Епископ покосился на Сиприано.
— Можете не сомневаться, — сказал Сиприано.
— Тем не менее, это противозаконно, — с горечью сказал епископ.
— Чьи действия в Мексике противозаконны? — сказал Рамон. — Если ты слаб, значит, ты поступаешь противозаконно. Но я не буду слабым, ваше преосвященство.
— Твое счастье! — пожал епископ плечами.
Они помолчали.
— Нет! — прервал молчание Рамон. — Я пришел просить вас о мире. Передайте архиепископу то, что я сказал вам. Пусть он скажет кардиналу и Папе, что пришло время вселенской католической Церкви, время католической Церкви всех Сынов Человеческих. Спасителей больше, чем один, и помолимся за то, чтобы их стало еще больше. Но Бог един, и Спасители — Сыны единого Бога. Пусть древо Церкви раскинет ветви над всей землей и пророки под его сенью проповедуют слово Божие.
— И один из этих пророков ты, дон Рамон?
— Безусловно, это так, отче. И я буду говорить о Кецалькоатле в Мексике и воздвигну здесь его Церковь.
— Нет! Ты, я слышал, посягнул на Церкви Христа и Пресвятой Девы.
— Вы знаете мои намерения. Но я не хочу ни ссориться с Римской церковью, ни кровопролития и вражды, отче. Неужели вы не можете понять меня? Неужели не может быть мира между людьми, которые ищут собственных путей к божественной тайне?
— Вновь осквернять алтари? Воздвигать неведомых идолов. Сжигать образы Господа и Богоматери — и просить о мире? — воскликнул бедный епископ, жаждавший единственно, чтобы его оставили в покое.
— Именно так, отче, — сказал Рамон.
— Сын мой, что я могу ответить тебе? Ты хороший человек, которого поразило безумие гордыни. Дон Сиприано — еще один мексиканский генерал. Я же — бедный старый епископ этой епархии, верный слуга Святой Церкви, ничтожное чадо святого Папы Римского. Что я могу сделать? Что я смогу ответить? Отведите меня на кладбище и сразу пристрелите, генерал!
— Не хочу, — сказал Сиприано.
— Все кончится чем-то подобным, — вздохнул епископ.
— Но почему? — вскричал дон Рамон. — Разве нет смысла в том, что я говорю? Неужели вы не можете меня понять?
— Сын мой, мое понимание не заходит дальше того, что дозволяет мне моя вера, мой долг. У меня не семь пядей во лбу. Я живу верой и долгом перед священной канцелярией. Пойми, что я не понимаю.
— Прощайте, отче! — сказал Рамон, неожиданно вставая.
— Ступай с Богом, сын мой, — сказал епископ, поднимаясь и протягивая ему пальцы.
— Adiós, Señor! — попрощался Сиприано, щелкнув шпорами, и, придерживая саблю, направился к двери.
— Adiós, Señor General, — сказал епископ, глядя им вслед с застарелой злобой; они спиной чувствовали его взгляд.
— Он ничего не скажет, — проговорил Сиприано, когда они с Рамоном спускались по лестнице. — Старый иезуит, он единственно хочет сохранить свой пост и власть и чтобы никаких треволнений. Знаю я их. Все, чем они дорожат, даже больше, чем деньгами, это своей сороконожьей властью над запуганными людьми, особенно женщинами.
— Не знал, что ты ненавидишь их, — засмеялся Рамон.
— Не трать на них слова попусту, дорогой мой, — сказал Сиприано. — Иди вперед, ты можешь переступить через подобных беззубых змей.
Рамона и Сиприано, шагавших по площади перед почтамтом, где современные писцы, сидя за маленькими столиками, печатали на машинках письма беднякам и неграмотным, которые ждали рядом, зажав в кулаке жалкие сентаво, пока их послания перепишут на цветистом кастильском, встречали с чуть ли не испуганным почтением.
— Зачем ходить к епископу? — сказал генерал. — От него больше ничего не зависит. Я слышал, его Рыцари Кортеса прошлым вечером собирались за обедом и, говорят, — хотя я этому не верю — они поклялись на крови лишить жизни меня и тебя. Но знаешь, меня больше испугала бы клятва дам-католичек. Какое там, стоит человеку остановиться и расстегнуть брюки, чтобы помочиться, как Рыцари Кортеса спасаются бегством, думая, что он достает пистолет. Забудь о них, друг! Не пытайся искать их дружбы. Они будут только пыжиться и грубить, думая, что ты боишься их. Шестерых солдат хватит раздавить всю эту мерзость.
Город действовал на него, дух города.
Сиприано занимал апартаменты в большом особняке на Пласа де Армас.
— Если женюсь, — сказал он, когда они прошли в патио мимо солдат, вытянувшихся по струнке, — приобрету дом за городом, здесь никакой личной жизни не будет.
Забавно было смотреть на Сиприано, когда он оказывался в городе. Когда он шел по улицам, от всего его облика так и веяло гордостью, высокомерной властностью. Но, увидев его черные глаза над тонким носом и маленькой козлиной бородкой, желание смеяться пропадало. От острого, как укол кинжала, взгляда, казалось, ничто не ускользает. Сущий дьявол в миниатюре.
Глава XVIIIАутодафе
Рамон навестил в городе Карлоту и мальчиков, но встреча оказалась бесполезной. Старший сын просто испытывал неловкость в присутствии отца, младший же, Сиприан, хрупкий и очень умный, смотрел на него с довольно надменной неприязнью.
