А он был совершенно спокоен и невозмутим, добродушен и бесстрастен, защищенный своей непроницаемой ambiente[91]. To же и Сиприано. Их спокойствие, внутренняя отдаленность и сила давили на женщин, как тяжкий груз.
Теперь Кэт понимала, что чувствовала Саломея. Ясно представляла себе Иоанна Крестителя с его необыкновенной, отчужденной красотой, неприступного, но такого неотразимого.
«Нет! — сказала она себе. — Смотри на него не глазами просто, но только очами души. Закрой свои любопытные смотрящие глаза и погрузись в темное спокойствие этих мужчин. Они обрели больше, чем я, их мир богаче моего. Они избавились от того зуда глаз и желания, говорящего посредством глаз. Мои зудящие, горящие, знающие, выдумывающие глаза несут мне страдания, не дают видеть. Это мое проклятие проклятий, проклятие Евы. На мне проклятие Евы, мои глаза как рыболовные крючки, мое знание — рыболовный крючок, вонзившийся мне в жабры, тянущий меня, извивающуюся в судороге желания. О, кто избавит меня от жала моих глаз, от нечистой остроты зрения! Дочь Евы, жадного воображения, почему эти мужчины не спасут меня от этого!»
Она встала и подошла к краю террасы. Внизу выпорхнули из своей невидимости две желтые, как нарциссы, птицы. В маленькой галечной бухточке, защищенной коротким волнорезом, где качалась на цепи лодка, два человека, стоя в воде, забрасывали большую тонкую круглую сеть и вытаскивали маленьких серебристых рыбешек чарале, которые то и дело выскакивали из коричневатой воды, сверкая, как осколки стекла.
— Рамон! — услышала Кэт голос Карлоты. — Может, что-нибудь накинешь на себя?
Жена больше не в силах была это выносить.
— Да! Спасибо за чай, — ответил Рамон, вставая из-за стола.
Кэт смотрела, как он, по-прежнему в облаке своего обычного молчания, идет по террасе под тихий шорох сандалий по плиткам пола.
— Сеньора Катерина! — позвала Карлота. — Идите, выпейте чаю. Идите!
Кэт вернулась к столику, говоря:
— Здесь так удивительно покойно, мирно.
— Покойно! — как эхо, повторила Карлота. — Ах, я этого не нахожу. Ужасно тихо, это да, но это меня и пугает.
— Часто вы покидаете свою часть? — спросила Кэт Сиприано.
— Да. Довольно часто. Раз в неделю. Или два, — ответил он; его черные глаза смотрели на нее с каким-то таинственным выражением, которого она не понимала.
Эти мужчины хотели подавить ее волю, хотели сделать вид, что при ясном свете дня не замечают ее.
— Мне пора, надо возвращаться домой, — сказала она. — Солнце скоро начнет садиться.
— Ya va? Уже уходите? — произнес Сиприано своим мягким, бархатистым индейским голосом с ноткой легкого удивления и упрека.
— О, нет, сеньора! — закричала Карлота. — Останьтесь до завтра. Прошу, останьтесь со мной до завтра.
— Меня будут ждать дома, — ответила она нерешительно.
— Нет, нет! Я могу послать мальчишку, предупредить, что вы вернетесь завтра. Хорошо? Остаетесь? Ах, как прекрасно!
И она ласково коснулась руки Кэт, потом вскочила и поспешила к слугам.
Сиприано достал портсигар. Предложил Кэт.
— А что, если я не откажусь? — сказала она. — Это мой порок.
— Конечно, не отказывайтесь. Нет ничего хорошего в том, чтобы быть безупречной.
— Вы так считаете? — рассмеялась она, пуская дым.
— А вы по-прежнему считаете, что здесь царит мир и покой? — спросил он с непонятной иронией.
— Почему вы спрашиваете? — воскликнула она.
— А мне интересно, почему белые всегда хотят мира?
— Но это так естественно! Разве все люди не хотят мира? Вы не хотите?
— Мир — это всего лишь отдых после войны, — сказал он. — Так что он не более естествен, чем сражение, наверно, не более естествен.
— Но есть иной покой, который выше нашего понимания. Разве не знаете?
— Пожалуй, я не представляю, что это такое, — сказал он.
— Какая жалость! — воскликнула она.
— Вы хотите привить мне свои понятия! Но я смотрю на это по-другому. Каждый человек переживает два состояния духа. Одно подобно раннему утру в сезон дождей, очень спокойному, мягкому, влажному, да? — когда поет пересмешник и всюду порхают птицы, благоухающему. И другое, похожее на сухой сезон, — когда весь день струится постоянный, жаркий свет и кажется, что так будет всегда.
— Но вам больше нравится первое! — вскричала она.
— Не знаю! — ответил он. — Второе длится дольше.
— Уверена, свежее утро нравится вам больше, — повторила она.
— Не знаю! Не знаю! — мрачно улыбнулся он, и она поняла, что он действительно не знает. — В первом состоянии вы можете чувствовать, как цветы распускаются на своих стеблях, стебли очень крепкие и напоены соком, да?.. и цветок распускается, как лицо, от которого исходит аромат желания. Такой может быть женщина… Но это проходит, и начинает палить солнце, очень яркое, очень горячее, да? Тогда все внутри человека меняется, чернеет, да? И цветы вянут, а грудь человека становится как стальное зеркало. И внутри него чернота, он сворачивается и разворачивается, как змея. Все цветы засохшие, стебли поникли, да? И тогда для мужчины не существует женщин. Они исчезают, как цветы.
