Миссис Берлап увязалась за Кэт и, повернув к ней глупое, детское личико с застывшей на нем любезной улыбкой, забрасывала ее вопросами.
— В каком отеле вы остановились?
Кэт назвала свой отель.
— Не знаю такого. Это где?
— На авенида дель Перу. Вы и не можете его знать, это маленький итальянский отель.
— Вы долго здесь пробудете?
— Еще не решили.
— Мистер Рис работает в газете?
— Нет, он поэт.
— И зарабатывает на жизнь стихами?
— Нет, даже не пытается.
Это было похоже на допрос, какому в секретных службах в этой столице подвергают подозрительных людей, в особенности, подозрительных иностранцев.
Миссис Норрис остановилась под аркой, увитой растениями с маленькими белыми цветками.
Уже сверкали светляки. Наступила ночь.
— До свидания, миссис Норрис! Не позавтракаете ли с нами как-нибудь? Я имею в виду, не обязательно у нас дома. Только дайте мне знать, и мы встретимся за ланчем в городе, в любом месте, где пожелаете.
— Благодарю за приглашение, моя дорогая! Благодарю сердечно! Я подумаю!
В этот момент миссис Норрис чем-то походила на королеву, каменную, ацтекскую королеву.
Наконец все попрощались с ней и высокие двери закрылись за ними.
— На чем вы приехали? — бесцеремонно справилась миссис Берлап.
— На старом фордовском такси, но где же оно? — сказала Кэт, вглядываясь во тьму. Машина должна была ждать под деревьями напротив. Но ее там не было.
— Непонятно, в чем дело! — сказал Оуэн и исчез в ночи.
— Вам куда? — спросила миссис Берлап.
— В Сокало, — ответила Кэт.
— Нам надо на трамвай, в другую сторону, — произнесло детское личико, увядшая женщина со Среднего Запада.
Судья, как кот по горячим кирпичам, проковылял по тротуару до угла. Через дорогу стояла группа местных парней в больших шляпах и белой миткалевой одежде, к тому же видно было, что они уже хлебнули пульке. Ближе, на этой стороне дороги, стояла другая группка — фабричные рабочие, одетые по-городскому.
— Вот и они, — сказал судья, с мстительной злобой размахивая своей палкой. — Там их две оравы.
— Что за оравы? — удивилась Кэт.
— Пеоны и obreros[20], все пьяные, там их полно. Полно! — И в приступе неодолимой, бессильной ненависти повернулся к ней спиной.
В этот момент они увидели огни трамвая, летевшего, как дракон, по темной дороге между высокой разделительной стеной и огромными деревьями.
— Вот и наш трамвай! — сказал судья и возбужденно заскреб палкой по тротуару.
— Вам в другую сторону, — дернулась поблекшая, с детским личиком женщина в треугольной атласной шляпке, тоже засуетившись, словно собираясь, как в воду, броситься с тротуара.
Парочка, спотыкаясь, вскарабкалась по ступенькам в ярко освещенный вагон, в первый класс. Местные набились во второй класс.
Tren[21] с грохотом умчался. Чета Берлапов даже не попрощалась. Их приводила в ужас возможность более близкого знакомства с кем-то, кого они, может, знать не хотели и от знакомства с которыми им вряд ли была какая выгода.
— Ничтожества! — высказалась вслух Кэт, глядя вслед удалявшемуся трамваю. — Невоспитанные ничтожества.
Она немного побаивалась мексиканцев, не вполне трезвых, которые ждали трамвая в нужном ей направлении. Но некоторая симпатия к этим смуглолицым молчаливым людям в больших шляпах и простых коротких хлопчатых блузах была сильнее страха. Во всяком случае, в их венах текла настоящая кровь, горячая, темная.
Эти же двое со Среднего Запада — бескровные, озлобленные, тошнотворно бледные!..
Ей припомнился местный миф. Когда Творец создавал первых людей, Он слепил их из глины и сунул в печь обжигать. Они получились черные. «Передержал!» — сказал Творец. Слепил других и сунул в печь. Эти получились белые. «Недодержал!» — сказал Он. Тогда Он сделал третью попытку. Теперь они получились теплого коричневого цвета. «В самый раз!» — сказал Творец.
Эти двое со Среднего Запада, увядшая дамочка с детским личиком и хромой судья, остались сырыми. Вряд ли их вообще обжигали.
Кэт взглянула на смуглые лица, освещаемые дуговой лампой. Они пугали ее. В них таилась смутная угроза. Но она чувствовала, что они по крайней мере прошли обжиг в божественном огне, придавшем им должный цвет.
Слегка петляя, подъехало такси, Оуэн высунул голову из окошка и открыл дверцу.
— Нашел его в pulqueria[22], — сказал Оуэн. — Но не думаю, что он очень пьян. Не боишься возвращаться с ним?
— И pulqueria, конечно, называлась «La Flor de un Dia», «Дневной цветок», — с понимающим смешком добавил Оуэн.
Кэт с сомнением посмотрела на водителя.
— Не опасней, чем дожидаться трамвая, — сказала она.
Такси рвануло с места и помчалось на полной скорости в ад.
