[42], огромных кактусов или алоэ с их гигантскими розетками торчащих, остроконечных листьев, чьи железные ряды тянутся на многие мили в долине Мехико и которые выращивают, чтобы делать мерзко пахнущий напиток — пульке. У средиземноморских стран есть темный виноград, у старой Европы — солодовое пиво, а у Китая — опиум, который они получают из белого мака. Но из мексиканской земли вырывается связка почерневших шпаг, и огромный нераскрывшийся бутон единожды цветущего чудовища начинает толкаться в небо. Огромный фаллический бутон срезают под корень и выжимают из него похожий на сперму сок, из которого делают пульке. Agua miel! Pulque![43]
Но уж лучше пульке, чем огненный прозрачный бренди, который гонят из агавы: mescal, tequila, или, на юге, мерзкий бренди из сахарного тростника: aguardiente[44].
И мексиканец сжигает себе желудок этой дрянной огненной водой и прижигает повреждение раскаленным докрасна чили. Глотает один адский огонь, чтобы загасить другой.
Поля высоких пшеницы и маиса. Поля еще более высокого и яркого сахарного тростника. И пробирающийся по ним вечный мексиканский пеон в белой хлопчатой одежде, с темным, почти невидимым под шляпой лицом, просторные белые штаны хлопают у лодыжек или высоко подвернуты, открывая темные, стройные ноги.
Необузданные, угрюмые, держащиеся прямо мужчины севера страны! Выродившиеся потомки обитателей долины Мехико с головой, торчащей из прорези в пончо! Высокие мужчины Тласкалы, торгующие мороженым или огромными сладковатыми сдобными булками и фигурным хлебом! Быстрые маленькие индейцы Оахаки, проворные, как пауки! Странно напоминающие китайцев аборигены ближе к Веракрус! Смуглые лица и огромные черные глаза на взморье в штате Синалоа! Красивые мужчины со свернутыми алыми одеялами на плече — в Халиско!
Разноплеменные и разноязыкие, более чуждые друг другу, чем французы, англичане и немцы в Европе. Мексика! Даже не корень будущей нации, а потому проявления оголтелого национализма редки. И даже не раса.
И тем не менее, народ. Во всех проглядывает что-то индейское. Будь то мужчины в синих комбинезонах и шляпах с опущенными полями в столичном Мехико, или в обтягивающих стройные ноги джинсах, или трудяги в белых рубахах и штанах на полях, — во всех непостижимым образом есть что-то общее. Прямая, горделивая походка — движение от основания позвоночника, высоко поднятое колено, короткий шаг. Беспечно балансируя громадными сомбреро. Серапе на откинутых назад плечах, как королевская мантия. И большинство из них красивы, со смуглой, теплого бронзового цвета кожей, такой гладкой и живой, и с гордо поднятой головой с черными с отливом волосами, как растопорщенные, великолепные перья. Огромные, блестящие, черные и будто без зрачков глаза, удивленно глядящие на вас. Неожиданная, обаятельная улыбка, когда улыбнешься им первый. Но глаза прежние, удивленные.
Да, и еще она должна была вспомнить стройных маленьких мужчин — презренного вида, иногда невероятно грязных, которые смотрят на вас с холодной враждебностью слякоти под ногами, по-кошачьи следуя за вами. Ядовитые, тощие, ожесточенные маленькие человечки, неприветливые и живущие своей непонятной жизнью, как скорпионы, и такие же опасные.
И действительно жуткие лица каких-то существ, встречающихся в городе, слегка опухших от яда текилы, с затуманенными косящими черными глазами, в которых плещется само зло. Никогда она не видела таких лиц, исполненных неприкрытой звериной злобы, ледяных и похожих на хари насекомых, как в Мехико-Сити.
Страна производила непонятное впечатление безысходности и бесстрашия. Непокоренный, вечно сопротивляющийся, этот народ жил, ни на что не надеясь, ни о чем не заботясь. Даже весело и смеясь безразлично-беспечно.
В чем-то они были как ее собственные ирландцы, но зашли намного дальше. А еще им удалось то, что сознательным и претенциозным ирландцам редко удавалось, — заставили почувствовать необъяснимо жгучее сострадание к ним.
Вместе с тем она боялась их. Они давили, вдавливали ее в темные глубины небытия.
То же и женщины. В широких длинных юбках и босоногие, в больших темно-синих шарфах или шалях, называемых rebozo, на женственных маленьких головках или туго стягивающих плечи, они были само воплощение пугливой покорности, изначальной женственности мира, такой трогательной и нездешней. Переполняющие сумрачные церкви, где они стоят на коленях, все до одной в темно-синих rebozo, подолы бледных юбок на полу, головы и плечи укутаны темно и туго, раскачиваются, молясь в страхе и исступлении! Церковь, набитая укутанными женщинами, неистово молящимися в ужасе и блаженстве, рождала в Кэт чувство умиления и отвращения. Они рабски кланялись, как люди, в которых еще не вдохнули душу.