— И чего же он хочет тогда?
— Не знаю. Может, он хочет быть очень большим человеком и властелином над всеми людьми.
— Так почему же он не осуществит свое желание? — спросила Кэт.
Сиприано пожал плечами.
— А вы, — сказал он ей, — вы мне кажетесь тем свежим утром, о котором я говорил.
— Мне только что стукнуло сорок, — взволнованно сказала она.
Он снова пожал плечами.
— Это не имеет значения, — сказал он. — Все равно, сколько вам стукнуло. Ваше тело кажется мне стеблем цветка, о котором я говорил, а лицо, оно всегда будет как утро в сезон дождей.
— Зачем вы мне это говорите? — спросила она, не в силах побороть невольную дрожь, охватившую ее.
— Почему я не должен говорить этого?! — ответил он. — Вы как прохладное утро, очень свежее утро. Мы, мексиканцы, — конец жаркого сухого дня.
Его черные глаза, не отрываясь, смотрели на нее с затаенным мучительным желанием и, как ей показалось, непонятным вызовом. Она опустила голову, пряча лицо, и качалась в качалке.
— Мне бы хотелось жениться на вас, — сказал он, — если вы когда-нибудь соберетесь замуж. Мне бы хотелось жениться на вас.
— Не думаю, что вообще выйду замуж еще раз, — ответила она, метнув на него взгляд, грудь ее вздымалась, словно ей стало нечем дышать, лицо залил неудержимый густой румянец.
— Кто знает! — сказал он.
На террасе появился Рамон и направился к ним, через голое плечо перекинуто тонкое белое серапе с сине-черным узором по краям и длинной алой бахромой, раскачивавшейся в такт его шагам. Он прислонился к одному из столбов, глядя на сидящих Кэт и Сиприано. Сиприано поднял на него глаза, выражавшие глубокую привязанность.
— Я сказал сеньоре Катерине, — произнес он, — что, если ей когда-нибудь захочется выйти замуж, она может выйти за меня.
— Нельзя быть таким прямолинейным, — улыбаясь, сказал Рамон, глядя на Сиприано с тем же выражением.
Потом посмотрел на Кэт, улыбаясь проницательными глазами. Он стоял, сложив руки на груди, как это делают мексиканцы, когда становится холодно; его выпуклая гладкая грудь была кремово-коричневой, как опиум.
— Дон Сиприано говорит, что белые люди всегда хотят мира, — сказала она, ищуще глядя на него. — Разве вы не считаете себя белыми людьми? — спросила она с некоторым вызовом.
— Не белее, чем мы есть, — улыбнулся Рамон. — По крайней мере, не белые, как лилия.
— И неужели вы не хотите мира?
— Я? Нужно подумать. Как и было предсказано, кроткие наследовали землю{27}. Но кто я такой, чтобы завидовать им в их мире! Нет, сеньора. Разве я похож на проповедника мира? — или на проповедника войны? На мой взгляд, раскол проходит не здесь.
— Не понимаю, чего вы хотите, — сказала она, не сводя с него глаз.
— Мы лишь наполовину понимаем себя, — ответил он, улыбаясь переменчивыми глазами. — А может, и того меньше.
В нем была особая болезненная доброта, и она удивилась бы, поразилась, знай, что такое подлинная отеческая заботливость. Загадочность, благородство, неприступность — и болезненное сострадание мужчины в его тайном отцовстве.
— Вам не нравятся краснокожие? — мягко спросил он.
— Пожалуй, на них приятно смотреть, — ответила Кэт. — Но, — она едва заметно содрогнулась, — я рада, что я белая.
— Чувствуете, что близкие отношения были бы невозможны? — сказал он прямо.
— Да! — кивнула она. — Именно это я имела в виду.
— Верно чувствуете.
И когда он сказал это, она поняла, что для нее он красивее любого белокожего блондина и что близость с ним, о которой можно лишь мечтать, была бы прекрасней всего, испытанного ею до сих пор.
Впрочем, хотя он действовал на нее неотразимо, с его стороны не было ни малейших посягательств на нее, никаких попыток сблизиться. Такую попытку совершила лишь неудовлетворенность Сиприано.
Услышав голос Рамона, Карлота смущенно возникла в дверях. Поняв, что он говорит по-английски, гневно вспыхнула и вновь скрылась. Но немного погодя появилась, неся в руках маленькую вазу с кремовыми цветами, похожими на фрезию, и очень душистыми.
— Какая прелесть! — сказала Кэт. — Это храмовые цвета! На Цейлоне местные жители входят на цыпочках в маленькие храмы и кладут один такой цветок у статуи Будды. И столики для приношений сплошь покрыты этими цветами. Такой вот по-восточному утонченный способ поклонения.
— О, сеньора! — сказала Карлота, ставя вазочку на стол. — Я принесла их не каким-то богам, тем более чужим. Я принесла их для вас. Они так чудесно пахнут.
— Да, прекрасно! — сказала Кэт.
Мужчины удалились, Рамон шел, посмеиваясь.
— Ах, сеньора! — нервно воскликнула Карлота, присаживаясь к столу. — Могли бы вы последовать примеру Рамона? Могли бы