стие друг другу.
И гранат разламывайте с трепетом; у вас в руках солнечный закат. Скажите: Я иду, приди и ты. Пусть Вечерняя Звезда встанет между нами.
И когда возгорается огонь, а ветер промозгл, и вы протягиваете руки к огню, прислушайтесь к тому, что говорит он: «Ах! Ты ли это? Ты пришел ко мне?». — И вы говорите: Вот, я проделал длиннейший путь, по тропе величайшего змея. Но ты сошел ко мне, и я иду к себе. И где ты протягиваешь ко мне руки, я протягиваю руки к тебе, и жасмин расцветает на пылающем кусте между нами. Наша встреча — пылающий куст, на котором распускается цветок жасмина.
Ничего не отнимайте сами и не позволяйте отнимать у себя. Ибо тот, кто отнимает, и тот, у кого отнимают, равно подрывают корень жасмина и оскорбляют Вечернюю Звезду.
Ничего не присваивайте, чтобы сказать: Это мое! Ибо ничем не можете распоряжаться, даже покоем.
Ничем, ни золотом, ни землей, ни любовью, ни жизнью, ни покоем, ни даже скорбью или смертью, ни даже спасением.
Ни о чем не говорите: Это мое.
Но говорите только: Оно со мной.
Ибо золото, которое с вами, медленно убывает, как луна на ущербе, с высоты освещающая вам путь, говоря: Вот! Мы любовались друг другом. Вот! так недолго, ты и я любовались друг другом.
И ваша земля говорит вам: Ах, мое дитя далекого отца! Приди, холь меня, холь меня недолгое время, чтобы маки и пшеница гнали ветерок меж моею грудью и твоей! Потом ляг со мной общим могильным холмиком.
И слушайте вашу любовь, говорящую: Возлюбленный! Твой меч скосил меня, как траву, и тьма на мне, и дрожь Вечерней Звезды. И ты для меня тьма и неизвестность. О, когда ты встанешь и отправишься в путь, говори со мной, скажи только: Звезда между нами.
И скажите вашей жизни: Я твой? Ты моя? Я голубая кривая дня вокруг твоей прямой ночи? И мои глаза — сумрак ни твой и ни мой, а тот, где звезды висят? Верхняя губа моя — закат, нижняя — рассвет, и во рту дрожит звезда?
И скажите вашему покою: Ах! взойди, бессмертная звезда! Уже воды зари мчат над тобой, и уносит меня их поток!
И скажите вашей скорби: Топор, ты сражаешь меня!
Но дает искру твое острие, и моя рана!
Рази же меня, я закрываю руками лицо, отец Звезды.
И скажите вашей силе: Вот, воды ночи поднимаются по моим ногам и чреслам, воды дня текут по глазам и рту — в море моей груди. Вот, они встречаются! Мой живот — волны силы, что устремляются вниз по желобу позвоночника, и звезда низко висит над потоком, над беспокойной зарей.
И скажите вашей смерти: Да будет так! Я и моя душа, мы идем к тебе, Вечерняя Звезда. Плоть, иди в ночь. Дух, прощай, настал твой день. Оставь меня. Я ухожу окончательно наг к самой нагой Звезде.
Глава XIIТемные воды
Мужчины встали, надели рубахи и шляпы, попрощались с Рамоном, поднося на секунду ладонь к глазам, и спустились по лестнице. Лязгнула железная дверь внизу, привратник вернулся, положил ключ на барабан и неслышно, учтиво удалился.
Рамон продолжал сидеть на своем серапе, прислонившись голыми плечами к стене и закрыв глаза. Он устал и был в том состоянии внутренней сосредоточенности, когда очень трудно возвратиться в реальный мир. На периферии слуха различались звуки внешней жизни, даже звяканье ложечек в чашках, смутные голоса женщин, потом низкий, натужный гул машины, преодолевавшей неровности дороги и вскоре победно въехавшей во двор.
Трудно было возвращаться ко всем этим вещам. Звуки внешней жизни существовали отдельно от него, в ушах же продолжал звучать медленный, бескрайний, глухой рев космоса, словно шум моря в раковине. Трудно было заставить себя вернуться в пошлую повседневную жизнь, когда душа и тело были обнажены перед космосом.
Ему хотелось еще немного побыть за завесой одиночества. Но они не дадут, особенно Карлота. Она не могла обойтись без него и без обычных своих препирательств.
Она звала:
— Рамон! Рамон! Ты закончил? Сиприано здесь. — В ее голосе уже звучал страх, а еще больше — бесцеремонность.
Он откинул назад волосы, встал и быстро спустился вниз как был, голым по пояс. Не хотелось облачаться в будничную одежду, ибо обыденное было сейчас чуждо его душе.
Женщины поставили чайный столик на террасе, и Сиприано в мундире сидел с ними. Он быстро поднялся и, протягивая руки к Рамону, пошел ему навстречу по террасе, взгляд его черных глаз был напряженным, чуть ли не страдальческим. Рамон смотрел в ответ, широко открыв проницательные глаза, в которых, однако, ничего нельзя было прочитать.
Мужчины обнялись, Сиприано положил маленькие темные руки на голые плечи своего высокого друга и на миг замер у него на груди. Потом мягко отступил на шаг и смотрел на него, не произнося ни слова.
Рамон рассеянно опустил руку на плечо Сиприано, с легкой улыбкой глядя на него с высоты своего роста.
— Qué tal? Как дела? — спросил он краешком губ.
