Ибо священники говорили: «Там, за гробом, прекрасно».
А потом священники стали стары, и слезы Матери истощились, и Сын на Кресте крикнул темному солнцу, что далеко за этим солнцем: Что это, что совершили со мной? Я умер навечно, и я только мертвец? Нежели мне быть всегда и только мертву и лишь висеть на Кресте смерти?
И этот крик был слышен на земле, и за звездами ночи, и за солнцем дня.
Снова сказал Иисус: Не пришло ли время? Моя Мать стара, как убывающая луна, и в ее старом тепе больше нет слез. Неужели нам не дано возродиться?
И величайшее из великих солнц возгласило из-за солнца: Я прижму моего Сына к груди, я посажу Его Мать себе на колени. Как женщина, я приму их в свое чрево, как мать, я уложу их спать, в милости своей погружу их в купель забвения, и покоя, и возрождения.
Так это было. Теперь слушайте меня вы, мужчины, и вы, их жены.
Иисус возвращается домой, к Отцу, и Мария возвращается, чтобы уснуть в чреве Отца. И оба они восстанут из смерти во время долгого-долгого сна.
Но Отец не оставит нас одних. Мы не покинуты им.
Отец глянул окрест и увидел Утреннюю Звезду, бесстрашно сияющую между стремительно наступающим желтым солнцем и отступающей ночью. И Величайший, чье имя неизреченно, говорит: Кто ты, светлый страж? И рассветная звезда отвечает: Это я, Утренняя Звезда, которая в Мексике была Кецалькоатлем. Это я, кто смотрит на желтое солнце со спины, видит невидимую сторону луны. Это я, звезда, что посредине меж тьмой и катящимся солнцем. Я, названная Кецалькоатлем, жду в расцвете дней моих.
Отец ответил: Хорошо. Хорошо. — И еще: Время пришло.
Так важное слово было произнесено за пределом мира. Неназываемый сказал: Время пришло.
И еще раз слово было произнесено; Время пришло.
Слушайте, мужчины и жены мужчин: Время пришло. Знайте, теперь время пришло. Те, кто оставили нас, возвращаются. Те, кто пришел, уходят назад. Поприветствуйте одних, попрощайтесь с другими!
Добро пожаловать! Прощайте!
Старик закончил возгласом, сдерживая мощь своего голоса, как бы обращаясь к богам:
— Bienvenido! Buenvenido! Adios! Adios![62]
Даже Хуана, сидевшая у ног Кэт, закричала, не сознавая этого:
— Bienvenido! Bienvenido! Adios! Adios-n!
Последнее adios она закончила своим простонародным «-n».
Вновь раздался грохот барабана, призывный, страстный, и взлетел необыкновенный, зовущий вдаль голос или, скорее, свист флейты. Она вновь и вновь повторяла свою причудливую мелодию, которую Кэт слышала в начале, когда музыканты только появились на площади.
Один из мужчин, что сидели кружком, запел гимн. Он пел в древней манере краснокожих индейцев, со сдержанной страстью, пел, обращаясь внутрь себя, к своей душе, не к миру, даже не к Богу в вышних, как поют христиане. Но со сдержанной экстатической страстью пел, обращаясь к сокровенному в душе, не к космосу, но к иному измерению человеческого существования, где он обнаруживает себя в безграничном пространстве, что находится внутри оси нашего вращающегося космоса. Космос, как и земля, не может не вращаться. И, как земля, имеет ось. И ось нашего земного пространства, когда входишь в нее, — это нечто безмерное, где даже деревья приходят и уходят, а душа остается, погруженная в видения, величественные и несомненные.
Необыкновенный, обращенный внутрь ритм барабана, и певец, поющий отрешенно, втянули душу, как в воронку, обратно в самое средоточие времени, что древнее, чем вечность. Он начал на высокой, отдаленной ноте и, держа голос на удалении, продолжал в трудноуловимом, текучем ритме, внешне неупорядоченном, но подспудно ведомом барабаном и пульсирующими, триольными всплесками. Долгое время вообще невозможно было почувствовать мелодию; это были лишь вскрик, протяжный звук, отдаленный плач, что-то подобное едва слышному далекому вою койота. Это была настоящая музыка американских индейцев.
Ни определенного ритма, ни определенного чувства, это было трудно даже назвать музыкой. Скорее далекий, прекрасный голос в ночи. Но он проникал прямо в душу, древнейшую, бессмертную душу всех людей, которая есть то единственное, что объединяет семью человечества.
Кэт сразу поняла: это как судьба. Сопротивляться было бесполезно. Вас не убеждали, не принуждали, не применяли никаких хитростей. Голос звучал в самой сокровенной части человеческого существа, всегда, где нет ни надежды, ни волнений души, только любовь сидит на гнезде, укрыв его крыльями, и вера — тенистое древо.
Как судьба, как рок. Вера есть само Древо Жизни, извечное, и яблоки его на нас — яблоки глаз, яблоко подбородка, яблоко сердца, яблоки грудей, яблоко живота, с его сердцевиной, яблоки ягодиц, яблоки коленей, сидящие рядком, яблочки пальцев ног. Какое значение имеют видоизменение и эволюция? Мы — Дерево с плодами на нем. И мы — это вера навечно. Verbum sat[63].
Певец умолк, лишь барабан продолжал играть, легко и умело касаясь чуткой мембраны ночи. Потом голос вновь зазвучал, и, как птицы, слетающие с дерева, один за другим, взлетели голоса остальных восьми человек в круге, и вот сильные, страстные, необычайно властные мужские голоса зазвучали в унисон, как стая птиц, снижаясь и взмывая все вместе в небеса. И каждая из этих темных птиц, казалось, вылетела из сердца, в сокровенном лесу мужской груди.
