ее и на богато расшитую шаль. Шаль тоже восхищала его.
— Ну-так! — неожиданно сказал он. — Когда?
— О чем вы? — спросила она, глянув в его черные глаза с неподдельным страхом.
— Когда мы поженимся?
Она смотрела на него, потрясенная тем, как далеко он зашел. И даже теперь у нее не было сил заставить его отступить.
— Не знаю, — ответила она.
— Скажем, в августе? Первого августа?
— Никаких сроков, — сказала она.
Он внезапно сделался по-индейски мрачен и гневен. Потом вновь принял непроницаемый вид.
— Не желаете поехать завтра в Хамильтепек повидать Рамона? — спросил он. — Рамон хочет поговорить с вами.
Кэт тоже хотелось повидать Рамона: ей постоянно этого хотелось.
— Поехать?
— Да! Поедемте со мной утром в автомобиле. Да?
— С удовольствием бы снова повидала дона Рамона, — сказала она.
— Его, значит, не боитесь? Никакого ужаса, а?
— Нет. Но дон Рамон не настоящий мексиканец, — ответила она.
— Не настоящий мексиканец?
— Нет! Он европеец.
— Вы так думаете! По мне, так он — мексиканец.
Она помолчала, чтобы взять себя в руки.
— Я отправлюсь в Хамильтепек завтра на лодке или возьму катер Алонсо. Буду там к десяти часам.
— Очень хорошо! — сказал Сиприано, вставая, чтобы распрощаться. Когда он ушел, она услышала звук барабана, донесшийся с plaza. Это было новое собрание людей Кецалькоатля. Но у нее не было желания опять выходить из дому, да и страшновато было.
Вместо этого она легла в постель и лежала, дыша темнотой. Сквозь щели в ставнях виднелась лунная белизна, за стенами едва слышно пульсировал барабан. Все это действовало угнетающе, внушало страх. Она лежала, строя планы бегства. Надо бежать отсюда. Быстро собраться и исчезнуть: может быть, добраться поездом до Мансанильо на побережье, а оттуда пароходом в Калифорнию, в Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Бежать неожиданно, найти спасение в стране белого человека, где она снова сможет свободно дышать.
Была уже поздняя ночь; барабан стих, она услышала, как вернулся домой Эсекьель и улегся на матрац у ее двери. В тиши лунной ночи хрипло перекликались петухи. В комнате, словно кто чиркал спичкой, периодически вспыхивал зеленоватым светом светляк, то там, то тут.
Измученная тревогой и страхом, вскоре она крепко уснула.
Удивительно, но утром она проснулась с новым ощущением силы. Было шесть, солнце желтым карандашом обозначило щели в ставнях. Она распахнула окно, обращенное в проулок, и посмотрела сквозь железную решетку на густую тень под садовой стеной, на просвечивающую зелень банановой листвы над нею, на космы пальм, тянущихся к белой двойной колокольне церкви, увенчанной греческим равноконечным крестом.
Проулок уже ожил: в синеватой тени медленно шагали к озеру крупные коровы, маленький теленок, большеглазый и бойкий, семенивший сбоку, остановился у ее калитки, засмотревшись на политые траву и цветы. Молчаливый пеон, шедший позади, беззвучно взмахнул руками, и теленок помчался вперед. Слышался только легкий топоток его копыт.
Потом появились двое мальчишек, тщетно старавшихся заставить молодого бычка идти к озеру. Бычок брыкался, вскидывая острый крестец, а мальчишки уворачивались от копыт. Они тыкали его в плечо, а бычок норовил поддеть их на несуществующие рога. Они были в состоянии злой растерянности, в которое впадают индейцы, когда встречают отпор или терпят поражение. И нашли обычный выход из положения: отбежали недалеко, набрали тяжелых камней и начали злобно швырять в бычка.
— Нет! — крикнула Кэт из окна. — Не швыряйтесь камнями. Дайте ему спокойно идти самому!
Мальчишки испуганно замерли, словно небо разверзлось над ними, выронили камни и понуро поплелись за то и дело останавливавшимся бычком.
Под окном появилась древняя старуха с тарелкой нарезанных молодых кактусовых ростков, прося за них три сентаво. Кэт не любила кактусовую зелень, но она купила ее. Старик совал ей сквозь решетку окна молодого петушка.
— Идите в патио, — сказала ему Кэт.
И она захлопнула ставни, потому что началась настоящая осада.
Но она переместилась к двери.
— Нинья! Нинья! — раздался голос Хуаны. — Ты говорила старику, что покупаешь цыпленка?
— Сколько он просит? — крикнула в ответ Кэт, набрасывая на себя халат.
— Десять реалов.
— О, нет! — сказала Кэт, распахивая двери в патио и появляясь в своем новом бледно-розовом халате, расшитом крупными белыми цветами. — Не больше одного песо!
— Один песо и десять сентаво! — канючил старик, удерживая в руках косящего глазом петушка. — Добрый петух, жирный, сеньорита. Смотри!
