[25]. Но нет! Постоянно эта мрачная полутень, черный змеиный рок.
В том, что она задавала себе вопрос, зачем приехала сюда, не было ничего хорошего. Там, в Англии, Ирландии, Европе, она услышала consummatum est{11}[26] своего духа. Он скончался в своего рода смертельной агонии. И все же пребывание на этом тяжком континенте смерти с черной душой оказалось ей не по силам.
Ей было сорок: первая половина жизни закончилась. Яркая страница с цветами и любовью и остановками на крестном пути закончилась могилой. Предстояло открыть новую, черную страницу, черную и пустую.
Первая половина ее жизни была написана на сияющем гладком велене надежды — изысканные буквицы выведены на золотом поле. Но романтические чары рассеивались от остановки к остановке на крестном пути, и в конце был изображен склеп.
Теперь светлая страница перевернута, и перед ней страница темная. Как можно писать на странице столь бездонно черной?
Она спустилась на улицу, поскольку обещала пойти посмотреть фрески в университете и в школах. Оуэн, Виллиерс и молодой мексиканец ждали ее. Они отправились в путь по людным улицам города. По мостовым бешено мчались автомобили и маленькие омнибусы, называвшиеся здесь камионами; тротуары заполнены толпой: индейцы в белых бумажных рубахах и таких же штанах, в сандалиях и больших шляпах медлительными призраками бесцельно бродящие среди городского люда буржуазного вида: молодых дам в бледно-розовом крепдешине и на высоких каблучках и мужчин в штиблетах и американских соломенных шляпах. Бесконечная суета под сверкающим солнцем.
Пересекши раскаленную, без клочка тени plaza[27] перед кафедральным собором, на которой, как в загоне для скота, собирались трамваи, чтобы потом разбежаться по улицам, Кэт снова замедлила шаг, разглядывая вещи, разложенные на тротуаре для продажи: безделушки, раскрашенные сосуды из тыквы, покрытые чем-то вроде лака и блестящие, novedades[28] из Германии, фрукты, цветы. И индейцев, сидящих на корточках возле своего товара: крупных, молчаливых, красивых мужчин с черными, как бы без зрачков, глазами, говорящих так тихо, протягивающие в маленьких чутких коричневых руках крохотные игрушки, сделанные и раскрашенные ими с таким старанием. Ее привлекало их странное мягкое обаяние и печаль, эти странные мужские голоса, такие глубокие, но такие спокойные и мягкие. И женщины, маленькие быстрые женщины в синих rebozos[29], быстро вскидывающие черные глаза и говорящие быстро и льстивыми голосами. Мужчины, которые просто выставляют апельсины, тщательно, почти нежно обтирают их тряпкой и складывают яркими аккуратными пирамидками. Узнаваемая чуткая нежность густой крови, узнаваемое щебечущее обаяние женщин, походящих на птиц. Они такие спокойные и ласковые, женственные, как бутон. И в то же время грязная одежда, немытые тела, вши и необъяснимый пустой блеск черных глаз, таких пугающих и таких манящих.
Кэт видела итальянцев, торговцев фруктами, которые энергично терли апельсины о рукав, чтобы придать им блеск. Какой контраст с рослым красивым индейцем, сидящим так спокойно, словно он один на тротуаре, и неторопливо, медлительно обтирающим свои желтое апельсины, пока они не начинают сиять, а потом складывающим их в небольшие кучки, в пирамидки по два или три цента за каждую.
Странное занятие для большого, красивого, мужественного вида мужчины. Но, похоже, они предпочитают эту детскую работу.
Университет размещался в здании испанской постройки, которую заново отреставрировали и отдали молодым художникам, чтобы они его оформили. Со времен революции ни в какой области авторитеты и традиция не были ниспровергнуты столь решительно и окончательно, как в мексиканских науке и искусстве. Наука и искусство — увлечение молодых. Дерзайте, мальчики!
И мальчики дерзали. Но к тому времени один из известных художников был уже не мальчиком и прошел основательную школу в Европе.
Кэт видела репродукции некоторых фресок Риверы{12}. Сейчас она ходила по внутреннему двору университета, рассматривая оригиналы. Интересные работы: художник знал свое дело.
Но побудила художника к созданию этих работ его ненависть. На многих фресках, посвященных индейцам, они были изображены с симпатией, но всегда идеализированно, сквозь призму социальности. Они не были спонтанным ответом на зов крови. Эти плоские индейцы были символами в летописи современного социализма, пафосными изображениями жертв современной индустрии и капитализма. Только эта роль была им отведена: роль символов в скучной летописи социализма и анархии.
