Часто стою я перед нею, и тогда ярко, как-будто это все было вчера, вспоминаю работу, которую я провел с моими журавлями.
Я подметил, что журавли, как и страусы, сидя долго в тесной клетке, чувствуют потребность расправить свои длинные ноги. Особенно это было заметно, когда журки выпускались на арену погулять.
Как только птица чувствовала себя на свободе, она начинала махать крыльями, топтаться на одном месте и расправлять ноги.
Это были преуморительные движения. Даже я, привыкший к смешному в цирке, не мог удержаться от улыбки, глядя, как они забавно двигаются. Казалось, что на арене танцует на ходулях клоун.
Забавная пляска журок подала мне мысль закрепить эти движения так называемым вкусопоощрением или лакомством, которое должно было состоять из сырого мяса, нарезанного длинными и узкими ломтиками.
Когда у птиц явилось желание танцовать, связанное с приманкой, и связь еды с движениями крепко засела в их памяти, я стал учить журок движениям, похожим на настоящую человеческую пляску.
Я посадил попарно в отдельные клетки самца и самку и поставил эти клетки на арене друг против друга, на особом клеенчатом ковре, похожем рисунком и блеском на паркетный пол.
Потом я открыл одновременно обе клетки, и мои журки, как в первой фигуре кадрили, стали проходить одна пара через другую, взад и вперед, возвращаясь и становясь на свои прежние места, а вернувшись на место, вертеться вокруг себя. В танце это называется «балансе».
Дрессировка журавлей мне стоила большого труда. Терпеливо, день за днем, учил я моих птиц танцевать, и казалось, длинноногие ученики начинают постигать танец в совершенстве… Нельзя было без смеха видеть, с какою важностью, как точно выделывали они свои смешные па.
И вот на одной злополучной репетиции неожиданно налетела буря на шапито[4] цирка в Костроме, куда мы приехали показать наши полные грации танцы. На следующий день солнце сушило крышу, а крестьянские девушки торопливо зашивали ее толстыми нитками, чтобы скорее хоть как-нибудь скрыть от зрителей во время представления небо. Они не успели закончить работу, как наступило обеденное время, и им пришлось, собрав мотки ниток, отправиться перекусить в соседний трактир.
В это время мне пришло в голову прорепетировать с моими длинноногими танцорами «кадриль».
Я разостлал, по обыкновению, на арене паркетный пол, выпустил журавлей и уже готовился дать им вкусные мясные ломтики, как вдруг старший самец, увидев в разрезе недошитого шапито кусочек голубого неба, криво согнул голову, крикнул и взлетел…
Не успел я опомниться, как за первым поднялись и все мои остальные танцоры, и трое из них, быстро пролетев в отверстие, скрылись из глаз…
Только один журка не сумел вырваться на свободу. Он зацепился крылом за полотно и веревку, поддерживавшую люстру из керосиновых ламп, и неловко свалился на галлерею.
Вместе со служащими цирка я выбежал на улицу. Мы смотрели, кричали, звали:
— Журки, журки!..
Собралась публика.
— Что такое?
— Улетели.
— Кто улетел?
— Журавли!
— Эка беда!
— Журавли ученые…
— Где же их поймаешь?
Действительно, где же их поймаешь?
Я был в отчаянии…
Прошло недели две с половиною.
Раз ко мне является человек в охотничьем костюме, с ружьем за плечами и с патронташем, туго набитым птицей.
— Я здешний охотник, — сказал он. — Мне хотелось вас видеть, чтобы рассказать о сегодняшней охоте. Быть-может, моим рассказом я принесу вам огорчение; заранее прошу меня в этом не винить. Я знаю, как вы любите животных. Мне это не совсем понятно. Охотники больше любят спорт… Я — охотник, но не на журавлей, — усмехнулся он, — и я никогда до сих пор не мог себе представить, чтобы мне пришлось убить эту птицу.
Я ничего не понимал.
Он вынул из патронташа убитую дичь и показал мне.
— Скажите, знакома ли вам эта птица?
На руке охотника повисло беспомощно тело с длинной шеей и длинными ногами, скорченными в предсмертной судороге. Я узнал моего журку… Мне стало невыразимо жаль его…
— Где вы его взяли? Как убили? — прошептал я.
— А вот где и как. Иду это я по болоту — верст сорок шесть отсюда — и вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Что за чудо? На болоте три журавля танцуют, как люди. Мне казалось, что я заболел, что это мне мерещится… Но птицы не пропадали, сколько я на них ни смотрел. Для того, чтобы решить, не фантазия ли это моя, я решил выстрелить по птицам. И вот что вышло: два журавля улетели, один остался лежать мертвым. Я узнал случайно из афиши, наклеенной на вокзале, о спектакле цирка в Костроме и о ваших зверях. А подумав, решил, что птица ваша.
Я долго с сожалением рассматривал убитого журку, и мне захотелось увидеть ту местность, где его подстрелили.
Охотник согласился меня туда проводить, и мы вместе с ним отправились посмотреть на болото, где был убит журка.