И он стал совать петушка в руки Кэт, чтобы она сама почувствовала, какой тот тяжелый. Она жестом показала, чтобы он передал его Хуане. Красный петушок затрепыхался и неожиданно закукарекал, когда переходил из рук в руки. Хуана подержала его на весу и скривилась.
— Нет, только песо! — сказала Кэт.
Старик неожиданно махнул рукой, соглашаясь, получил песо и исчез, как тень. Конча качнулась к матери, взяла петушка и тут же насмешливо завопила:
— Está muy flaco![110]
— Посади его в курятник, — сказала Кэт. — Пусть подрастет.
Патио заливали солнце и тень. Эсекьель скатал свой матрац и ушел. Огромные розовые цветы гибискуса свисали с кончиков ветвей, в воздухе стоял тонкий аромат полудиких кремовых роз. Громадные, походившие на крутые утесы, манговые деревья были особенно великолепны по утрам; их твердые зеленые плоды падали на землю, пробивая свежую бронзовую листву, сияющую от переизбытка жизненных сил.
— Está muy flaco! — продолжала насмешливо кричать юная Конча, неся петушка в курятник под банановой пальмой. — Перья да кости.
Все с интересом смотрели, как она выпускает красного петушка в загон, где бродили несколько таких же тощих кур. Старый серый петух забился в дальний угол и грозно смотрел на новичка. Красный петушок, muy flaco, сжавшись, стоял в солнечном сухом углу. Потом вдруг распрямился и пронзительно загорланил, задиристо топорща красную бородку. И серый петух засуетился, готовясь к громогласному возмездию.
Кэт засмеялась и в яркой новизне утра пошла к себе, одеваться. За окном спокойно шагали женщины с красными кувшинами для воды на плече, направляясь к озеру. Они всегда перекидывали руку через голову, поддерживая кувшин на другом плече.
Нелепое зрелище, не то что горделиво шествующие с кувшинами женщины на Сицилии.
— Нинья! Нинья! — закричала Хуана под окном.
— Подожди минутку, — сказала Кэт.
Хуана принесла новую листовку с гимном Кецалькоатля.
— Смотри, нинья, новый гимн со вчерашнего вечера.
Кэт взяла у нее листовку и, присев на кровать, начала читать.
Иисус высоко поднялся по темному склону и оглянулся назад.
Кецалькоатль, брат мой! — сказал он. — Пошли мне
изображения мои
И моей матери, и моих святых.
Пусть они быстро достигнут меня, вспышке искры подобно,
Чтобы мог я их в памяти сохранить перед тем, как уснуть.
И откликнулся Кецалькоатль: Я исполню просьбу твою.
После, видя, что солнце яростно ринулось на него,
рассмеялся.
Поднял руку и накрыл его своей тенью.
И прошел мимо желтого, вырывавшегося, как дракон, тщетно.
И, пройдя мимо желтого, он увидел землю внизу.
И увидел Мексику, лежащую, словно темная женщина
с белыми сосцами грудей.
Дивясь, он шагнул ближе и взглянул на нее,
На ее поезда, и стальные пути, и автомобили,
На ее каменные города и лачуги, соломой крытые,
И сказал он: Да, это выглядит очень странно!
Он сел в углубление облака и смотрел на людей, что работали
в поле под командой надсмотрщиков-иностранцев.
Он смотрел на мужчин, которые были пьяны и шатались
от aguardiente[111].
Он смотрел на женщин, которые были нечисты.
Он смотрел на сердца всех их, черные и тяжкие от камня
злобы, лежащего на дне.
Да, — сказал он, каких странных людей я увидел!
И он наклонился вперед на своем облаке и сказал в себе:
Окликну их.
Holá! Holá![112] Мексиканцы! Посмотрите сюда, на меня!
Просто поднимите глаза, мексиканцы!
Они не подняли глаз, ни один не взглянул на него.
— Holalá! Мексиканцы! Holalá!
— Они совершенно глухие! — сказал он.
Тогда он дунул на них, дунул в лицо им.
Но в своем помрачении никто ничего не почувствовал.
Holalá! Ну и народ!
У всех помрачение разума!
По небу неслась падающая звезда, как белая собака по полю.
Он свистнул ей громко, дважды, и она упала ему на ладонь.
Полежала в его ладони и погасла.
Это был Камень Перемен.
Камень Перемен! — сказал он.
И стал подбрасывать его на ладони, играть им.
Потом вдруг заметил древнее озеро и швырнул камень
в него.
Камень упал в воду.
И два человека подняли головы.
Holalá! — сказал он. — Мексиканцы!
Вас двое, которые очнулись?
Он рассмеялся, и один из них услышал его смех.
Почему ты смеешься? — спросил первый человек
Кецалькоатля.
Я слышу голос моего Первого Человека,
который спрашивает, почему я смеюсь?
Holalá, мексиканцы! Это забавно!
Видеть их, таких унылых и таких тупых!
Эй! Первый Человек имени моего! Внемли!
Вот мое повеление.
Подготовь место для меня.
Отошли Иисусу обратно изображения его и Марии,