В разгар производственного процесса и очередных поисков иголки в нашей квартире и появился Женя Будинас. Занятой, деловой, стремительный. Стремительно плюхнулся на стул со швейными заготовками. И тут же утратил деловитость и стремительность. С подозрением посмотрел на меня, жену и нашего сына. Молча и тихонько поднялся и стал обшаривать брюки с тыла. Вытащил иголку, и не махонькую, какие были больше в ходу, а длинную и толстую, их еще зовут цыганскими, и не без сарказма произнес:
— Возвращаю с благодарностью.
Сам Женя грибы не жаловал. Нет, пользовал он их с удовольствием. Но чтобы собирать— этого я за ним не замечал. Что-то было у него со зрением такое, о чем он избегал распространяться. А ко всему прочему, он страдал от изжоги. А изжога, как известно, не любит наклонного положения (тоже знаменательная, если не знаковая черта характера). А грибу, даже самому распоследнему сморчку, надо кланяться и кланяться. И не только в шляпку, но и в ножки.
Той осенью, о которой я хочу рассказать, грибы уродились на диво. Особенно маслята, как огромные рыжие муравьи, а скорее забугровые термиты, они расползлись по отечественным молодым хвойникам. Но всем этим хвойникам я предпочитал свои заветные места под Мяделем, с рыжиковыми и боровиковыми засадами. Довольно далековато от Минска. Хотя при машине сто лишних километров не крюк.
Выбрались с Женей из Минска мы где-то уже во второй половине дня. Ко всему начал накрапывать осенний холодноватый уже дождик. Где-то под Мяделем, может, около Любани, хозяйства Мироновича, дождик припустил вовсю. И Женя идти в мокрый лес отказался наотрез. А меня уже было не удержать. И грибная, маслятная поляна цвета детской неожиданности была уже перед глазами и в душе.
Будинас отъехал то ли к кому-то в Мядель, то ли к председателю колхоза в Любани Мироновичу, пообещав вскорости вернуться и забрать меня с трофеями моей любимой тихой охоты. И та охота была настолько удачной, что я нарезал всяких разных грибов не только корзину, но и целлофановый ладный пакет, и майку с рубашкой, и небольшую горку в россыпь. В общем, под завязку багажника будинасовской «Нивы».
Душа ликовала, пела и даже плясала, наверно, всю обратную дорогу до Минска. Отрезвление наступило на Сторожевской, где мы оба тогда жили. Будинас оказался прозорливее меня и отказался принять половину даров леса, моего троянского коня из-под Мяделя. Взял совсем немного — на жареху. Но с изуверским наслаждением довольно долго наблюдал, как я мучаюсь с очисткой маслят, следствием собственной безрассудной мужицкой жадности. Жадности векового добытчика. И труду этому моему не было конца. А уже было темно. Уже была ночь.
И тут в Жене проснулась изобретательская жилка. Хотя надо особо отметить, она у него никогда не спала и даже не придремывала. Видимо, та же постоянно мучившая его изжога, понуждала его к рационализаторской деятельности, воздействовала на мысль. А мысль была вечно занята тем, как облегчить и упростить тот или иной процесс. Женя подал мне гениальную идею, хотя я поначалу крепко воспротивился ей. Но Будинас умел убеждать:
— Что мучиться, что корпеть над каждым грибом. Все сразу в ванную. И смотри — мусор сразу же слезет и отпадет. И гриб в руки ты будешь брать уже чистый.
Но капля здравого смысла всегда была при мне. И за этим здравым смыслом стояли опыт и практика моих родителей: они всегда мыли грибы, только почистив их. Я это знал, я это помнил. Здесь же сработало, наверное, знаменитое лесковское: разбогатеть бы сразу — справиться с работой в одно мгновение. Сказалось, видимо, и предчувствие наступающей трудовой ночи. Да еще жена подлила масла в огонь:
— А что, омыть маслята водой, а потом чистенькие перебрать — в этом что-то есть.
В общем, я сдался собственной лени и дружеским советам. Передать, с каким остервенением я чистил после омовения в семейной ванне и так до этого мокрые маслята, невозможно. Эта вещь, как сказал о поэме М. Горького «Девушка и смерть» Иосиф Сталин, была действительно посильнее Фауста Гете. Маслята выскальзывали из моих рук, как устрицы изо рта гурманов. Норовили выползти и разбежаться, как лягушки у французов. Рассвет застал меня за их ловлей в ванной посредством ножа и столовой вилки.
Но это было еще не все. Это было бы полбеды. Увлекшись процессом ловли и чистки маслят, я для удобства и чтобы не вымокнуть, разделся до трусов. И трусы мои только и сохранили естественность окраски. Сам же я превратился в коричнево-краснокожее подобие полинезийского царька какого-то неведомого экзотического острова и племени. Но и это были только цветочки. О ягодках я узнал, когда попытался спустить воду из ванны. Это мне не удалось сделать ни в ту ночь, ни в наступивший уже день. Я еще неделю бегал в поисках «Крота» — чистящего, разъедающего засоры средства для ванн. Бегал бесполезно. Это была пора сплошного социалистического изобилия дефицита на все и вся.
Волей-неволей, ведая пробивную мощь и изобретательность Будинаса, обратился к нему.
