Обращаясь с этими словами к мертвым, Рамон бросил в огонь щепотку ладана, и поднялось облако голубого дыма. Рамон помахал кадилом над головами мертвых. Потом развернул три голубые пелены и покрыл мертвых. Стражи Кецалькоатля подняли носилки, и зазвучала флейта Кецалькоатля.
— Приветствую тебя, Утренняя Звезда! — крикнул Рамон, повернувшись к свету за статуей Кецалькоатля, и поднял правую руку в молитве. Все мужчины повернулись тоже и в едином порыве вскинули правую руку. И тишина Утренней Звезды повисла в церкви.
Ударил барабан Кецалькоатля: стражи медленно вышли, унося тела, завернутые в голубые пелены.
Зазвучал голос Живого Уицилопочтли:
— Кецалькоатль не может смотреть на лица удавленых серых псов. Утренняя Звезда не взойдет над трупами серых псов. Их поглотит огонь.
Затрещали барабаны Уицилопочтли. Рамон продолжал стоять спиной к людям в церкви, рука воздета к Утренней Звезде. Стражи положили трупы удавленных на носилки, накрыли серыми покрывалами и унесли.
Прозвучала труба Уицилопочтли.
Сиприано: Мертвые отправились в дорогу. Кецалькоатль помогает им на самом долгом из всех путей.
— Но серые псы спят в негашеной извести, в медленном погребальном костре. Все кончено.
Рамон уронил руку и повернулся лицом к людям. Все в церкви тоже опустили руки. Прокатилась и смолкла дробь двух барабанов, приглушенная — Кецалькоатля и резкая — Уицилопочтли. Потом два стража, Кецалькоатля и Уицилопочтли, запели:
Красный Уицилопочтли
Стоит между днем и ночью.
Золотой Уицилопочтли
Хранит жизнь от смерти, смерть от жизни.
Ни серые псы, ни трусы не пройдут мимо него.
Не проползут предатели,
Достойные, но солгавшие, не проскользнут
Мимо него, из ночи в день.
Храбрые засыпают спокойно,
Верные встречают рассвет,
Мужественные входят
В новый день, мимо Уицилопочтли.
Красный Уицилопочтли
Очищает кровью.
Черный Уицилопочтли —
Это смерть.
Золотой Уицилопочтли —
Освободительный огонь.
Белый Уицилопочтли —
Обмытая кость.
Зеленый Уицилопочтли —
Трава Малинци.
Перед каждой новой строфой стражи Уицилопочтли хлопали по левой ладони правой, окровавленной, рукой и одновременно раздавался ужасающий удар барабанов. Когда песня закончилась, грохот барабанов постепенно замер, как отдаленный гром, отзываясь эхом в сердцах заполнивших церковь людей.
Рамон: Почему рука у тебя красна, Уицилопочтли?
Сиприано: На ней кровь убитых, Брат.
Рамон: Всегда ли ей быть красной?
Сиприано: До тех пор, пока Малинци не принесет чашу с водой.
Прозвучали вместе труба и флейта. Стражи Уицилопочтли погасили одну за другой красные свечи, стражи Кецалькоатля задули голубые свечи. Храм погрузился во тьму, только позади статуи Кецалькоатля горел маленький, но яркий огонек да тлели красные угли на алтаре.
Рамон медленно заговорил:
Мертвые в пути, путь лежит через тьму,
Где светит лишь Утренняя Звезда.
За белизной белизны,
За чернотой темноты,
За ясным днем,
За невыразимо мучительной ночью —
Свет, который питают два сосуда,
С черным маслом и с белым,
Горит у врат.
У врат в тайное тайных,
Где сливаются Дыхание и Источники,
Где мертвые живы, где живые мертвы.
Бездну, которую жизнь не в силах измерить,
Начало и Конец, о которой мы знаем
Лишь то, что она есть, и ее жизнь —
это наши жизнь и смерть.
Все закрывают ладонью глаза
Перед незримым.
Все погружаются в молчание
Перед безмолвием.
В церкви повисла мертвая тишина, все мужчины стояли, прикрыв ладонью глаза.
Пока не ударил гонг и на алтаре зажгли зеленые свечи Малинци. Вновь зазвучал голос Рамона:
Как зеленые свечи Малинци,
Как дерево в новой листве.
Кровавый дождь пролился, впитавшись в землю.
Мертвые завершили свой путь
К звезде.
Уицилопочтли укрыл своим черным плащом
Уснувших.
Когда голубой ветер Кецалькоатля
Мягко веет,
Когда проливается дождь Малинци
И все зеленеет.
Считайте красные зерна огня
Уицилопочтли, о люди.
И развевайте прах.
Ибо живые живут,
А мертвые умерли.
Но пальцы всех соприкасаются
В Утренней Звезде.
