Но что делать с этим письмом: «Алексей Федорович! Я далжна Вам написать…» С этой досадной «а»?
Впрочем, «а» еще не самое страшное здесь. Равно как и подпись: «Эль». Никто не зовет ее в школе «Лена», так уж повелось: явно или тайно для всех она — Эль. Гордость школы, на редкость способная к наукам; простая, обаятельная девочка!
А вот — дальше?! Что ответить на это?
…Я не могу не сказать Вам, потому что это стало бы ложью, и я не могу больше лгать. Глазами (когда смотрю на Вас), голосом (когда говорю с Вами), движением рук (когда стою подле Вас и пишу на доске все, что потом не вспомню). Я люблю Вас, и я не знаю, как это случилось.
«Но это же бред, самообман! — твержу я себе. — Эль едва ли семнадцать. Такая спокойная, умная, не может быть. Бред!»
И невольно волнуюсь, потому что достаточно хорошо знаю Эль.
…Я не хожу за Вами по пятам, я не слежу и ничего не разузнаю о Вас, о Вашей жизни. Я не подхожу к дому, где Вы живете, не стою на противоположной стороне и не смотрю на окна, где скрыто все лучшее, что влечет меня к жизни, что заложено во мне, без чего не могу дышать, учиться, радоваться солнцу. Я не преследую Вас записками, как это делают другие, и даже очень хорошие девочки. Я не могу так. Но я должна Вам сказать, что я люблю, люблю Вас, что жизнь моя без Вас ничтожна, цены не имеет. И что все сделаю, все, что только ни захотите Вы. Но, может быть, Вам это не нужно, не нужно. Эль.
Конечно, не нужно! Но не могу же я так, двумя словами, ответить на ее письмо. Я знаю Эль достаточно хорошо (она болезненно самолюбива, чутка). Пожалуй, не меньше, чем каждого ученика моего класса, где я преподаю уже не первый год и классным руководителем которого являюсь, пожалуй, не хуже любого знаю я Эль.
Класс мой — крепкий, не постесняюсь — одаренный класс. Само собой установились у нас взаимное доверие и дружба, без которых не существует и не может существовать положительное понятие: учитель и ученик. И мне казалось, всегда, что я не только понимал и «видел вглубь» каждого, но и знал, что он сейчас скажет и как поступит. И вот это письмо!
Не допустил ли я какой-нибудь ошибки в отношениях моих к Эль? Неверного жеста, слова, взгляда? Нет, я не припомню такого. Да и с ее стороны никогда не улавливал я особого к себе внимания. Многие, и девочки, и мальчики, в заметной старательности своей не уступят Эль.
А если это письмо — шутка? Нет, слишком опасной могла бы стать такая шутка для ученика. Да и не способна Эль на такую шутку.
…Я долго думал, как лучше поступить мне. Я думал о том, как должен был бы поступить на моем месте настоящий учитель. И все еще не нашел единственно верного решения.
Я люблю свой предмет: историю. В наше время (как ни высоко оно) не все, далеко не все в должной мере оценивают ее опыт. История в развитии мышления, в воспитании человека, в приобщении его к мировой культуре, бесспорно, одна из ведущих, основных наук.
Да, я очень люблю историю.
Но, пожалуй, не меньше ценима мной профессия учителя. Того, кто несет свет знаний. (Удивительно избитые и верные слова!) Кто пробуждает в сердцах тепло чувств.
Я достаточно уравновешенный, спокойный человек, но общение с этими «маленькими человечками» все переворачивает во мне, будоражит. Неожиданные проявления их мысли, всегда окрашенные отсветом действительности, которая их обступает. Неугасимая потребность познавать, разобраться до конца во всем, что их тревожит. Их жестокость и потрясающий наплыв чувств там, где их не ждешь. Их лица, глаза! В этом мире, как нигде, быть может, ощутима потребность твоего труда, знаний, помощи; и, как нигде, нагляден результат упорной твоей, завидно-счастливой деятельности.
Но как поступить с этим письмом?
…Можно, конечно, сделать вид, что никакого письма и не было. Пожалуй, это наиболее простой и безобидный выход — из положения.
Сегодня мой школьный час прошел вяло. Я был не в настроении и не мог принудить себя вести урок как всегда живо. Ребята слушали плохо. Эль неотрывно следила за мной. Очевидно, взвешивала, дошло ли уже ее письмо до меня?
Я, делая вид, что никаких особых событий не проистекло, не избегал ее взглядов. Но обычная непосредственность, никогда не мешавшая дисциплине, как бы ускользала от меня: я не мог видеть молящих глаз Эль и не чувствовал класса.
Только к концу урока я как-то нашел себя. Девочка явно переживала всю эту нелепую затею с письмом. Это внезапно рассердило меня: «история с письмом», которая, как показалось мне вдруг, не стоила и выеденного яйца, мешала истории! Я прикрикнул на Эль, придравшись к какому-то пустяку. Ребята встрепенулись; и вскоре, по тому, как заискрились глаза, я понял, что их опечалил звонок, оповестивший о конце урока.
Вернувшись домой, я сел за свою работу — она все больше увлекает меня, — но что-то мешало мне. Я бранился и говорил себе: «Вздор! Следует забыть!» И, стыдно признаться, видел глаза Эль. И понимал: обойти молчанием письмо не удастся.
