«Надо предотвратить погром, — решает Толмачев. — Но как это сделать?»
Николай спешит к ближайшему телефону и называет номер:
— Сто тридцать.
Это телефон редактора «Пролетарского знамени» Лукоянова.
Услышав знакомый голос Федора, Николай бросает в трубку:
— Оставь, пожалуйста, место в завтрашнем номере. Надо предупредить солдат. Лечу в комитет, там и решим, что делать...
Обращение, опубликованное в газете 2 ноября, было кратким и ясным:
«Товарищи солдаты! В городе разбрасываются листовки с призывом к погрому. Товарищи! Помните, что погром — это гибель всех наших завоеваний, гибель революции.
Мы призываем вас не поддаваться этой гнусной провокации. Мы верим, что эти позорные листки встретят с вашей стороны только негодование по адресу тех, кто их распространяет».
Все же погром, хотя и меньшей силы, разразился. В ночь с 3 на 4 ноября зазвенели стекла на пермских улицах, раздались выстрелы. В числе первых было атаковано здание пивзавода, принадлежавшего «Ижевскому товариществу». Ночных сторожей как ветром сдуло. Из ворот завода разъяренная толпа выкатывала бочки с пивом, и те с грохотом неслись вниз по мостовой к Каме. Бочки с криком ловили в темноте грязные, в обтрепанной одежде люди и прямо на улице вышибали булыжником днища.
Потом очередь дошла до винных лавок и продовольственных магазинов. Заодно были выбиты окна в торговом заведении Стерна, издавна торговавшего в Перми модным дамским бельем. Погромщики, натянув на себя длинные белые сорочки, носились по городу как привидения, избивая всех попадавшихся им на пути.
Весь город, казалось, был скован страхом. В расщелинах наглухо закрытых ставен появлялся огонек, но тут же исчезал после выстрела в окно или удара камнем. Обыватели словно вымерли, боясь даже выглянуть на улицу.
Как только начался погром, большевики пошли на заводы, подняли на ноги еще малочисленную в те дни Красную гвардию и взяли под охрану предприятия и продовольственные склады, из которых снабжались рабочие...
Федора Лукоянова и Николая Толмачева эта ночь застала в редакции «Пролетарского знамени» — маленьком флигеле бывшего губернаторского дома на Сибирской улице. Сам флигель находился за домом, в саду. Допоздна светились здесь окна.
Завернул в редакцию и Василий Иванович Решетников. Жил он в Мотовилихе. Был председателем районного комитета большевиков. Подпольщик с 1908 года, Василий Иванович был чуть ли не вдвое старше Лукоянова. И хотя Решетников не был уральцем, приехал сюда в марте 17-го года из Сибири вместе с отбывавшими ссылку мотовилихинскими большевиками, он быстро втянулся в работу, завоевал авторитет у солдат и рабочих.
Наговорившись вволю, решили остаться ночевать в редакции, как это делали уже не раз.
Не успели задуть лампу, как с Сибирской улицы донеслись крики. Гадать не приходилось: началось! Пока Лукоянов и Толмачев звонили товарищам, дежурившим в городском комитете большевиков, Решетников сходил в разведку. Так и есть: погром... Разбудили типографского рассыльного Шуру и послали в Мотовилиху узнать, как там обстоят дела, а сами переулками — за Сибирскую заставу, к солдатским казармам. Хотя было уже поздно, многие окна светились огнями. Заглянули в крайнюю казарму. Там нечто вроде митинга. Полураздетые солдаты сидели на нарах, стояли в проходах между ними и слушали, видимо, только что прибежавшего из города товарища;
— Родненькие, — говорил он заплетавшимся языком, — чаво тут дрыхнете? В городе такое веселье! Вино рекой течет. Дар-мо-вое!
— Оно по тебе и видно, — отозвался кто-то из солдат,
— Отведем, что ли, братцы, душу! — выкрикнул другой. — Давно ведь не пили вволю...
Солдаты зашумели.
— Пора! — сказал Лукоянов, делая шаг вперед.
— Погоди, сначала я, — остановил его Решетников.
Василий Иванович вышел на середину казармы, расстегнул шинель, властно поднял руку.
— Товарищи, — сказал он. — Прав солдат! Спать в эту ночь нельзя. Надо идти в город.
Решетников остановился, обвел взглядом настороженные лица и уже более тихим голосом продолжал:
— Но не для того, чтобы вволю напиться, а навести там революционный порядок...
И Василий Иванович коротко поведал о том, что творится в городе.
— Мы обращаемся к вам от имени Пермского комитета большевиков, — встав рядом с Решетниковым, продолжал Федор Лукоянов. — Дело добровольное. Но если вы считаете себя солдатами нашей революции, вы должны пойти на помощь ей.
Слова большевиков, видимо, трогали солдат: они поднимались с нар, выходили из темных углов казармы поближе к ораторам. И когда круг этот стал очень тесным, председатель ротного комитета, здоровенный верзила-солдат, громко спросил:
— А вы, товарищи, пойдете с нами?
— Да, конечно!
— Тогда, кто добровольно, строиться! — скомандовал председатель ротного комитета.
— А винтовки прихватить? — нагнулся он к Лукоянову.