Родной пейзаж, лески, перелески, речки, ручьи да болота. А вот одно из них, — то самое, где танцы погубили журку.
И я написал красками на память о журке злополучное место…
Одним утешением в этой истории осталось мне сознание, что моя безболезненная дрессировка животных настолько сильно укреплялась у них в сознании, что и на воле, в своей естественной обстановке, они выражают привитые человеком манеры, движения, привычки.
Пустите вы любое животное, выдрессированное механически, то-есть кнутом, хлыстом, палкою, на волю, и оно моментально выбросит из памяти ненавистную науку, так как болевая дрессировка оставляет в сознании животного только чувство страдания.
На болоте я не встретил моих милых журок. Должно-быть, они улетели куда-нибудь дальше и там, на свободе, танцуют кадриль, но уже только вдвоем.
Пеликашки
Наконец-то я дождался, когда мне в Саратове в цирк принесли с парохода большую клетку с красивыми розовыми пеликанами.
Их поймали на берегу Каспийского моря. Самка была с разбитым крылом.
Я пробовал кормить птиц рыбою, но они к ней не притрагивались, воду же из ведра пили с жадностью.
Когда пеликаны привыкли к новой обстановке, я стал их учить. Самец хватал рыбу вместе с моей рукой, царапая мне кожу крючком на клюве.
Я не мог его учить, пока он не перестал бояться моих движений и прикосновений.
Мне было приятно гладить его по головке и давать ему в это время рыбу. Я забывал о царапинах и с удовольствием растягивал его эластичный мешок под нижней челюстью.
Мало-по-малу Пеликашка стал привыкать к моим прикосновениям. Ведь мои руки каждый раз протягивали ему вкусную подачку — рыбу; птица ждала этой подачки и позволяла себя трогать. Пеликашка стоял на тумбе, а я брал его за нижнюю часть клюва и натягивал ее себе на голову. При этом я говорил публике:
— Вот вам новый фасон шляпки.
Как забавно зевал Пеликашка, когда после сытного обеда приготовлялся спать стоя! Зевая, он широко раскрывал клюв; при этом его мешок выворачивался, показывая внутренность клюва.
Я знал о природной способности пеликанов раздвигать кончиком клюва камушки на берегу моря, и это меня навело на мысль научить моего Пеликашку перелистывать ноты. Для этого я брал тетрадку, состоявшую из тонких листов фанеры, и помещал ее на пюпитр перед моим учеником.
Между листами была положена рыба, и Пеликашка с удовольствием вкладывал между листами конец клюва. Раздвигая его, как ножницы, он отыскивал приманку, а публике казалось, что он серьезно, с деловым видом, перелистывает страницы книги.
Я научил Пеликашку слетать с оркестра на арену.
Громадная птица, махая крыльями, поднимала такой ветер, что у сидящих в ложах женщин качались перья на шляпах. Летом, во время духоты, это было даже приятно.
Спустившись на землю, Пеликашка садился на тумбу и ожидал меня.
Тут, если я подходил к нему без рыбы в руке, он всегда слегка склонял голову в сторону и расставлял крылья, как-будто спрашивая меня всей своей фигурой:
— Что это значит?
Я научил работать и милую калеку, жену Пеликашки. Она грациозно танцевала вальс, покачиваясь на своих лапах с перепонкой.
Бедные пеликашки трагически погибли в Симферополе. Их прострелили случайные пули на улице во время революции.
Воронье отродье
В моем саду в последних числах апреля вороны устроили себе гнезда на верхушках высоких деревьев. Их громкое карканье часто заставляло меня по утрам прямо с постели подбегать с биноклем к окну. Случалось, что я целыми часами просиживал у окна, наблюдая за каким-нибудь гнездом, видным лучше других сквозь кружевные ветки покрытых почками деревьев. И жизнь этой смышленой птицы глубоко меня заинтересовала.
Что вороны умны — это неоспоримо; я удивляюсь людям, которые этого не понимают и ставят пугала-палки с тряпками или с картузом и развевающейся по ветру старой кофтой. Ведь ворона великолепно знает, что нечего бояться безвредных чучел, и учит этому своих молодых воронят.
В жизни мы видим на каждом шагу, что птица не боится даже движущихся живых существ, если они не приносят им вреда. Разве воробушки под ногами коров и лошадей не клюют беззаботно зерна, а вороны не чистят свой хвост на дуге над лошадью после сытного обеда? И только появление человека, большею частью шалунов-детей, заставляет их искать спасения.
Может-быть, читателям покажется странным, как это ворона учит своих детей или старые воробьи — молодых. Понаблюдайте хоть немного, но терпеливо, за птицами, сидящими на крышах домов.
Я не раз из своего окна бросал на низкую крышу крошки хлеба, оставшиеся после обеда, и наблюдал, как воробьи клевали их. Между ними я старался отличить старых от молодых, что было нетрудно: если проходил мимо человек, то первыми слетали с крыши старые, а молодые уже вслед за ними, по их примеру.