— Скажи же ему, чтобы так не гнал, — взмолилась Кэт.
— Не знаю, как, — ответил Оуэн, потом закричал шоферу на правильном английском: — Эй! шофер! Не так быстро! Не нужно так гнать.
— No presto. Troppo presto. Va troppo presto[23]! — сказала Кэт.
Водитель посмотрел на них расширенными черными глазами, в которых стояло бездонное непонимание, и вдавил в пол педаль газа.
— Он только прибавил скорость! — нервно рассмеялся Оуэн.
— А, да оставь его! — сказала Кэт устало.
Водитель несся так, словно в него вселился сам дьявол.
Но в то же время управлял машиной с дьявольским же бесстрастным мастерством. Ничего не оставалось, как смириться: пусть гонит.
— Не правда ли, отвратительное было сборище! — сказал Оуэн.
— Отвратительное! — согласилась Кэт.
Глава IIIСороковой день рожденья
Однажды утром Кэт проснулась сорокалетней. От себя она не прятала этого факта, но других в него не посвящала.
Это, признаться, был удар. Сорок лет! Надо было набраться мужества перешагнуть разделительную линию. На этой стороне оставались молодость, и непосредственность, и «блаженство». Впереди ждало другое: сдержанность, ответственность и никаких «шалостей».
Она была вдова и теперь одинока. Выйдя замуж очень молодой, она имела двух взрослых детей. Сыну был двадцать один, дочери девятнадцать. Они жили главным образом с их отцом, с которым она развелась, чтобы выйти замуж за Джеймса Джоакима Лесли. Теперь и Лесли умер, и вся та половина жизни завершилась.
Она поднялась на плоскую крышу отеля. Утро переливалось бриллиантом, и в кои-то веки сквозь прозрачную даль виднелся Попокатепетль, могучий гигант в снежной шапке, грозно высящийся под синью небес. Над ним поднималась долгая черная струя дыма, извивающаяся, как змей.
Иштасиуатль, Белая Женщина, искрилась на солнце и казалась ближе, Попокатепетль стоял дальше как тень, чистый конус воздушной тени с яркими проблесками снега. Два чудовища, исполинских и ужасных, следящих за высокой и кровавой колыбелью людей, долиной Мехико{10}. Чуждые, массивные, эти белоголовые горы как будто издавали низкий ровный гул, слишком низкий, чтобы человеческое ухо могло различить его, но кровь улавливала его, этот грозный гул. В них не было ничего, что возвышало бы, вызывало душевный подъем или восторг, что отличает снежные горы Европы. Только огромная, белоплечая тяжесть, страшно давящая на землю и урчащая, как два следящих льва.
На первый взгляд Мехико с его виллами по предместьям, превосходными центральными улицами, тысячами автомобилей, теннисом днем и бриджем по вечерам казался благополучным городом. Каждый день яркое солнце, огромные дивные цветы на деревьях. Сплошной праздник.
Пока вы не оставались с ним один на один. И тогда вы ощущали этот звук — низкое, грозное рычание ягуара, чьи пятна от ночи. Тогда дух ваш поникал под огромной давящей тяжестью: огромные кольца ацтекского дракона, дракона тольтеков, обвивали вас и стискивали душу. Яркий солнечный свет мутнел от черного пара злой, бессильной крови, и казалось, цветы растут на разложившейся крови. Сам дух этого места был жесток, гнетущ, губителен.
Кэт прекрасно поняла мексиканца, сказавшего ей: «El grito mexicano es siempre el grito del odio»[24]. Крик мексиканца — это всегда крик ненависти. — Знаменитые революции, как говорил дон Рамон, начинались с «Viva!», но заканчивались всегда воплем «Muera!». Смерть тому, смерть другому; всегда только смерть! смерть! смерть! неотвратимая, как жертвоприношения ацтеков. Из века в век что-то жуткое и макабрическое.
Зачем она приехала на это высокогорное плато смерти? Как женщина, она страдала даже больше мужчин, а в конце концов практически все мужчины гибнут. Когда-то в Мексике существовал развитый ритуал смерти. Ныне смерть в ней была неприглядной, низменной, вульгарной, лишенной даже мучительного своего таинства.
Она села на парапет старой крыши. Улица внизу была как пропасть, но вокруг нее расстилалось сияющее волнистое море разновысоких плоских крыш с обвисшими телефонными проводами и неожиданными, глубокими, темными колодцами patios с цветами, цветущими в тени.
Непосредственно сзади стояла огромная старая церковь, ее полукруглая крыша походила на выгнутую спину какого-то крадущегося зверя, а купола, как вздувшиеся пузыри, сверкали в глубокой небесной синеве желтой черепицей, голубыми и белыми изразцами. По крышам спокойно расхаживали мексиканки в длинных юбках, развешивая или расстилая на камне постиранное белье. Над головой пролетела случайная птица, за нею спешила по крышам се тень. И недалеко высились буроватые башни-обрубки кафедрального собора, огромный старинный колокол вибрировал, издавая едва уловимый ухом густой и глубокий звук.
В этом искрящемся блеске воздуха и старых крыш вокруг должны были царить ликование, allegro, allegretto