную к морю.
Вода шумела, цепляла сзади, Ждан даже слышал какие-то слова, в которых преобладали шипящие и длинные западающие гласные, воспринимаемые не столько слухом, сколько мысленно улавливаемые пресловутым шестым чувством. Казалось, что вода теряла многие из своих привычных свойств, внезапно обретая новые: вязкость, упругость, способность прирастать в объёме. Она зловеще нависала над Жданом, хотя и находилась внизу, чернела опрокинутым волнующимся сводом, уже вобравшим в себя небо, затянув его в свою тяжёлую студенистую массу и готовясь поглотить теперь сушу и всё, что находилось на ней.
Русло ручья оказалось совершенно неприемлемым вариантом для восхождения – камни скользили, сыпались вниз, влажный мох не давал возможности надёжно зацепиться, карликовые берёзы и кусты голубики, кое-где растущие в лощинах, здесь отсутствовали начисто. Ждан решил перебраться с ручья на скалы и ползти уже по ним, в надежде найти на них уступы, террасы и площадки, на которых можно было бы немного передохнуть. Сначала ему повезло – в скалах вскоре обнаружилась неглубокая ниша, по которой удалось взобраться на несколько метров, но затем скалы пошли под отрицательным углом. С небольшого приступа на скале открывался хороший обзор во все стороны, море больше не грозило, оно сосредоточенно ушло в себя, перемешиваясь в своей толще бесчисленными течениями, что вполне могло так и остаться его внутренним делом, если бы не мириады мельчайших пузырьков воздуха, холодной серебристой плазмой пляшущие над поверхностью моря. Тропа на остров находилась почему-то очень далеко, она лишь угадывалась в тёмных стежках на лоскутном фоне старой сыпучей материи, которой обернулись горы, выбеленные солнцем.
Лениво, нехотя к Ждану наконец-то подобралось осознание очевидного – дальнейший подъём вверх сопряжен со смертельной опасностью, а спускаться вниз уже невозможно.
Ждан посмотрел на низкое полярное солнце, на которое здесь можно было смотреть не мигая. Море уже отпустило небо, оно выгнулось над его жутковатой равниной и со своей вершины лёгкой синеватой волной обнадёживало Ждана, словно обещало ему своё невесомое парение и упругую лучезарную жизненную силу. Да, теперь всё это было бы как нельзя кстати.
Прямо возле себя Ждан увидел небольшие тоненькие травинки, которые легко устроившись между камней, выпускали оттуда свои зелёные нежные лучи. И выше, и ниже – везде, где только могла собраться земляная и глинистая пыль, росла трава, и цеплялся за эти случайные микроскопические островки изумрудный узорчатый мох. Странно, что никогда Ждан не обращал внимания на то, какой красивой может быть обыкновенная трава, и заметил он это только сейчас, здесь, на узкой кромке скалы, между небом и морем. И не только трава, всё вокруг необычайно притягивало и радовало глаз – камни, абрис нависающих свал, пористые цветные лишайники, редкие мельчайшие цветы на прозрачных ножках, выглядывающие из приветливой зелени мха. Совершенно неожиданно перед Жданом начали возникать фрагменты давно утраченных воспоминаний – какие-то смазанные пейзажи, не распознаваемые интерьеры, полузабытые лица. И всё это не содержало ни единого тёмного тона, минорной ноты, тревожной октавы. Воспоминания сияли праздничностью, торжествующим умиротворением, лучились и переливались так, что вся предшествующая жизнь казалась Ждану непрерывным, безоблачным счастьем, счастьем не омрачённым ничем. И, если бы не возвышенный фон души, мешающий сосредоточиться на остальном, Ждан непременно бы заметил и порозовевший вокруг него воздух, и розовые быстрые искорки, вспыхивающие то здесь, то там, словно непосредственно перед ним ниспадала подвижная, блестящая ткань, услышал бы лёгкое дыхание близких крыл, дыхание, которое смешивалось с нежными пьянящими ароматами роз, почувствовал бы долгий, пристальный взгляд, соединяющий его с тем, что уже когда-то было, но всё равно мучительно влекло прикосновением памяти, вечно пульсируя на краях настоящего, не желая исчезнуть в минувшем.
Ждан не мог оторвать своего взгляда от розовеющей над ним дымки, казалось, что оттуда он слышал знакомый голос и различал на её фоне знакомый профиль, видел, как вплетаются в золотистую волну волос прозрачные ленты из горячего воздуха, и как в мгновенной обиде выпрямилась упрямая, чуть изогнутая линия губ.
– Ты опять пришёл ненадолго?
– Зачем ты так говоришь, ты же знаешь, я всегда с тобой, даже тогда, когда не вижу тебя.
Она повернулась к Ждану, в её тёмных глазах горели необъяснимые розовые огоньки, а по губам перебегал юркий и непоседливый розовый блеск.
