Бык с подозрением подбежал к неподвижной лошади, на которой сидел всадник с длинной пикой, — тощей старой кляче, которая сама не двинется с места до второго пришествия, если ее не пнуть как следует.
О, тень Дон Кихота! О, четыре испанских всадника Апокалипсиса! Этот явно был одним из них.
Пикадор заставил своего немощного одра медленно повернуться навстречу быку, сам так же медленно подался вперед и ткнул быка пикой в плечо. Бык, словно лошадь была огромной осой, которая ужалила его, неожиданно резко опустил голову и поддел ее рогами под брюхо. И в тот же миг лошадь и ее всадник, как шаткий монумент, грохнулись наземь.
Всадник выкарабкался из-под лошади и, не расставаясь с пикой, пустился бежать. Старая лошадь, совершенно ошарашенная, пыталась подняться, ничего не понимая. А бык, у которого из раны на плече била струйка черной крови, стоял, глядя вокруг в таком же тупом удивлении.
Но рана доставляла боль. Бык видел подозрительные движения лошади, пытавшейся встать на ноги и наполовину уже поднявшейся. И чувствовал запах крови и распоротых кишок.
Почти непроизвольно, словно не совсем зная, что ему следует делать, бык снова опустил голову, вонзил острые изогнутые рога в брюхо лошади и с каким-то смутным удовлетворением несколько раз дернул головой вверх и вниз.
Кэт в жизни не бывала так поражена. В ней еще жило абстрактное представление о некоем галантном действе. И, еще не успев осознать, где находится, она увидела быка в крови, вновь и вновь вонзающего рога в брюхо распростертой и бессильно дергающейся старой лошади.
Ей чуть не стало дурно. Она пришла посмотреть галантное представление. За него она заплатила. А вместо этого — человеческие трусость и зверство, запах крови и тошнотворная вонь распоротых внутренностей! Она отвернулась от арены.
Когда она вновь взглянула на арену, то увидела, как лошадь слепо бредет, еле переставляя ноги, а окровавленные кишки бьются о ее ноги.
И снова Кэт, потрясенная увиденным, едва не потеряла сознание. Она услышала сбивчивые редкие хлопки на трибунах. А поляк, которому Оуэн представил ее, наклонился и сказал ей на ужасном английском:
— Да, мисс Лесли, вы видите Жизнь! Теперь вам будет о чем рассказать в своих письмах в Англию.
Она с неприязнью взглянула на его болезненного цвета физиономию и пожелала, чтобы Оуэн больше не знакомил ее с подобными отвратительными личностями.
Она повернулась к Оуэну. Нос у него словно заострился от любопытства, как у мальчишки, который, пусть его стошнит, но смотрит во все глаза на бойню, зная, что ему это запрещено.
Виллиерс — молодое поколение — смотрел напряженно и отстранение, впечатленный происходящим. Его бы даже не затошнило. Он просто испытывал возбуждение, не затрагивавшее чувств, холодное и рассудочное, но очень сильное.
А Кэт захлестывала ненависть к этому свойству американского характера, бездушно и беспринципно падкого на все, что из ряда вон.
— Почему же лошадь стояла на месте? Почему не убежала от быка? — с отвращением отворачиваясь, спросила она Оуэна.
— Разве не видишь? Она в шорах, — ответил он.
— Но могла же она почуять быка?
— Видимо, не могла… Сюда приводят древних кляч, чтобы они нашли здесь свой конец… Знаю, это ужасно, но это часть игры.
Как Кэт ненавидела фразы вроде этой: «часть игры». Что бы под этим ни подразумевалось! Она чувствовала себя оскорбленной, раздавленной человеческой низостью, малодушием двуногих. В этой демонстрации «храбрости» она не видела ничего, кроме неприкрытого малодушия. Благородные чувства, которые в ней воспитывали, и природная гордость были уязвлены.
Служители привели арену в порядок, подсыпали свежего песку. Тореадоры играли с быком, взмахивая своими дурацкими плащами. А животное с алой кровоточащей раной на плече дурацки скакало и бегало от одной красной тряпки к другой.
Впервые бык показался ей глупым. Она всегда боялась быков, испытывала перед ними страх, смешанный с благоговением, которое в ней вызывал громадный зверь Митры{3}. А теперь она видела, как он глуп, несмотря на свои длинные рога и мужественную мощь. Слепо и глупо он раз за разом бросался на тряпку, и тореадоры, похожие на толстобедрых девиц, рисуясь, изящными движениями уклонялись от него. Возможно, это требовало умения и смелости, но выглядело это нелепо.
Слепо и безрассудно бык, опустив рога, бросался на красную тряпку только потому, что ею махали перед ним.
— Бросайся на человека, идиот! — в полный голос сказала Кэт, потеряв терпение. — Бросайся на человека, а не на плащ.
— Они никогда этого не делают, любопытно, не правда ли?! — заметил Виллиерс с научным интересом. — Говорят, ни один тореадор не выйдет против коровы, потому что корова всегда бросается на него, а не на плащ. Если бы бык вел себя иначе, не было бы никаких коррид. Только представьте себе!
Вскоре ей все это наскучило. Наскучило смотреть на проворность тореадоров и на все их трюки. Даже когда один из бандерильерос привстал на цыпочках, подняв руки и выставив крутой зад, и вонзил сверху две бритвенно острых нарядных бандерильи в плечо быка, точно и резко, Кэт не испытала восторга. К тому же одна из бандерилий упала, и бык помчался с другой, раскачивающейся в новой кровавой ране.