— Знаешь, — как ни в чем ни бывало обрадовано сказал Женя, — в хозяйственном магазине на Червенском рынке появилась серная кислота. Я купил ящик. Могу поделиться.
Нет, на этот раз я не внял его дружескому совету: обошелся в ванной без серной кислоты. Хотя тоже закупил ее целый ящик. Кислота эта хранится у меня на даче и поныне. Последний раз я пользовал ею заржавевший старый замок. После этого от него у меня остался ключик.
Александр Федута
Редактор должен быть таким, который бы автора не боялся. Не только не боялся, но еще и в грош бы не ставил. Только тогда редактор сможет обходиться с его текстом так, какого обращения этот самый текст заслуживает.
Такой редактор в Беларуси был всего один. И я точно знал, что денег на оплату его труда у меня нет. Потому что оплатить рабочее писательское время Будинаса — это нужно быть Рокфеллером.
И я пришел к Евгению Доминиковичу.
Он лениво взял два полиэтиленовых пакета — с такими обычно выходишь из продмага. Пакеты распирал горделиво распечатанный первый вариант моей книги.
— Это все нужно прочитать? — пыхнув из трубки, уставился Будинас в меня своим твердым спокойным взглядом. Знавшие его понимали, что этот взгляд — и есть самое страшное. Такое спокойствие означало, что Будинас взбешен.
Конечно! Я бы тоже взбесился. За здорово живешь нужно было прочесть полторы тысячи страниц. Причем добро бы — Достоевского или Зощенко!
— Ну... Если у Вас время найдется...
— До пятницы я совершенно свободен, — со все тем же холодным бешенством процитировал Будинас мультипликационного Пятачка. И я ушел, понимая, что обо мне думает собеседник.
Он позвонил утром:
— Приезжай.
— Сейчас?
— А когда? Ты же работать собирался?
Пришлось просыпаться и ехать.
— Значит, так. Возможны два варианта. Первый — я причесываю всю эту хуйню до уровня удобоваримого текста, и она идет в печать. Хуйней она в этом случае и останется, но наша публика и ее схавает. — И трубка вновь задышала эдаким злобноватым паровозом.
— А... А второй? — робко поинтересовался я.
— Второй вариант — это серьезная работа. Долго. Чтобы не хуйня получилась, а книга. Ты меня понимаешь?
— ... аю...
— Ни хрена ты не понимаешь. Тебя кто редактировал в жизни? Петя? Вот так он тебя и редактировал! А настоящий редактор — это... Это Стреляный!
— ... аю...
— Ни хрена ты не понимаешь. Анатолий Иванович Стреляный редактировал мой первый очерк в «Дружбе народов». Я принес рукопись. Редактор Баруздин послал меня к Стреляному. Тот взял рукопись и начал читать. И начал карандашом резать ее у меня на глазах.
— ...
— Ни хрена... — паровоз в зубах Будинаса выпустил такой густой клуб дыма, что и сам Евгений Доминикович закашлялся... — ... аете! И когда я утром пришел, он не только вернул рукопись прочитанной, он на ней места живого не оставил!..
— ...
— А что он сказал? То же сказал, что я тебе сказал. Хочешь — можно твою хуйню оставить нетронутой, для того правка карандашом и вносится. Хочешь — можно поработать.
— ... чу...
— Тогда — смотри! Может, хоть ты обучаем в этой стране. А то — сплошь ... — и дальше пошло слово, которое на бумаге я могу лишь стыдливо прикрыть многоточием, подобно тому, как сам произнесший его Будинас немедленно скрыл сказанное очередным паровозным выхлопом.
Так мы и начали работать.
Единственные три дня, когда он не работал моим редактором, — это день до операции, день в операционной и день после операции. Все остальное время я находился на дистанционном управлении — по телефону.
— Федута, не будь свиньей! — хрипел он в трубку. — Ты что, не понимаешь, что я от тебя требую? Ты можешь нормально разбить главу на подглавки? Логика у тебя есть? Хотя откуда у вас у всех логика? Вас никто и никогда в жизни не учил ни чему. Ты знаешь, что такое абзац? Ты не знаешь, что абзац — это завершенная мысль. Абзац — это...
И дальше он пел оду абзацу приблизительно так же, как Михаил Самуэлевич Паниковский воспевал гуся. Гусь был для Паниковского смыслом жизни, а смыслом жизни Буди-наса был в этот момент каждый абзац — не его! — моей! книги.
И он выдавливал из меня эти абзацы, как пасту из тюбика.
— Опаздываешь, — свирепо оглядывал он меня. — Это хамство — отнимать два часа жизни у умирающего человека своим опозданием.
— Вы хорошо выглядите, Евгений Доминикович.
— Это ты так думаешь. Танечка с тобой не согласна, — кивал он на медсестру, принесшую ему очередную порцию лекарств. — Она считает, что я уже совсем не интересен в качестве объекта воздыханий. Правда, Танечка?
Бездыханная трубка с вишневым чубуком вяло болталась у него во рту. Незажженная, она была подобна катетеру — вроде, выполняет какую-то функцию, но... хуйня, в общем...
— Мне позвонил Лева Тимофеев. Сказал, что вроде, у нас с тобой что-то получается.