Мягкие космы, в которые они постоянно запускали пальцы, скребя голову, кусаемую вшами, круглоглазый младенец, как кабачок, завязанный в шаль и болтающийся на плече, немытые ступни и лодыжки, вновь что-то змеиное под длинной, хлопающей, замызганной бумажной юбкой; и, опять, темные глаза еще не мыслящего существа, кроткие, молящие и вместе с тем пусто-надменные! Что-то таится там, в средоточии женской натуры, таится, как змея. Страх! Страх, что ее сотворение не завершится, что она не сможет окончательно стать человеком. И неизменное подозрение и затаенное пренебрежение, презрение к венцу творения — те же, что у кусающей змеи.
Как женщина, Кэт боялась их больше мужчин. Женщины были маленького росточка, коварные, мужчины — крупней и беспечней. Но у каждой в глазах проглядывала неочеловеченная сердцевина, где таились зло и презрение.
Иногда Кэт спрашивала себя, а не была ли Америка и впрямь великим континентом смерти, великим «Нет!» европейскому, и азиатскому, и даже африканскому «Да!» Не была ли Америка в действительности великим плавильным котлом, где люди созидательных континентов были переплавлены, но не в новое создание, а в однородность смерти? Не была ли она великим континентом уничтожения, а все населявшие ее люди орудиями таинственной пагубы?! Континентом, рвущим, рвущим созидательную душу из человека, пока он наконец не вырывал росток с корнем и человек не становился механическим существом с автоматическими реакциями и единственным желанием — вырывать все живое из каждой спонтанной личности.
Не это ли ключ к Америке? — думала порой Кэт. Не была ли Америка великим континентом смерти, континентом, что уничтожал то, что создали другие континенты? Континентом, чей дух места единственно порывался вырвать глаза у Бога? Не такова ли Америка?
И все те люди, которые приехали сюда, европейцы, негры, японцы, китайцы, люди всех цветов кожи, всех рас, не были ли они кончеными людьми, в которых Божья искра угасла, почему они и перебрались на великий континент отрицания, где человеческая воля объявляет себя «свободной», чтобы удавить душу мира? Так ли это? И не плата ли это за великое переселение в Новый Свет, переселение конченых душ, выбирающих безбожную демократию, активное отрицание? Отрицание, которым жив материализм. И не разорвет ли в конце концов мощная губительная притягательность исконных американцев сердце мира?
Такая мысль посещала ее временами.
А она сама, почему она приехала сюда?
Потому что течение ее жизни нарушилось и она знала, что в Европе не сможет начать все заново.
Эти красавцы аборигены! Не оттого ли они так бесстрашны и красивы, что поклоняются смерти, поклоняются Молоху? Неизменно сохраняют такое вызывающее и небрежное приятие смерти и мужественную готовность раствориться в небытии.
Белые люди имели душу и потеряли ее. Вихрь пламени погас в них, и их жизнь стала вращаться в обратном направлении, против солнца. Обращенный вспять взгляд в глазах столь многих белых, пустой взгляд, и жизнь, раскручивающаяся обратно. Против солнца.
Ну а смуглолицые американские аборигены с их странным спокойным пламенем жизни над тьмой бездны — они тоже не имеют сердцевины и вращаются в обратном направлении, как столь многие белые сегодня?
Странный спокойный огонь отваги в черных мексиканских глазах. Но все же он исходит не из основы, не из сердцевины, коя есть живая душа человека.
И все попытки белых людей войти в решающий клинч с душой смуглых людей Мексики кончались только одним — поражением белого человека. В борьбе со стоячим, темным болотом индейца белый человек в конце концов терпит поражение; терпит поражение, несмотря на свою энергию, своего Бога. В попытке навязать смуглому человеку образ жизни белых он беспомощно сгинул в дыре, которую хотел засыпать. Стремясь спасти душу другого человека, белый потерял собственную и деградировал сам.
Мексика! Огромная, устремляющаяся к югу, засушливая, неукрощенная страна, с красивыми церквами в каждом пейзаже, возникающими словно из ниоткуда. Пейзаж революционной разрухи с церквами на последнем издыхании, чьи купола как пузыри, готовые лопнуть, чьи шпили и башни как дрожащие пагоды несуществующего народа. Пестрые церкви, как призраки, высятся над хижинами и тростниковыми лачугами индейцев в ожидании, что их смахнут за ненадобностью.
И величественные разрушенные гасиенды с разбитыми дорогами, что обсажены деревьями и ведут к их уничтоженному великолепию.
И города Мексики, крупные и малые, созданные воображением испанцев, возникшие из ничто. Камни живут и умирают вместе с духом строителей. А в Мексике дух испанцев умирает, и вместе с ним умирает сам камень построек. Индейцы вновь занимают центр plazas, и пустые испанские здания с печатью невыразимой усталости на шелушащихся фасадах стоят вокруг, словно в крайнем изнеможении.
Покоренная раса! Кортес пришел сюда со своей железной пятой и железной волей, завоеватель. Но завоеванная раса, если она не впитала новую вдохновляющую идею, медленно высасывает кровь из завоевателей в безмолвии чуждой ночи и чужой давящей воли, не ведающей надежды. И вот ныне раса завоевателей в Мексике — податлива и бесхребетна, дети плачут в беспомощной безнадежности.