— Не надо. Думаю, обойдемся без них.
— Хотя бы одну? А то какой-нибудь пьяный дурак начнет стрелять без разбору.
— Что ж, тогда одну. На всякий случай...
Через день с помощью мотовилихинских красногвардейцев толпы погромщиков были рассеяны, а оставшиеся в городе запасы вина и водки уничтожены.
Многие обыватели все еще не расставались с мечтой о возврате более спокойной, по их мнению, прежней «твердой власти». Пронять их словами было трудно — на митинги они не ходили.
«Что бы им подбросить такое, — думал Федор, — чтобы раскрыть глаза?»
Однажды в редакцию «Пролетарского знамени» зашел молодой большевик, член комитета Анатолий Семченко. Вынул из-за пазухи сверток, подозвал Толмачева и Лукоянова.
— Учтите! — сказал загадочно Семченко. — Все, что я сейчас покажу, имеет гриф...
— Какой?
— Совершенно секретный. Вот какой!
— Разыгрываешь?
— Да нет! Смотрите же! — и Анатолий протянул двенадцать конвертов, на которых действительно стоял гриф «Совершенно секретно».
Толмачев открыл один и достал тонкую лощеную бумагу с распиской о получении денег:
«На покрытие расходов, понесенных мною разновременно в течение текущего 1909 года из собственных средств на личную секретную агентуру и совершенно секретные расходы по приведению в исполнение смертных приговоров, мною получено из сумм Пермского адресного стола триста сорок девять руб. пять копеек.
— Выходит, что доходами полицейского адресного стола оплачивалась работа шпиков и палачей?
— Выходит, что так, — ответил Семченко. — А ведь казнили-то они наших товарищей-революционеров.
— Политических преступников, как называла нас полиция, — вставил Лукоянов. — И сколько же она платила своим палачам?
— По-разному. Например, палачу Егорову за приведение в исполнение приговора временного военного суда дано по распоряжению Церешкевича десять рублей. А другому палачу — за казнь трех товарищей мотовилихинского рабочего-боевика Лбова, которые были известны под кличками Сибиряк, Сорока, Фомка, и еще двух осужденных — выплачено в 1908 году 85 рублей...
— Смотри, Анатолий, — перебил Семченко Федор, — они вербовали палачей даже из заключенных. Перед выходом из тюрьмы некий Шамаев, как значится в третьей расписке, заработал на секретном деле 30 рублей.
— Да, полицейские и уголовники в таких случаях находили общий язык...
— Где же ты взял эти страшные документы?
— В адресном столе. Бывшие его служаки, ставленники полиции, разбежались, а воры во время погрома взломали там сейф. Думали деньги найти, а нашли лишь расписки о них. Ну и, конечно, оставили все на месте.
— А ты знаешь, эти расписки сейчас дороже денег!
— Что ты хочешь сделать? — спросил Анатолий. — Рассказать о них в газете?
— Нет, лучше напечатать сами документы. Все двенадцать расписок. А о том, где ты нашел их, сам и напишешь.
— Согласен! — ответил Семченко и склонился над бумагой...
«Документы палачей», так и назывался материал, вызвали немало разговоров. Нашлись родственники казненных, а во дворе пермской пересыльной тюрьмы были раскрыты тайные погребения. Рабочие торжественно перенесли останки павших борцов в предместье Мотовилихи и там похоронили с почестями. Многие обыватели невольно поджали хвосты, меньше стали вздыхать о «доброй» старой власти.
Шло время. Отряд Красной гвардии в Перми уже насчитывал 800 человек, а контрреволюционная рота Георгиевских кавалеров состояла из 300 человек. Если даже к этой роте добавить несколько вооруженных групп так называемой «самоохраны», созданной реакционным руководством городской управы, то все равно соотношение сил было уже не в пользу врагов революции. Все реже и реже на пермских улицах встречались ночные вооруженные патрули с белыми повязками на руках — из «самоохраны». Зато рабочие с красными повязками и винтовками через плечо стали встречаться все чаще и чаще. И вместе с ними нередко ночи напролет проводил Федор Лукоянов.
Умелая работа пермских большевиков по созданию «реальной силы революции» позволила им стать хозяевами положения в городе, избежать кровопролития. Это преобладание революционной силы помогло сначала совершить, а потом отстоять такой важный тактический маневр, как слияние в Пермский объединенный Совет трех прежних Советов: Пермского городского, Мотовилихинского и Балашовского.
Логика этой тактики была проста. Раз в двух Советах городских окраин преобладают рабочие большевики, а в городском — меньшевики и эсеры, то после объединения их большевики получат явное преобладание. Так оно и вышло. На совместном заседании трех Советов, которое проходило в ставшем уже знаменитым трамвайном парке, председателем объединенного Совета был избран видный уральский большевик, делегат II съезда Советов Александр Лукич Борчанинов.
Но борьба не ослабевала. Меньшевики и эсеры не хотели без боя сдавать свои позиции. Поднимала голову и ярая контрреволюция. Она налаживала связи с эсерами и меньшевиками, вербуя их в свои ряды. Еще не было чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией, и Федор Лукоянов еще не считал себя чекистом, но он уже по существу был им. Создания таких органов требовала сама жизнь, революция.