— Вот чертова девчонка! — восклицал я, откладывая работу. — Видите ли, переживает! Да и девчонка-то хорошая, просто золотая девчонка. А я только накричал — тоже хорош.
Вечером я пошел в кино. Фильм мне не понравился, вернее, я думал о другом и ничего не увидел, не понял.
«Нет, так не пойдет! — решал я. — Что-то необходимо предпринять».
Можно было ответить письмом. Но здесь таились многие неудобства: и то, как будут поняты твои слова, и — письмо всегда холоднее, бледнее слова. И потом — письмо учителя ученице?.. Нет, письмо отпадает.
Провести «безобидный» разговор в классе, на одном из классических примеров истории, на аналогии? Без каких-либо намеков, разумеется, но на параллелях! Интересно! «Исторические параллели»?! А в сущности — чепуха. И Эль поймет сразу, и это только оскорбит чистую душу.
Что же еще? Не назначать же свидания и заводить разговор по душам?! Этого еще недоставало!
И вдруг я понял: так именно и нужно поступить.
…Я оглядываю своих учеников — выросли, повзрослели. Рискую сказать: «обогатились» знаниями за эти недаром потраченные школьные годы.
Отвечают сегодня хорошо и слушают горячо. И это, бесспорно, оттого, что мне легко сегодня, речь моя легка, точна, плавна; и увлекает их, и заставляет видеть, воображать, рисовать картины минувших событий. И даже глаза Эль не трогают меня сегодня: решение принято — завтра все «трудности» будут разрешены…
Остается лишь сообщить ей о моем решении. На перемене, когда все ринутся из класса, я задержу Эль… я уже придумал, как лучше сказать об этом.
Но Миша Плетнев портит все дело.
— Скажите, это верно, что Спартак умирает на кресте?
Ну, это вновь об американском фильме!
— Нет, это неправда. Спартак, согласно историческим данным, погиб в бою, и тело его не было найдено, — тороплюсь я ответить, боясь, что Эль выйдет из класса, а оттягивать разговор еще на неделю нет смысла.
— Но так красивее! — восклицает Миша и усмехается. — Я говорю: на кресте!
— Уж, право, не знаю, — отвечаю я.
Эль действительно направляется к двери, но у крайней парты задерживается и смотрит на меня, словно прислушивается.
— А я считаю это неправильным! — вновь говорит Миша.
— Что — неправильным?
— Так подавать, как в фильме.
— Почему? — спрашиваю я. — Потому что это искажение исторической правды? Или…
— Нет, не потому! — перебивает меня Плетнев. — Это красивость. Так умереть всякий дурак согласится! Да еще на глазах любимой женщины: «Смотри, как я за правду страдаю, какой герой!»
— Постой, но это ведь смерть, — говорю я. — Умереть не так-то просто. Я видел, как умирают. А в муках еще тяжелее. И потом, это художественное произведение. Хотя я и разделяю твою точку зрения: не следует вводить некую неправду в историю. Даже в художественном произведении. И даже в деталях. Так? Закончили?
Но теперь и Ваня Бурых вступает в разговор. Он поддерживает Мишу Плетнева:
— Умирать труднее, я думаю, в самом обычном положении, как бывает на войне. В одиночку, когда друзья ушли вперед громить вражеские окопы, а ты умираешь, и никого рядом, и некому помочь! И ни на каком ты там не на кресте! И не как Христос какой-нибудь!
Эх, Ваня, Ваня! Вот и другие включаются в обсуждение этой «смерти на кресте»! Сейчас прозвенит звонок, все усядутся вновь за парты, и я ничего не успею передать Эль. Смешно, на лбу выступает пот, как у влюбленного юнца перед свиданием!
Но Миша неожиданно прекращает спор, он вспоминает о предстоящих воскресных соревнованиях и вместе с товарищами бежит из класса.
Я забираю портфель и, проходя мимо Эль, говорю:
— Пройдем со мной, мне нужно тебе что-то сказать.
Никто не обращает внимания на мои слова. Эль идет рядом со мной по коридору к учительской.
Возле седьмого «Б» стоит Ефим Сергеич и помахивает мне издали рукой. Я приостанавливаюсь, смотрю на Эль. И она тоже смотрит на меня. И в глазах ее столько надежды и горя, что я теряю разом все умно продуманные слова и, как какой-нибудь пятиклассник, быстро шепчу ей:
— Завтра, в Парке культуры, у второго фонтана, в шесть часов, понимаешь?
— О, да, да! — также шепчет она.
Мне кажется, она расплачется сейчас или упадет на пол посреди коридора. Ефим Сергеич кричит мне: «Поторопитесь, голубчик!» И я, наталкиваясь на школьников и сгорая от ложного, подлого стыда, почти бегу к моему любезному коллеге.
— Ну, что, молодой холостяк? Что вы все мучаете там своих подопечных?! Знаю, вы ведь любитель мандаринчиков. Жена звонила мне только что — на Крупской продают мандарины! И никакой очереди!
…По дороге «к месту свидания» я едва не столкнулся лицом к лицу с Ефимом Сергеичем. Я тут же трусливо «драпанул» — как любят говорить мои ученики — в гастроном, где только вчера еще покупал мандарины, и мне уже думалось, что встречу «пронесло». Но Ефим Сергеич не преминул войти в ту же дверь следом за мной.