– Я вчера долго наблюдала за тем, как ночь крадётся по крышам, и жалела, что ночи у тебя сейчас не бывает.
– Нет, если в твои глаза заглянула ночь, то значит и в мои тоже. Помнишь, как вчера большой чёрный кот сидел на витом балконе третьего этажа и как от вечерней росы побурел чердачный жестяной карниз невидимый ниоткуда, разве что с твоего окна.
– Да, конечно, я чувствовала, я знала, что ты тоже наблюдаешь эту ночь из моего окна, просто мне очень хотелось, чтобы это было так. Днём вокруг было много людей, я ходила по улицам, заходила в наши любимые дворы, твоё отсутствие было настолько жёстким, острым, что оно было совершенно осязаемо, осязаемо настолько, что его можно было потрогать руками. Но к вечеру всё переменилось, был такой необычный закат солнца, такой, что ещё долго в воздухе тлело какое-то розовое свечение, и мне больше не было одиноко, словно ты был рядом, во всяком случае, мне так казалось…
Розовое облачко над Жданом растаяло и снова ему открылось во всю свою невозмутимую пронзительную ширь равнодушное небо.
И словно ничего и не было – ни знакомого голоса, ни милого лица, ни петербургской акварельной ночи, отражавшейся в таких же глубоких, похожих на неё глазах, непредсказуемых и прозрачных, как акварель. И словно не было лёгкого дрожания воздуха от невидимого движения прозрачных крыл, не было чарующего аромата роз, сплетаемого со свежими морскими атмосферными потоками. Вновь перед Жданом опустился знакомый, замыленный мир, оформленный в узкий и простенький багет пресноватой повседневности, где каждый последующий шаг был определён предыдущим, где на любые вопросы были заготовлены предсказуемые ответы, и любые начинания всегда заканчивались жалким и бездарным итогом. Вновь перед глазами Ждана забрезжил мир, способный вобрать в себя лишь вконец усталых и разочарованных, идущих вслед друг другу и робко нащупывающих пружинящую и надёжную колею неприметного бытия, заменивших свои прежние мечтания нелепыми странностями, заставивших поверить себя и других в тысячи наивных причин, в результате которых так и не могли состояться все их высокие помыслы и стремления.
– Тебе сюда, Ждан! – такая подпись неизменно находилась под нижним краем скромного багетного профилька, обрамляющего этот мир размытых контуров и неброской гризайли. Да, табличка с подписью никуда не исчезла, она по-прежнему красовалась там, где ей и надлежало быть, на своём старом месте. Только на этот раз и она особенно ничего не обещала, поражая своей непривычной неприметностью.
«А может, ещё поборемся», – Ждан посмотрел вниз.
Внизу беспечно ворочалось море, безуспешно пытаясь укрыться коротким лоскутным одеялом желтоватой пены.
«Нет, я не могу перестать быть, – в отчаянье подумал Ждан. – Если усталые люди и весь их непраздничный и унылый мир ещё как-то смогут обойтись без меня, то как смогут обойтись без меня острова, море, трава, и даже небо! Всегда и во всём они поддерживали меня, не притворялись и не лгали. Их мнимое беспамятство замещало собой любое переживание, вытесняло из души любую тяжесть и боль. Их безграничное многообразие позволяло мне понять замысловатый язык природы и пробовать говорить на нём от их же имени, а их благородное величие одаривало меня таким богатством, которое и не грезилось даже изобретателю шахмат. И, главное, ведь ими же были доверены мне все самые сокровенные тайны!»
Ждан посмотрел вверх и увидел белых горделивых птиц, плавно кружащихся над ним в опаловой высоте. Птицы казались сделанными из резного хрусталя, с ярким серебряным оперением. Они немного снижались, пролетая над Жданом, наклоняли свои блестящие головы и издавали резкий, призывный клич. Ждан зацепился рукой за камень и пошёл вверх, наудачу, как он всегда поступал, работая на природе, позволяя последней вести себя за собой в неизвестность. Ждан поднимался вверх, интуитивно ощущая любой зазор в скале, чувствуя каждый мельчайший выступ, выбоину или ступеньку, казалось, что его тело потеряло всякий объём, потеряло даже свой вес, обратившись в осязание, слух, движение. Изменилось и его сознание, освободившись и от памяти, и от мысли, сместившись куда-то вовне, ввысь, целиком наполнившись лёгкой горячей силой влекущей наверх. Позади оставались гранитные метры опасного вертикального пути, всё ниже и всё глубже оседало море, однако не было конца этому стремительному восхождению, хотя мысленно Ждан уже находился там, на каменистой равнине среди мхов и кустов голубики, нет, пожалуй, даже ещё выше, там, где величественно парили горделивые белые птицы, обратившие к нему свои важн