Потом поочередно слили их содержимое в серебряную чашу, которую держал Рамон.
— Ибо Неведомый Бог изливает Его Дух на мою голову и огонь в мое сердце, и Его силу, как фонтан масла, в мой живот, и Его молнию, как горячий источник, в мои чресла, — а без этого меня нет. Я — ничто. Сухая тыква-горлянка.
И не взяв вина моего духа и крови сердца, и силы моего живота, и мощи моих чресл и не смешав их, и не возжегши их жертвой Утренней Звезде, я предам мое тело, предам мою душу, предам мой дух и моего Бога, который Неведом.
Из четырех элементов состоит человек. Но звезда едина. И без единой звезды нет единого человека.
Он несколько раз медленно повернул чашу, смешивая ее содержимое.
Затем повернулся спиной к народу и поднял чашу, как бы предлагая ее статуе.
И вдруг вылил ее в огонь на алтаре.
Раздался негромкий хлопок, высоко полыхнуло голубое пламя, потом желтое, и поднялось облако красного дыма. Лица людей у престола осветились последовательно голубоватым, золотым, темно-красным. И в тот же миг Рамон повернулся к народу и вскинул вверх руку.
— Да здравствует Кецалькоатль! — прогремел голос, и мужчины начали вскидывать руки, но тут раздался другой, стонущий, голос:
— Нет! Ах, нет! Нет! — несся истерический крик.
Он звучал со стороны сидящих на полу женщин, которые в страхе оглядывались на женщину в черном, стоявшую на коленях, ее черный платок съехал, открыв поднятое лицо, белые руки были воздеты к отсутствующей Мадонне.
— Нет! Нет! Это недопустимо! — несся вопль. — Господи! Господи! Господи Иисусе! Пресвятая Дева! Останови его! Останови его!
Голос снова перешел в стон, белые руки стискивали грудь, женщина в черном поползла на коленях сквозь толпу женщин, которые отодвигались, пропуская ее, к ступеням алтаря. Она ползла на коленях, опустив голову, и тихо молилась стонущим голосом.
Кэт похолодела. Она оглянулась, сидя на полу возле ступеней алтаря. И поняла по очертанию опущенной головы в черном латке, что это Карлота ползет на коленях.
Вся церковь замерла от ужаса.
— Спаситель! Спаситель! Иисусе! Дева Пресвятая! — тихо стонала ползущая Карлота.
Казалось, вечность прошла, пока она не достигла ступеней. Рамон неподвижно стоял с воздетыми руками под огромной фигурой Кецалькоатля.
Карлота склонилась в земном поклоне у ступеней алтаря, потом в исступлении подняла белые руки и белое лицо.
— Господи! Господи! — закричала она обезумевшим голосом, заставив Кэт застыть в ужасе. — Иисус! Иисус! Иисус! Иисус! Иисус! Иисус!
Карлота давилась криком. И все это время Рамон, живой Кецалькоатль, стоял перед мерцающим алтарем с поднятой рукой и глядя темным немигающим взглядом на женщину на полу.
Карлота молча билась в судорогах, не отрывая глаз от Рамона. Потом вырвался ее голос в подобии загадочного молитвенного распева:
— Господи! Господи! Прости!
Господи любви, прости! Он не ведает, что творит.
Господи! Господи Иисусе! Положи конец. Положи конец, Владыка. Христос мук, положи конец. Смилуйся над ним, Отче. Сжалься над ним!
Лиши его жизни, сейчас, чтобы душа его не смогла погибнуть.
Ее голос набирал силу, пока не зазвенел металлически и страшно.
— Господи Всесильный, лиши его жизни и спаси его душу.
И в тишине, наступившей за этим криком, ее руки заметались в воздухе, как пламя смерти.
— Всемогущий, — раздался спокойный голос Рамона, обращенный как бы к ней, — Всемогущий со мной, и я — орудие Его Всемогущества!
Она застыла, воздев стиснутые белые руки, которые, как и ее белое лицо, выделяясь на черном фоне платка и платья, казались таинственными, будто вырезанными из оникса. Вид у нее был непреклонный. И Рамон, по-прежнему стоя с поднятой рукой, невидяще глядел на нее, чуть нахмурив черные брови.
Сильные судороги пробежали по ее телу. Она вновь вся напряглась, издавая бессвязные звуки. Потом опять приступ. И с ним она справилась и неистово вскинула стиснутые руки. Но на третий раз она со сдавленным стоном тяжело повалилась на ступени алтаря.
Кэт внезапно вскочила и подбежала к ней, чтобы поднять. Тело Карлоты было сведено судорогой, на бескровных губах показалась пена, глаза остекленели.
Кэт в ужасе поглядела на Рамона. Тот опустил руку и стоял, как статуя. Но его широко распахнутые черные глаза смотрели все также отсутствующе. Он встретился со смятенным взглядом Кэт, и его глаза быстро сверкнули, как молния, подавая знак Сиприано. Потом он снова посмотрел на Карлоту, по-прежнему как бы издалека. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. И Кэт поняла, что его сердце умерло для Карлоты — окончательно; он смотрел на жену из мертвой пустоты. Лишь брови чуть заметно хмурились на его гладком мужественном лице. От былой близости не осталось ничего. Она словно слышала его слова: «Нет больше звезды между мной и Карлотой». И это была ужасная правда!
Быстро подошел Сиприано, скинул с плеч свое роскошное серапе, обернул им несчастную неподвижную Карлоту и, легко подняв ее на руки, прошел по проходу, освобожденному женщинами, к двери и дальше на яркое солнце; Кэт последовала за ними. И, шагая по проходу, слышала позади медленный глубокий голос Рамона:
Я — Живой Кецалькоатль.