Теперь бык всерьез вознамерился убежать. Он снова быстро прыгнул через деревянный барьер в проход, где стояли помощники тореадоров. Те, таким же образом, — на арену. Бык побежал по проходу, потом ловко прыгнул обратно на арену. Помощники — обратно в проход. Бык потрусил вдоль арены, не обращая внимания на тореадоров, и в очередной раз скакнул в проход. Тут же в обратную сторону прыгнули помощники.
Кэт стало смешно, как эти ничтожества прыгают туда и обратно, спасая свою жизнь.
Бык вновь был на арене и бестолково носился от одного плаща к другому. Бандерильеро готовился вонзить в него еще две бандерильи. Но прежде величественно двинулся вперед другой пикадор на дряхлой лошади в шорах. Бык оставил его и бандерильеро без внимания и вновь трусцой побежал по арене, словно все время что-то искал, возбужденно что-то искал. Потом остановился и стал бить копытом в песок. Тореадор шагнул к нему и взмахнул плащом. Бык взлетел в прыжке, хвост торчком, и поддел рогами — красную тряпку, разумеется. Тореадор с женской грацией сделал пируэт на месте, затем шагнул и занял новую позицию. Очаровательно!
Бык, то скача высокими прыжками, то роя землю копытом, оказался возле храброго пикадора. Храбрый пикадор подал вперед свою клячу, наклонился и ткнул острием пики быку в плечо. Бык сердито и недоуменно поднял голову. Что за черт!
Он увидел лошадь и всадника. Лошадь стояла, терпеливо понурясь, как лошадь молочника, ожидающая, когда хозяин отнесет молоко и они поплетутся дальше. Она, должно быть, очень удивилась, когда бык чуть подпрыгнул, словно собака, и, мотнут головой, вонзил рога ей в брюхо, опрокинув вместе с всадником, как вешалку.
Бык со злым удивлением смотрел на нечто необъяснимое, копошащееся на земле в нескольких футах от него: лошадь и всадника, пытавшихся подняться. Он подошел, чтобы рассмотреть их поближе. Всадник выбрался из-под лошади и бросился бежать. Тут подскочили тореадоры, размахивая плащами, и отвлекли внимание быка. Он закружился, бросаясь на плащи на шелковой подкладке.
Тем временем служитель помог лошади подняться, вывел с арены и повел за барьером к выходу под правительственным сектором. Лошадь еле тащилась. Бык, бросаясь от розового плаща к красному, от тряпки к тряпке, — и все безрезультатно — пришел в крайнюю ярость от этого мельтешения красного. Он еще раз прыгнул в проход и помчался, увы, в ту сторону, где раненая лошадь брела, спотыкаясь, к выходу.
Кэт поняла, что сейчас произойдет. Прежде чем она успела отвернуться, бык бросился сзади на бредущую лошадь, служители кинулись врассыпную, и лошадь грохнулась наземь в нелепой позе: один из рогов вонзился ей между задних ног и глубоко вошел в тело. Она распласталась на земле, подвернув передние ноги и вывернув шею, круп торчал вверх, и бычий рог яростно ходил в ее брюхе.
Внутренности огромным клубком вылезли наружу. Тошнотворная вонь. Веселые крики толпы.
Эта милая сцена разыгралась на той стороне, где сидела Кэт, почти прямо под ней. Большинство зрителей вскочили на ноги и тянули шеи, чтобы увидеть финал восхитительного представления.
Кэт знала, что если еще минуту будет смотреть на происходящее, с ней случится истерика. Она была вне себя.
Она быстро взглянула на Оуэна, который завороженно смотрел вниз, как мальчишка на запретное.
— Я ухожу! — сказала она, вставая.
— Уходишь! — закричал он, обернувшись к ней в изумлении и смятении, краска бросилась ему в лицо, даже лысина покраснела.
Но она уже торопливо шла к отверстию выходного тоннеля.
Оуэн суетливо побежал за ней, постоянно оглядываясь назад.
— Действительно уходишь?! — раздосадованно спросил он, она была у высокого сводчатого входа в тоннель.
— Я должна. Не могу тут дольше оставаться, — закричала она. — А ты не уходи.
— Право!.. — как эхо, отозвался он, вертя головой.
Публика начинала озлобленно коситься на них. Уйти с боя быков значило оскорбить их национальные чувства.
— А ты смотри! Конечно! Я доеду на трамвае, — сказала она торопливо.
— Уверена, что доедешь одна?
— Прекрасно доеду. Оставайся. Ну, пока! Не могу больше дышать этой вонью.
Он обернулся, как Орфей, глядя назад, на ад, и, маша на прощанье, двинулся обратно к своему месту.
Это было не так-то просто, потому что народ повалил к выходу. Если до этого слегка накрапывало, то теперь вдруг полило как из ведра. Люди кинулись в укрытие; но Оуэн, не обращая внимания на дождь, пробился к своему месту и сел, плотней запихнув непромокаемый плащ, хотя на голую лысину и лицо. Он был близок к истерике, как Кэт. Но был убежден: это и есть жизнь. Он видел саму ЖИЗНЬ, а что может быть важней для американца!