— Про убитых комсомольцев допрашивали.
— Но и я тут не при деле.
— Да мне все равно, — равнодушно сказал Юстинас, подумав про себя: крепко сдал за двенадцать лет их бывший главарь. И волосы побелели, и в цепких когда-то холодно-голубых глазах — загнанность, усталость. Но вот вновь мелькнула в них былая жестокость, подозрительность.
— Как ты узнал, что я здесь, у отца?
— Видел тебя еще двадцать пятого, вечером.
— А... Ну, ладно.
После выпитой водки Вакшаускас размяк. Двенадцать лет фактической оторванности от людей, невозможность откровенно высказаться давили на него, и разговор с бывшим сообщником стал вроде отдушины.
— ...А в последнее время я жил на хуторе у одного дурачка, по фамилии Петрищев. Его в сорок шестом «братья» посетили, а он заупрямился, уцепился за свою коровенку. Побили, да перестарались. Свихнулся мужик. Жена у него справная. Я и помогал в хозяйстве. Больше года. Потом, гляжу, коситься стал на меня Петрищев. Да ведь жизни-то ни у него, ни у Дарьи — она русская — нет. Дарья ночью на сеновале мне все бубнит: пойди в органы, покайся, повинную голову меч не сечет. Кое-что обо мне она знала... Сюда приехал, с отцом повидаться — и он туда же!
— Может, и в самом деле с повинной явиться? — сказал Юстинас. Всякого ждал он после этих слов. Вакшаускас мог схватиться за пистолет, мог просто ударить. Нет, сидит за столом, обхватив руками седую голову, бормочет что-то, кого-то бранит.
— Обидно мне, Юстинас! Некоторые, меня в тыщу раз виновнее, припеваючи живут, легализовались. Ни скрываться им не надо, ни побираться по хуторам. Даже в партию вступили. И все им сошло, власти про них ничего не знают...
— Правда, Винцас, это твой единственный шанс — самому пойти в органы. Что они могут знать? Ну, был полицаем — так заставили немцы, был в банде Стрейкуса — опять же принудили, застращали. Про сорок восьмой они и гадать не будут. Только надо самому, а то арестуют при паспортной проверке.
— Что же ты предлагаешь?
— Есть у меня в Кудымкаре хороший знакомый, по имени Казис. Тоже литовец. Головастый мужик. Поехали к нему. Он плохого не посоветует.
Из протокола допроса от 6 февраля 1960 года:
«Явившийся с повинной Вакшаускас Винцас, литовец, 1913 года рождения, дал следующие показания:
До 1941 года проживал в деревне Памельгеджяй, работал в своем хозяйстве. В первые дни войны, несмотря на то что был лояльно настроен к Советской власти, его по малограмотности вовлекли в повстанческий отряд, организованный литовцем Пучкоросом. В составе отряда принимал участие в арестах партийного, советского актива, а также еврейского населения района, впоследствии расстрелянных немецкими карателями.
Под угрозой расправы, Вакшаускас после роспуска отряда перешел в илебродскую полицию. В июне 1941 года вместе с полицейскими Бунченко, Гогио и Пятрасом арестовали жителя деревни Мельгеджяй Алексеева Николая и доставили в антузовскую волостную полицию. В тот же день они арестовали Венедиктову (Субботину) Анфису Астратовну и ее престарелого отца; комсомолку Васильеву (Чубкину) Олимпиаду Еремеевну и девушку-еврейку по имени Хаймина. Вскоре арестованные были освобождены, кроме Хаймины.
После ареста еврейского населения Зарасайского района, всего 7500 человек, они были расстреляны вблизи деревни Венцово. Руководили акцией немецкие офицеры и Антанас Стрейкус. Вакшаускас, по его словам, участия в расстрелах не принимал, находился в оцеплении.
В августе 1944 года, с приходом советских войск, боясь ответственности за свою службу в немецкой полиции, Вакшаускас перешел на нелегальное положение. Скрывался один, в бункере, неподалеку от деревни Памельгеджяй, до мая 1945 года, затем встретился с бандглаварем Стрейкусом и был принужден вступить в его банду, получив кличку Баравикас. Утверждает, что исполнял там обязанности повара, в бою с советскими войсками принимал участие один раз, у хутора Балтруки.
После разгрома банды Стрейкуса с сентября 1945 года скрывался в бункере, ходил в поисках работы по хуторам, кормился столярным ремеслом — до мая 1958 года. До настоящего времени жил в хозяйстве слабоумного Ивана Петрищева».
— Все? — давая Вашкаускасу подписать протокол допроса, спросил майор Курганов.
— Все как было!..
«Что ж, мы и не ждали чистосердечного признания, — подумал Петр Абрамович. — Не ждали признания в убийстве братьев-комсомольцев, в зверском убийстве своего напарника Карло Ионаса в Радминском лесу; в расстрелах 41-го, в грабежах и терактах... Полагаешь, мы ничего не знаем об истинном твоем прошлом? Прекрасно».
— У меня к вам есть вопрос. Известно; в банде Стрейкуса был и ваш деревенский сосед, Карло Ионас. Не приходилось с ним встречаться после сентября 1945 года?
— Нет! — без запинки ответил Вакшаускас... — Хотя... В сорок восьмом году, зимой, неподалеку от хутора, где я работал, меня остановили трое, лица были до самых глаз заросшие у них. Один, стоящий поодаль, сильно напоминал Ионаса. С меня сняли шапку и ватник и пригрозили, что в следующий раз снимут голову. Легко еще отделался.