Глава XXIVМалинци
Когда женщин не пустили в церковь, Кэт, мрачная и подавленная, отправилась домой. Казнь потрясла ее. Она знала, что Рамон и Сиприано действовали сознательно: они верили в то, что делают, и все заранее продумали. И, как мужчины, они, возможно, были правы.
Только как мужчины. Когда Сиприано сказал: «Мужчина тогда мужчина, когда он больше, чем мужчина», казалось, есть нечто демоническое в этом стремлении возвести мужское начало в абсолют. Что это проявление отстраненной, страшной воли.
И в глубине души она чувствовала отвращение к проявлению этой воли. Но она же и завораживала. Для нее в Сиприано — и в Рамоне — было что-то темное, и манящее, и чарующее. Темная, неумолимая сила, даже страстность мужской воли! Ее странная, мрачная, притягательная красота! Кэт понимала, что находится под ее воздействием.
И в то же время, как это часто бывает в случае с любыми чарами, о полной победе речи не шло. Она была заворожена, однако не сдавалась. Душа ее не могла избавиться от неприятного ощущения легкой тошноты.
Несомненно, Рамон и Сиприано были правы в том, что касалось их самих, их народа и страны. Но она-то, она, в конце концов, была не от этого мира. Не от этой ужасной, первобытной воли, которая, казалось, бьет крыльями в самой атмосфере американского континента. Всегда эта воля, воля, воля, не ведающая жалости или сострадания. Такой была для нее Америка: все Америки. Абсолютной волей!
Воля Божья! Она начала понимать некогда грозный смысл этих слов. В средоточии всего — темная, высшая Воля, шлющая всюду страшные лучи и токи, словно гигантский осьминог, простирающий свои щупальца. И на другом их конце люди, тварные люди, надменные в своей темной власти, отвечающие на Волю волей, как боги или демоны.
Это было, к тому же, изумительно. Где — место женщине в этой подмене одной воли другою? Воистину она играет роль подчиненную, вспомогательную: мягкий камень, на котором мужчина точит нож своей неукротимой воли: мягкий магнит, насыщающий все молекулы его стального лезвия электрической энергией.
Да, это было изумительно. Это было, как сказал Рамон, проявление Божественного. А Божественное в виде абсолютной и ужасной Воли не могло найти в ней отклик.
Джоаким, отдавший кровь ради людей, которым его жертва не принесла никакой пользы, — это другая крайность. Ему была неведома темная и величественная гордыня воли, рождаемая вулканической землей Мексики. Он был один из белых, самоотверженных богов. Отсюда ее горечь. И отсюда, естественно, очарование красоты и сверкающей радости, чем Сиприано смог околдовать ее; она любила его, когда он был рядом; в его объятиях она забывала обо всем. Она была спящей на глубине магнитной залежью, заставлявшей все его существо искриться энергией беспредельной гордости. Сама же она испытывала в его объятиях огромное наслаждение, ощущение силы — податливой, тонущей, глубинной.
И все же всеобъемлющая близость, полное слияние было для нее невозможно. Хотя она, как женщина, испытывала взаимное притяжение к нему, как к мужчине, этим все, конечно, не исчерпывалось! Он и она, конечно, не были подобны двум мощным сливающимся потокам, между которыми вдруг вспыхивает искрой Утренняя Звезда. Конечно, такого не было. Не было? Конечно, внутри нее горела крохотная Утренняя Звезда — она сама, ее душа и звездное «я».
Но он никогда не допускал самой возможности этого. Никогда не замечал крохотной звездочки ее души. Для него она была ответом на его зов, ножнами для его лезвия, облаком для его молнии, землей для его дождя, горючим для его огня.
Сама по себе она была ничем. Она что-то значила лишь как женщина при этом мужчине.
Как самостоятельная личность, она значила очень мало или почти ничего. Как независимая женщина, она чувствовала отвращение, даже враждебность к нему. Вне слиянности с ним ее не существовало.
Действительно, так оно и было в значительной степени, она это знала. То же самое в значительной степени можно было сказать и о нем, и если бы он не черпал в ней силы, то не осуществился как мужчина. Без нее или с ней он все равно был неординарным человеком, потому что его сила была в нем. Но потеряв ее, он никогда бы не достиг своей вершины, не был бы самостоятельной личностью — лишь инструментом в чужих руках.
Он тоже осознавал это — хотя, возможно, не до конца. Он прилагал все усилия, чтобы сохранить ее, иметь власть над ней, чтобы осуществиться самому. И никогда не отпустил бы ее.
Но замечал ли он вообще крохотную звездочку ее одинокой души? Более того, замечал ли он вообще одинокую звездочку собственного существа? Не воспринимал ли себя как властную силу на лице земли, воплощенную волю, подобную стремительному темному ветру? И потому неминуемо она становилась лишь камнем, на котором отдыхала его сила, ложем его сна, пещерой и логовом его мужской воли.