Рамон постоял, глядя на озеро. Тучи вновь рассеялись, гладь воды источала беловатый свет. Вдали плясала точка лодки, возможно, Мартин с женщинами.
Он снял шляпу и блузу и стоял неподвижно, обнаженный по пояс. Потом поднял колотушку и, помедлив секунду-другую, чтобы душу объял покой, начал бить в барабан. Медленные, на две доли, призывные удары, тихий — громкий, звучали с настойчивостью непреложности. Он вернул барабану его древнюю варварскую мощь.
Какое-то время он был один: левая рука держит барабан, или тамтам, на ремне, правая размеренно бьет колотушкой, лицо бесстрастно. Потом с внутренней террасы прибежал человек. Простоволосый, в белой, как снег, хлопчатой одежде, но с темным свернутым серапе на плече и с ключом в руке. Он приветствовал Рамона, на мгновение прижав тыльную сторону его правой ладони к своим глазам, потом спустился по каменной лестнице и открыл железную дверь.
На веранду поднялись люди, все одетые одинаково, в белые хлопчатые рубахи и штаны, в сандалиях, у каждого через плечо перекинуто серапе. Но их кушаки были целиком синие, а сандалии сине-белые. Скульптор тоже появился, и Мирабаль был здесь, оба тоже во всем белом.
Мужчин было семеро, не считая Рамона. Поочередно появляясь на террасе, они приветствовали его, сбрасывали серапе, темно-коричневые с сине-белыми глазами по краям, расстилали их у стены, рядом клали шляпы. Потом все сняли рубахи и бросили их на шляпы.
Рамон оставил барабан и сел на свое серапе, белое с черно-синими полосами и алой каймой. Барабанщик тоже сел и взял барабан. Мужчины молча сидели кружком, скрестив ноги, обнаженные по пояс, с красновато-кофейными торсами, двое из них были белые, кожа Рамона — мягкого желтовато-коричневатого цвета. Некоторое время все молчали, только барабан отбивал однозвучный, гипнотический сокровенный ритм. Потом барабанщик запел странным, сдавленным голосом, вряд ли слышным за пределом круга, фальцетом древних индейцев:
— Спящий — проснется! Спящий — проснется! Идущий тропой змеи явится; пыльной тропой придет, облаченный в змеиную кожу…
Остальные один за другим присоединялись к поющему, и вот уже пели все — необычную, смутную песнь древнего варварского мира. Пели тихими, сокровенными голосами, звучащими как бы из самых древних, самых темных глубин души, песнь не внешнему миру, а тому, что внутри, — миру души, поющие сами себе.
Так они пели какое-то время в необычном этом единозвучии, как стая птиц, летящая в едином порыве. И когда барабан содрогнулся в последний раз, они тоже смолкли, издав горлом напоследок такой же хлесткий звук.
Воцарилась тишина. Мужчины поворачивались друг к другу, переговаривались, тихо смеялись. Но их голоса и их глаза были уже не те, что днем.
Потом раздался голос Рамона, и все тут же смолкли, слушая его, склонив головы. Рамон сидел, подняв голову и устремив взгляд вдаль в молитвенном экстазе.
— Нет ни Прошлого, ни Будущего, есть только Сейчас, — говорил он вдохновенно, но как бы обращаясь к самому себе.
— Великий Змей сворачивает и разворачивает плазму своих колец, и рождаются звезды и гаснут миры. И это всего лишь преобразование и выброс плазмы.
Я есмь вечно, говорит его сон.
Как человек, спящий глубоким сном, не сознает своего существования, но существует, так и Змей свернувшегося космоса, несущий свою плазму.
Как для человека, спящего глубоким сном, нет ни завтра, ни вчера, ни сегодня, но только настоящий миг, так и для безупречного, вездесущего Змея вечного Космоса есть Сейчас, вековечное Сейчас.
Сейчас, и только Сейчас, и во веки веков Сейчас.
Но спящий Змей видит летучие сны.
И слова приходят, как сны, и уходят, как сны.
И человек — это сон, снящийся Змею.
И только сон, который не снится, говорит: Я Есмь!
В не снящемся Сейчас, Я Есмь.
Сны являются, как должны являться, и человек — сон явленный.
Но спящая без сновидений плазма Змея есть плазма человека, вместе плазма и тела его, и его души, и его духа.
И совершенный сон Змея Я Есмь — это плазма человека, который един.
Когда плазма тела, плазма души и плазма духа едины, в Змее Я Есмь.
Я есмь Сейчас.
Прошлое — сон, и будущее — сон, как две разных, тяжелых ноги.
Но Сейчас — Я Есмь.
Деревья во сне раскрывают листья, цветы распускаются во сне навстречу целомудренному Я Есмь.
Птицы забывают свои беспокойные сны и громко поют в Сейчас: Я Есмь! Я Есмь!
Ибо у снов есть крылья и ноги, и пути, которые нужно пройти, и усилия, которые нужно совершить.
Но мерцающий Змей Настоящего не имеет ни крыльев, ни ног, неразделен, свернулся в безупречное кольцо.
Так кошка ложится, сворачиваясь в клубок Настоящего, и корова утыкает нос в свое брюхо.