«Хитро!» — усмехнулся про себя Курганов.
— А Стрейкуса не встречали?
— Надо хорошенько вспомнить.
— Ну и вспоминайте. Поедете в Визяй, к отцу. По хозяйству поможете, он же у вас старый.
— Переночуете у нас, на диване, в дежурной комнате. А завтра с утра свяжемся, как положено, с руководством, с прокуратурой. Там решат. Думаю, ваш добровольный приход зачтется. А если еще поможете нам...
Помочь Вакшаускас согласился спустя четыре месяца, убедившись, что чекисты его «не трогают», в беседах с ним касаются лишь тех бывших полицаев, которых он сам назвал. «Ничего они не раскопали, — полагал бандит. — А если и Стрейкуса им подарить, так и про незаконное хранение оружия забудут».
Словом, работа развертывалась по кургановскому сценарию. Единственный раз Петру Абрамовичу пришлось крепко поволноваться. В июне 1960 года он приехал в Визяй, чтобы лично «напутствовать» Вакшаускаса перед поездкой в Вильнюс. Все уже было обговорено: в столице Литвы Вакшаускас явится в КГБ, чтобы присутствовать в качестве свидетеля на очных ставках с бывшими полицаями, затем — поездка в Каунас, где он, знавший Стрейкуса в лицо, встречал своего бывшего главаря два года назад.
В машине Курганов передал Вакшаускасу билет до Вильнюса, и тронулись было, как Вакшаускас, крикнув: «Я через минутку вернусь!» — открыл дверцу и нырнул в отцовский дом.
«Неужели что-то заподозрил? — думал Курганов. — Теперь ему ничего не стоит уйти, сразу за домом — лес...»
Медленно тянулись минуты. Пять... Десять... Наконец из подворья вышел Вакшаускас с промасленным свертком в руках.
— Лазил в погреб. Взял сало на дорогу.
У Курганова отлегло от сердца. В Менделеево он посадил «крестника» на московский поезд...
— Вот вам, очеркистам, подавай «горяченький» материал, — как-то в разговоре заметил Курганов. — Чтобы выстрелы, погони, чтобы «пострашнее». Наверно, читателям любопытно такое: все любим детективные, истории. А попробуйте написать несколько страниц о розыске, предположим, некоего кляузника, злостного анонимщика. Рутинное дело?
— Ну, почему же?
— Однажды материал по такому расследованию попал к журналисту, и вполне даровитому. Шесть месяцев вели мы поиск негодяя, чернившего людей. Вышли на него наконец. А журналист в статье сжал время расследования до... двух недель. «Иначе, — говорит, — читатель может нелестно подумать об оперативности наших органов».
— Разве поиск кляузников входит в компетенцию КГБ?
— Кляузники разные бывают. Один обливает словесными помоями соседа по площадке, другой пишет пасквили, злопыхает на народный строй да еще выставляет как «врагов народа» преданнейших делу Ленина людей. Вот такого и пришлось нам искать в миллионном городе. А это сложней, чем иголку в стоге сена.
А было так. В наше областное управление поступило анонимное заявление, будто бы главный конструктор одного из предприятий, вместе с секретарем парткома, завербованы ЦРУ, получают бешеные деньги... Оголтелая, злобная клевета, опровергнуть которую ничего не стоило.
Подобная анонимка, но уже о других ответственных работниках области, вернулась к нам из Москвы. Почерк, слог, любимые обороты речи — убеждали в едином авторстве. Найти клеветника требовали закон и наша совесть.
Фальшивый обратный адрес: Березники, вымышленная грузинская фамилия. Сравнительный анализ подметных писем — характер исполнения, содержание — убеждали, что писал мужчина, причем немолодой: как ни искажай почерк, а дрожания руки не спрячешь. На возраст указывали и архаизмы — «ибо», «казенный счет», «молебствую»...
Не буду рассказывать, как постепенно сжимался круг поиска. В нем помогали нам самые различные люди. И вот все замкнулось в одном районе, даже микрорайоне Перми, Запруде. Было уже ясно, что писал анонимки пенсионер, бывший работник завода.
Уставали глаза от напряжения; пальцы, можно сказать, стерлись от листания бесчисленных документов. И вот однажды среди квитанций платы за электричество мы наткнулись на знакомый почерк. Улица, номер дома... Мария Федоровна Пирожкова. Писала анонимки женщина? Неужели мы так ошибались?
Прихожу по указанному адресу. И выяснилось, что Мария Федоровна — неграмотная, старая женщина, попросила заполнить квитанцию соседа, Егора Кротова.
К нему я не пошел. Заглянул к председателю уличного комитета. Женщина энергичная, прямая. Многое рассказала о жильцах, в том числе и о Кротове. Честила она его почем зря: и сутягой, и жадиной, и злодеем называла: жену свою побоями чуть не извел, сбежала от него. В каком теперь городе — неизвестно. Но нам отыскать ее — уже не проблема.
И вот что от бывшей жены Кротова выяснили. Когда в девятнадцатом году вышибли Колчака из Перми, Кротов отступал на восток вместе с белыми. Вернулся в двадцатом и утверждал, что сражался в Красной Армии. Поверили. Поступил на завод — по строительной части. Сын мелкого торговца, он ненавидел Советскую власть, боялся разоблачения. В тридцатых годах жена обнаружила обрез, спрятанный мужем на чердаке, и сдала его в милицию. Сказала, что случайно обнаружила в старом сарае.