— Знаешь, что люди поют, папа? — спросил он.
— Мало ли что они поют, это ничего не значит, — ответил Рамон.
— Они поют… — мальчик замялся. Потом пропел чистым детским голоском на мотив «Кукарачи»:
Дон Рамон не курит, не пьет.
Донья Карлота изводится.
Он думает, ему очень пойдет
Голубой плащ, что он украл у Богородицы.
— Нет, я хожу в другом, — сказал Рамон, улыбаясь. — На моем серапе посредине змея и птица, а по краям черные зигзаги и красная бахрома. Лучше приезжай и посмотри сам.
— Нет, папа! Не хочу.
— Почему?
— Не хочу быть замешанным в этой истории. Мы все стали посмешищем.
— А как, думаешь, ты со своей ангельской внешностью выглядишь в этом матросском костюмчике? Лучше бы мы одели тебя как младенца Иисуса.
— Нет, папа! У тебя дурной вкус. Никто так не говорит о моей внешности.
— Тогда придется тебе признать, что ты говоришь неправду. Ты сказал, что никто такого не говорит, между тем я, твой отец, только что, как ты слышал, это сказал.
— Я имею в виду, никто из хороших людей. Порядочных.
— Тогда опять-таки придется тебе признать, что ты назвал отца непорядочным. Несносный ребенок!
Мальчик покраснел, к глазам подступили слезы. Какое-то время они молчали.
— Так вы не желаете ехать в Хамильтепек? — спросил Рамон сыновей.
— Нет! — медленно проговорил старший. — Мне хочется поехать, искупаться и покататься на лодке по озеру. Но… говорят, нельзя.
— Почему?
— Говорят, ты сделался пеоном, одеваешься, как они, — сконфузился мальчик.
— Знаешь, это очень удобная одежда. Удобней, чем твои бриджи.
— А еще говорят, ты утверждаешь, что ты ацтекский бог Кецалькоатль.
— Вовсе нет. Я утверждаю, что ацтекский бог Кецалькоатль возвращается в Мексику.
— Но, папа, это неправда.
— Почему ты так уверен?
— Потому что это невозможно.
— Отчего же?
— Не было никакого Кецалькоатля, кроме идолов.
— А Иисус, он есть или существует только на его изображениях?
— Да, папа.
— И где он?
— На небесах.
— Тогда и Кецалькоатль на небесах. А кто на небесах, тот может вернуться на землю. Ты мне веришь?
— Не могу.
— Тогда оставайтесь неверующими, — сказал Рамон, засмеявшись, и встал.
— Очень плохо, что про тебя поют песни и маму приплетают, как было с Панчо Вильей, — сказал младший. — Мне это очень больно.
— Потри «Нежным растиранием», моя лапочка! — усмехнулся Рамон. — Потри, и все пройдет.
— Какой ты нехороший, папа!
— И какой ты хороший сын! Не так ли?
— Этого я не знаю, папа. Я знаю только, что ты нехороший.
— Ох-ох! Это все, чему тебя учат в американской школе?
— В следующей четверти, — сказал Сиприанито, — я хочу поменять свое имя. Больше не хочу, чтобы меня обзывали Карраско. Когда о тебе напишут в газетах, над нами будут смеяться.
— Ох-ох! Ты мне сейчас смешон, лягушонок! И какое имя ты выберешь? Может быть, Эспина? Ты знаешь, что карраско — это дикий кустарник, который растет на болотах в Испании, откуда мы родом. Не хочешь ли назваться маленьким шипом на таком кусте? Возьми себе имя Эспина, ибо ты отпрыск старинного древа. Entonces, adiós![126] Сеньор Эспина Эспинита!
— Adiós! — отрывисто попрощался мальчишка, покрасневший от злости.
Рамон взял такси до Сайюлы, поскольку туда провели грунтовое шоссе. Но дожди уже размывали его. Машина гремела, ухая в глубокие промоины. В одном месте лежал на крыше опрокинувшийся камион.
На плоских пустошах блестели озерца скопившейся воды, и розовые и желтые цветы начинали выкидывать бутоны. Холмы в отдалении начали покрываться дымкой молодой листвы невидимых деревьев и кустарников. Земля оживала.
В Сайюле Рамон заехал к Кэт. Ее не было дома, но неистовая Кончита помчалась искать ее на берег озера.
— Там дон Рамон! Там дон Рамон!
Кэт поспешила домой; на бегу в туфли набился песок.
Рамон показался ей усталым, черный костюм придавал ему мрачный вид.
— Я вас не ждала, — сказала она.
— Заглянул к вам по пути домой из города.
Он сидел совершенно спокойно, на желтовато-смуглом лице знакомое сердитое выражение, и поглаживал черные усы над сердито сжатыми губами.
— Видели кого-нибудь в городе? — спросила она.
— Дона Сиприано… донью Карлоту и моих мальчиков!
— О, как это замечательно! Вам нездоровится?
— Со здоровьем у меня, смею надеяться, все в полном порядке.
Она неожиданно рассмеялась.
— Вы все еще сердитесь, — сказала она. — Все из-за обезьян?
— Сеньора, — сказал он, подавшись вперед, так что прядь черных волос упада ему на лоб, — не знаю, кто царь в обезьяннике. Но в царстве дураков — конечно, я.
— Почему вы так говорите? — спросила она. И, поскольку он не ответил, добавила: — Приятно быть царем, хотя бы обезьяньим.