Кэт думала о человеке, что полчаса назад полировал свои апельсины: о его своеобразной красоте, о несомненной насыщенности его физического существования, о мощном потоке крови в его жилах и его беспомощности, глубочайшем неверии, фатальном, дьявольском. И вся свобода, весь прогресс, весь социализм в мире не помогут ему, не спасут. Более того, лишь поспособствуют его дальнейшей гибели.
По коридорам университета носились юные девицы с короткими стрижками и в мальчишеских джемперах, — выставив подбородки в характерной манере, подчеркивающей юность-и-энергию нашего времени. Прекрасно сознающие, какие они молодые и энергичные. И очень американизированные. Проходили молодые профессора, приветливые и благожелательные, молодые и несомненно безвредные.
Художники работали над фресками, Кэт и Оуэна представили им. Но это все были мужчины — или юноши, — для которых сама краска, казалось, существовала только для того, чтобы epate le bourgeois[30]. А Кэт устала от epatisme[31] не меньше, чем от буржуазии. Ей не интересно было epatant le bourgeois[32]. И epateurs[33] вгоняли се в тоску так же, как буржуа. Две стороны одной скуки.
Маленькая группка перешла в иезуитский монастырь, теперь отведенный под среднюю школу. Тут находились еще фрески.
Но их написал другой человек{13}. И это были карикатуры, столь грубые и безобразные, что просто вызвали у Кэт отвращение. Художник хотел, чтобы объект изображения вызывал в зрителе чувство возмущения, потрясал, но, возможно, как раз эта заданность мешала этому. Карикатуры получились уродливые и вульгарные. Ходульные фигуры, символизировавшие Капиталиста, Церковь, Богатую Женщину и Маммону{14}, были изображены в полный рост и со всей яростью, на которую способен был автор, и располагались по периметру внутреннего двора серого старого строения, где учили молодых людей. Всякому, в ком осталось хоть что-то человеческое, было ясно, что подобные вещи судебно наказуемы.
— Вот это да, поразительно! — вскричал Оуэн.
Его фрески все же потрясли, как потряс бой быков, ему они доставили удовольствие. Он считал новаторским и вдохновляющим подобный способ оформления общественных зданий.
Мексиканец, сопровождавший их, тоже был профессором в этом университете: невысокий, спокойный молодой человек лет двадцати семи или восьми, разумеется, сочинявший сентиментальные стихи, занимавший пост в правительстве, бывший даже членом законодательного собрания и мечтавший побывать в Нью-Йорке. Привлекали в нем естественность, мягкость, молодой задор. Кэт он нравился. Если он смеялся, то смеялся весело и от души, и был неглуп.
Пока дело не касалось этих маниакальных идей социализма, политики и La Patria[34]. Тогда он был не человек, а автомат. И очень утомителен.
— О, нет! — возразила Кэт, глядя на эти карикатуры. — Слишком они уродливы. Они сами себя разрушают.
— Но это так и задумано, — сказал молодой Гарсиа. — Они и должны быть уродливыми, разве нет? Потому что капитализм уродлив, и Маммона уродлив, и священник, протягивающий руку, требуя денег у нищего индейца, уродлив. Разве не так? — Он неприятно рассмеялся.
— Но, — сказала Кэт, — эти карикатуры слишком тенденциозны. Это вроде вульгарной брани, а вовсе не искусство.
— Но ведь это правда? — сказал Гарсиа, указывая на отвратительную фигуру толстой женщины в тесном коротком платье, чьи ляжки и груди были как протуберанцы, которая шла по лицам бедняков.
— Они именно такие, нет?
— Где вы видели таких? — сказала Кэт. — Мне это скучно. Художник должен оставаться нейтральным.
— Только не в Мексике! — бойко воскликнул молодой мексиканец. — В Мексике невозможно быть нейтральным, потому что здесь такое тяжелое положение. В других странах, да, можно, наверно, быть нейтральным, потому что там не так все плохо. Но здесь положение настолько тяжелое, что нельзя быть просто человеком. Необходимо быть мексиканцем. Больше мексиканцем, чем просто человеком, разве не так? По-другому нельзя. Необходимо ненавидеть капиталиста, необходимо, или никто не сможет жить. Мы не сможем жить. Никто не сможет. Если ты мексиканец, ты не можешь быть просто человеком, это невозможно. Мексиканец должен быть социалистом или же капиталистом, отсюда ненависть. Что еще можно сделать? Мы ненавидим капиталиста потому, что он губит страну и народ. Мы должны его ненавидеть.
— Но в конце концов, — сказала Кэт, — а как же двенадцать миллионов бедняков, в основном индейцев, о которых говорит Монтес? Невозможно всех их сделать богатыми, как бы вы ни пытались. И они не понимают самих этих слов: капитализм, социализм. Они мексиканцы, между прочим, а на них вообще не обращают внимания, разве только когда вы делаете из них казус белли