На лапах сна скачет заяц по склону холма. Но когда останавливается на бегу, сон рассеивается, он входит в бесконечное Сейчас, и глаза его широко раскрыты: Я Есмь.
Лишь человек видит сны, видит сны, видит сны, видит сны и меняется ото сна ко сну, как тот, кто мечется на своем ложе.
Глаза его спят и рот спит, его руки спят и ноги, его фаллос и сердце, и живот, его тело и дух, и душа спят среди бури снов.
И он бросается из сна в сон в поисках совершенного сна.
Но я говорю вам, нет совершенного сна, ибо в каждом сне боль и томление, томление и боль.
И ничто не совершенно, кроме сна, переходящего в сон Я Есмь.
Когда сон глаз безвиден и вокруг — Сейчас.
И сон рта возглашает окончательное Я Есмь.
И сон рук как сон птицы на море, колышущейся с волнами и не ведающей об этом.
И сон ступней и пальцев ног касается сердцевины мира, где спит Змей.
И сон фаллоса познает великое Я Не Познал.
И сон тела есть покой цветка в темноте.
И сон души растворяется в аромате Сейчас.
И сон духа слабеет, и клонит голову, и стихает с Утренней Звездой.
Ибо всякий сон начинается в Сейчас и завершается в Сейчас.
В сердцевине цветка — мерцающем, спящем без сновидений Змее.
И что уходит, есть сон, и что приходит — сон. Есть вечное и единственное Сейчас, Сейчас и Я Есмь.
Сидящие мужчины молчали. На дороге скрипела повозка, влекомая волами, да с озера доносился слабый стук весел. Но семеро мужчин сидели, склонив головы, в состоянии близком к трансу, впитывая слова Рамона.
Мягко зазвучал барабан, словно сам по себе. И один из мужчин запел тихим голосом:
Бог Утренней Звезды
Стоял между ночью и днем:
Как птица, поднявшая крылья, стоит,
Сияя правым крылом,
Левым во тьму погрузясь.
Звезда Зари над горизонтом.
Вот! Я здесь всегда!
Далеко, в бездне Вселенной,
Взмахну дневным крылом, и свет
Лицо вам озарит мгновенно,
Взмахну другим, и станет тьма.
Но я на месте неизменно.
Да, я здесь всегда, я Бог
Всего. И сквозь мельканье
Крыл моих владыки пред людьми видят меня.
Видят меня и вновь им застит зренье.
Но вот! я здесь всегда
Для жаждущих познанья.
Миллионы не видят меня никогда,
Только взмах крыла моего,
Течение времени, смену всего,
Жар солнца, холод льда.
Но вас, кто прозревает меня самого
Мелькания дня и ночи среди.
Я сделаю Богами Пути
Невидимого.
Тропы между пропастью тьмы и бездною света;
Тропы, как след проползшей змеи, как шнур запала в это
Сердце тени, чтобы взорвать ее, разнести ее прах по ветру.
Я здесь всегда. С рассвета до рассвета.
На крыльях бесконечного полета,
Посередине между миром и войной.
В животворящей влаге мира
И в жерле, что грозит войной,
Меня найдете — не кумира,
Не мстителя, но кто совсем иной.
Я беспредельно далек
От любви и схваток земных,
Как звезда, как воды поток,
Омывающий мирских владык.
— Говорю вам! — сказал Рамон в наступившей тишине. — Мы будем боги перед людьми и владыки перед людьми. Но богами людей и владыками людей мы не будем. Говорю вам! Мы — боги ночи, Боги дня и ночи. Сыновья Утренней Звезды, сыновья Вечерней Звезды. Люди Утренней и Вечерней Звезды.
Мы не боги людей: как люди могут сделать нас богами? И мы не владыки людей, ибо люди не заслуживают этого.
Но я — Утренняя и Вечерняя Звезда, и я бог дня и ночи. Властью, которою наделена моя левая рука, и властью, которая в моей правой руке, я бог двух путей.
И мой цветок на земле — жасмин, а на небе — цветок Венеры, вечерней звезды.
Я не буду ни командовать вами, ни служить вам, ибо змей уползает и сворачивается в своем жилище.
И все же я буду с вами, чтобы вы не отступились от самих себя.
Нельзя ни давать, ни принимать. Когда пальцы дарят прикосновение пальцам, принимающим его, Утренняя Звезда тут же вспыхивает от этого прикосновения, и цветок жасмина светится между ними. Таким образом, вы не даете и не берете, и нет руки предлагающей и руки получающей, но есть лишь звезда между ними, и обе руки, темная и светлая, невидимы. Цветок жасмина объединяет в своей чашечке дающего и получающего, и благоухание единения плывет в воздухе.
Думайте не о том, чтобы дать, и не о том, чтобы получить, но лишь о том, чтобы расцвел цветок жасмина.
Не расточайте того, чего у вас избыток, и не позволяйте ничего отнимать у вас.
И не отнимайте ничего. Даже аромат у розы, или сок у граната, или тепло у огня.
Но скажите розе: Вот! Я срываю тебя с твоего стебля, и твое дыхание в моих ноздрях, и мое дыхание глубоко в тебе. Пусть это будет наше прича