— Bien! Muy bien! — ответил Сиприано, не сводя с Рамона черных, по-детски восхищенных, внимательных глаз, словно пытался увидеть свое, Сиприано, отражение в лице Рамона. Рамон в свою очередь смотрел в индейские глаза Сиприано с легкой, доброй улыбкой узнавания, и Сиприано опустил голову, словно скрывая лицо, и его длинные черные волосы, зачесанные набок, упали ему на лоб.
Женщины наблюдали за их встречей в полном молчании. Когда мужчины медленно направились к столику, Карлота принялась разливать чай. Но ее рука так дрожала, что она с трудом удерживала чайник и вынуждена была поставить его на стол и села, сжав ладони коленями под белым муслиновым платьем.
— Как покатались? — рассеянно спросил Рамон, подходя.
— О, замечательно! — ответила Кэт. — Только было жарко, когда солнце опять появилось.
Рамон улыбнулся, провел пальцами по волосам. Потом оперся одной рукой о низкую стену террасы, посмотрел на озеро, и плечи его приподнялись в невольном вздохе.
Он стоял спиной к женщинам, обнаженный по пояс, пышные волосы взъерошены, и смотрел на озеро. Сиприано задержался возле него.
Кэт видела, как поднимаются от глубокого вздоха его мягкие, спокойные коричневато-кремовые плечи.
При взгляде на нежную кожу его спины, гладкую, целомудренно чувственную, по ее телу пробежала дрожь. Широкие, квадратные, высокие плечи, прямая шея, гордо поднятая голова. Она с волнением смотрела на это упругое, с мощной грудью, великолепное мужское тело. Она не могла удержаться, чтобы не представить себе, как нож вонзается между этих безупречных мужских плеч. Только бы сокрушить их надменную неприступность.
Это она чувствовала. В другое время его нагота была вещью в себе, чем-то далеким, смутно представимым. И думать о ней было чуть ли не кощунством, пусть даже тобой двигало бы просто любопытство. Вот так Саломея смотрела на Иоанна{26}. А в нем была эта красота Иоанна; подобный гранату высоко среди густой листвы, нагий, но не голый! Окутанный вечной тишиной и светом иного времени, прекрасного времени, не то что наше ничтожное, назойливо любопытное, трусливо-воровское время.
Едва Кэт вообразила, как нож вонзается между его плеч, ее сердце сжалось от горечи и стыда, и она как бы очнулась. Лучше заставить сердце умолкнуть, а глаза — погасить сверкающий в них острый интерес. От себя любопытной, бесцеремонной вернуться к себе спокойной, ненавязчивой, для которой нагота не что-то стыдное или возбуждающее, но защищенное, как цветок, собственным глубоким, тихим осознанием своей красоты, далеким от дешевого самолюбования.
Дул слабый вечерний бриз. Вдалеке, в жемчужно-сером свете плыли лодки, солнце над ними казалось золотым. Отчетливо, несмотря на расстояние в двадцать миль, виднелся противоположный берег, хотя в воздухе висела опаловая, похожая на пену дымка, неотличимая от мглистой воды. Кэт даже видела белое пятнышко двойной колокольни церкви в Тулиапане.
Внизу, в саду, росли густые манговые деревья. Среди темной и красноватой их листвы порхали маленькие алые птички, как неожиданно распускающиеся головки маков, и носились парами желтые птицы с серыми спинками и ярко-желтые снизу, как бабочки. Когда они на мгновение садились на ветку и складывали крылья, их становилось не видно. Когда садились птицы-кардиналы, они тоже будто исчезали — их крылья были сверху коричневыми, подобно ножнам снаружи.
— Птицы в этой стране такие разноцветно-яркие снизу, — сказала Кэт.
Рамон неожиданно повернулся к ней.
— Говорят, слово Mehico переводится как «внизу»! — сказал он, с улыбкой садясь в качалку.
Донья Карлота, с огромным усилием взяв себя в руки, принялась разливать чай, не отрывая глаз от чашек. Потом, не глядя на Рамона, протянула ему чашку. Боялась выдать себя взглядом. От этого ее охватил странный, истеричный гнев: она, которая была замужем за ним столько лет, знала его, ах, знала — и в то же время совершенно не знала. Ну просто совершенно.
— Передай мне кусочек сахару, Карлота, — сказал он спокойно.
Но при звуке его голоса жена замерла, словно некая рука резко схватила ее.
— Сахар! Сахар! — рассеянно повторила она.
Рамон подался вперед в качалке, держа чашку в руке, его выпуклая грудь спокойно вздымалась, дыша. Бедра, обтянутые тонким льном, казались обнаженными больше, чем смуглый обнаженный торс. Кэт поняла, почему на plaza запрещали появляться в хлопчатых штанах. Казалось, живая плоть просвечивает сквозь тонкую ткань.
Он был красив, почти до невероятности красив. Черноволосая голова, невесомо парящая над потемневшей от загара гладкой шеей. Откровенная чувственность, несущая в себе особую внутреннюю чистоту сильного человека, чистоту совершенно иного свойства, нежели ее чистота. От его фигуры с впившимся в талию голубым кушаком, облаченной в тонкий лен, обтягивающий бока и бедра и, казалось, светившийся их живой силой, исходило колдовское очарование, сродни наркотическому, завораживая ее своей чистой, утонченной чувственностью. И еще эта его странная, мягкая, спокойная уверенность, словно он знал, что он в безопасности, охраняемый своей темной аурой. Как если бы эта темная аура воздвигла стену между ним и сидящими рядом ею и его женой. Его чары были так сильны, что, казалось, ее рассудок мутится, а руки и ноги сковывает слабость.