И один за другим вырвались на свободу голоса из толпы, как птицы, летящие издалека на манящий зов. Слова не имели значения. С любыми стихами, любыми словами, без слов песня оставалась песней — мощное, глубокое дыхание, рвущееся из пещеры груди, из вечной души! Кэт была слишком стеснительной и гордой, чтобы петь — слишком рассудочной. Но она услышала, как негромко откликнулась ее душа, словно далекий пересмешник в ночи. Пела и Хуана, безотчетно, тихим женственным голоском, бессознательно подбирая какие-то слова.
Полуобнаженные мужчины развернули свои серапе, белые с синей каймой и коричневыми, как земля, полосами. В толпе встал человек и направился к озеру. Он вернулся с вязанками соснового хвороста, которым была нагружена его лодка. И принялся разводить костер. Вскоре другой мужчина сходил за топливом и разжег другой костер, перед барабаном. Потом одна из женщин, неслышно ступая босыми ногами, тоже сходила за хворостом и разожгла небольшой костер среди женщин.
Ночь побронзовела от пламени костров, поплыл ароматный, как ладан, дымок окоте. Песнь взлетела и стихла, замерла вдали. Взлетела и стихла. Барабан звучал все тише, легко касаясь мембраны ночи. Потом и вовсе умолк. В абсолютной тишине можно было услышать безмолвие темного озера.
Но вот барабан зазвучал с новой силой. Один из мужчин в пончо с темной черновато-голубой каймой встал, снял сандалии и начал медленно танцевать. Забыв обо всем, он грузно подпрыгивал, как странная птица, топая босыми ступнями, словно хотел пробить землю. Один в круге, ритмично, как маятник, чуть наклонив вперед сильную спину, он ступал в такт барабану, его белые колени попеременно поднимались, колыша темную бахрому одеяла, бившуюся неровной темной волной. Еще один человек поставил сандалии в центр круга, к огню, и поднялся, чтобы присоединиться к танцующему. Человек с барабаном запел дикую песню, чьи слова были темны. Сидевшие сбросили пончо. Еще мгновение, и они встали и присоединились к танцу, странному дикарскому птичьему танцу — непроницаемые лица, груди, озаряемые пламенем костра, нагие торсы и босые ноги.
— Спящий проснется! Спящий проснется! Идущий в пыли тропой змеи явится; пыльной тропой придет, облаченный в змеиную кожу; облаченный в кожу земной змеи, это владыка камня; это владыка камня и леса земного; серебра и золота, и железа, леса земного из праха отца земли, змеи мира, сердца мира, которое бьется ритмично, как змея ритмично взбивает пыль в своем движении по земле, из сердца мира.
Спя-а-щий просне-о-тся! Спя-а-щий просне-о-тся! Спя-а-щий просне-о-тся, как змея пыли земли, камня земли, кости земли.
Казалось, песня взмыла с новой дикой силой после того, как упала до едва слышного шелеста. Так волны взмывают из незримой глубины и обрушиваются, и исчезают с белой пеной и шелестом. Танцующие, образовавшие круг и медлительно, отрешенно притоптывавшие, стоя на одном месте, взбивая пыль босыми ногами, принялись так же медленно-медленно кружиться вокруг костра, по-прежнему мягко взбивая пыль. И барабан продолжал бить все в том же неизменном пульсирующем ритме, и песня взмывала, парила в вышине и опускалась вниз, затухая до неслышимой ноты и вновь взмывая ввысь.
Пока молодые пеоны не выдержали. Они тоже сбросили с себя сандалии, и шляпы, и одеяла и робким, неумелым шагом, как отдаленное эхо поступи восьмерых, окружили вращающееся колесо танцующих и начали танцевать, стоя на одном месте. И вскоре вокруг двигающегося круга танцоров образовался еще один из стоящих на месте, но притоптывающих людей.
Потом вдруг один из полуголых танцоров из внутреннего круга отступил назад, во внешний круг и стал медленно, очень медленно поворачивать внешний круг танцоров в противоположном внутреннему направлении. Теперь было два колеса танца, один в другом и вращающихся в противоположных направлениях.
Так они продолжали танцевать под звуки барабана и песни, вращаясь, как колеса темной тени, вокруг огня. Потом от костра остались одни угли, тогда барабан враз смолк, и люди так же внезапно разошлись, вернувшись на свои места.
Некоторое время было тихо, потом зазвучали негромкие голоса, смех. Кэт часто казалось, что смех пеонов звучит как мучительный стон. Но сейчас смех возник, как маленькие язычки незримого пламени, вдруг вспыхнувшие над угольками голосов.
Все ждали, ждали. Но никто не пошевелился, когда вновь глухо ударил барабан, как призыв. Они по-прежнему продолжали болтать, краем уха слушая его удары. Затем один из мужчин поднялся, скинул с плеч одеяло и подбросил хворосту в тлеющий костер. После этого он прошел между сидящими мужчинами к группе женщин. Постоял, улыбаясь и раздумчиво глядя на них, и тогда поднялась девушка и, застенчиво опустив голову, подошла к нему, правой рукой стягивая платок под подбородком, а левой взяла его за руку. Она сама, стесняясь, неожиданно схватила безвольную руку мужчины. Он засмеялся и повел ее сквозь толпу вставших мужчин к костру. Она шла, опустив голову и смущенно пряча лицо. Став друг против друга, они, мягко притоптывая, начали свой неуклюжий танец — первая пара во внутреннем, неподвижном круге.