Нагим пришел я из бездны,
Из пространства, которое я называю Отцом,
Нагим прошел я весь долгий путь
От небес, мимо спящих Бога сынов.
Из глубин неба явился я, как орел.
Из глубин земли — как змея.
Все живое, что восходит и нисходит между
землею и небом, знает меня.
Но я — внутренняя звезда невидимая.
И звезда — лампа в руке Неведомого Творца.
За мною Бог, который ужасен, и чуден,
и таинствен для меня навсегда.
Но я был в его чреслах, прежде чем он породил
меня, познав мою Мать.
Теперь я один на земле, и она — моя.
Корни на темной, влажной тропе змеи — мои.
И ветви на путях неба и птицы — мои,
Но искра меня, коя есть я, больше, чем я.
И ноги мужчин, и руки женщин знают меня.
И колени, и бедра, и чресла, нутро —
источник силы и семени — я зажигаю.
Змей моей левой руки целует из тьмы ваши ноги
устами ласкового огня
И вливает силу свою в ваши пятки и лодыжки,
свой огонь — в ваши колени, и ноги, и
чресла, остальное кольца своего —
в живот.
Ибо я — Кецалькоатль, покрытый перьями змей,
И я не с вами, покуда мой змей не свернется
кольцом у вас в животе.
И я, Кецалькоатль, орел небес, виденьем касаюсь
лиц ваших.
Дыханьем своим вашу грудь обвеваю.
И устраиваю мирное гнездо в ваших костях.
Я — Кецалькоатль, Господь Двух Путей.
Кэт задержалась, чтобы услышать конец гимна. Сиприано со своей необычной ношей на руках, завернутой в его роскошное серапе, тоже задержался на крыльце. Их глаза встретились. В его черном взгляде было нечто вроде благоговения перед мистерией Двух Путей; нечто загадочное. И Кэт охватила тревога.
Они быстро прошли под деревьями к гостинице, которая была рядом, и уложили Карлоту в постель. Солдат уже побежал на поиски врача; послали также и за священником.
Кэт села у постели. Карлота лежала, тихонько, жутко постанывая. Вновь зарокотал барабан на крыше церкви, отбивая варварский, замысловатый ритм. Кэт выглянула в окно. Из церкви выходил народ, щурясь на слепящем солнце.
Немного погодя на крыше церкви зазвучало пение, сильные мужские голоса парили, как темный орел в светлом небе, мрачные, жестокие, исполненные страстной веры. Она подошла к окну, посмотреть, что происходит. Она увидела мужчин на крыше и народ, толпящийся внизу. И пение, в котором чувствовались торжествующая мощь и жизнь, наполняло воздух, как незримая темная сила.
Снова вошел Сиприано, взглянул на Карлоту и Кэт.
— Они поют Приветственную песнь Кецалькоатлю, — сказал он.
— Да? Какие же в ней слова?
— Я поищу для вас листовку со словами, — сказал он.
Он встал рядом с ней; его близость действовала на нее колдовски. Она пыталась сопротивляться, как тонущая. Когда она не тонула, ей хотелось утонуть. Но когда это действительно происходило, она отчаянно боролась, чтобы вновь почувствовать твердую почву под ногами.
Карлота застонала и очнулась. Кэт поспешила к постели.
— Где я? — спросила ужасно выглядящая, смертельно-бледная женщина.
— Вы в постели, отдыхаете, — ответила Кэт. — Успокойтесь.
— Что со мной случилось? — послышался голос Карлоты.
— Вероятно, перегрелись на солнце, — сказала Кэт.
Карлота закрыла глаза.
Потом вдруг снова снаружи оглушительно загремели барабаны. Зашумел народ на залитых солнцем улицах.
Карлота вздрогнула и открыла глаза.
— Что это за шум?
— Это фиеста, — ответила Кэт.
— Рамон, он убил меня и погубил свою душу, — проговорила Карлота. — Он убил меня и погубил свою душу. Он убийца, он обречен на вечные муки. Человек, с которым я сочеталась браком! Человек, чьей супругой я была! Убийца среди обреченных на смертные муки!
Она явно уже не слышала шум на улице.
Сиприано не выдержал. Быстро подошел к ее кровати.
— Донья Карлота! — сказал он, глядя в ее мутные карие глаза, неподвижные и невидящие. — Не умирайте, говоря несправедливые слова. Если кто вас и убил, так это вы сами. Вы никогда не сочетались с Рамоном. Вы сочетались с самой собой.
Он говорил тоном яростным, мстительным.
— О! — проговорила умирающая. — О! Я никогда не была замужем за Рамоном! Нет! Никогда! Разве такое могло быть? Он оказался не тем, за кого я его принимала. Как я могла быть его женой? О! Я только думала, что жена ему. О! Как я рада, что на деле это не так — так рада.
— Вы рады! Вы рады! — гневно сказал Сиприано, злясь на эту женщину, тень былой Карлоты, разговаривая с тенью. — Вы рады, потому что никогда не вливали вино вашего тела в чашу единения! В свое время вы пили вино его тела и были умиротворяемы маслом его души. Вы рады, что свое вы оставляли себе? Рады, что не делились вином своего тела и сокровенным маслом вашей души? Что давали лишь воду вашего милосердия? Скажу вам, вода вашего милосердия, шипучая вода вашего духа в конце концов горька на губах, и в груди, и в животе; она гасит огонь. Вы хотели погасить огонь, донья Карлота. Но не смогли. И не сможете. Вы были милосердны и не знали сострадания к мужчине, которого называли своим. И вот вы погасили огонь в самой себе.