Она более или менее понимала, чего хочет осуществить Рамон: это слияние! Она понимала, отчего Сиприано стал более важным для нее, чем все ее прошлое, ее мужья и дети. Оттого, что зазвучали в унисон его мужская древняя, доисторическая кровь и ее, женская, столь же древняя, доисторическая. И этого отклика, хотя она сама того не сознавала, ждал все время потаенный голос ее крови.
Ирландия не забыла и не могла забыть той иной древней, темной, великолепной жизни. Туата де Данаан могут быть и на дне западного моря. Но они также и в крови живущих, и их невозможно заставить замолчать. Теперь им нужно опять явиться для нового союза. И ученой, честной-и-справедливой Европе снова нужно сочетаться браком с гигантами древности.
Но перемена, которую Кэт ощущала в себе, не должна была произойти слишком скоро и слишком внезапно, или она не выдержит и умрет. Древняя жизнь была по-своему ужасна. Бескрылый, à terre[144] дух исконной Мексики мог наводить на нее просто-таки смертельный ужас. Видя тягучее существование исконных индейцев, их дикое упорство, отсутствие в них надежды на лучшее или стремления к нему, она порой чувствовала, что сходит с ума. Мрачная воля, довлеющая над тягучими, темными столетиями, для которой жизнь отдельного человека ничто! Живучесть демонов, совершенно невообразимая. И внезапная свирепость, внезапная жажда смерти, непредсказуемая и страшная.
Люди, которые никогда по-настоящему не менялись. Мужчины, которые никогда не верили в жизнь, в реальность. Но верили в некую темную насущность прошлого. Настоящее неожиданно обрушивается в душах мужчин и женщин, и сквозь него прорывается черная вулканическая лава прошлого, а потом застывает базальтом равнодушия.
Надежда! Надежда! Возможно ли возродить надежду в этих черных душах и прийти к союзу, который есть единственный путь к новому миру человека?
А между тем странное, почти до тошноты, отвращение захлестывало Кэт, и она чувствовала, что должна уехать, чтобы спастись. Непонятная, рептильная настойчивая уверенность ее собственной прислуги. Кровь одинакова. Мы одной крови. Что-то исконное и племенное и почти худшее, чем «Смерть белому человеку!». В темных глазах и мощных позвоночниках этих людей постоянная непонятная уверенность: Кровь одинакова. Странная, властная настойчивость, утверждение единства крови.
Кэт происходила из гордого старинного рода. Она воспитывалась на англо-германской идее врожденного превосходства наследственной аристократии. В ее жилах текла иная кровь, нежели у обыкновенных людей, более чистая.
Но в Мексике ничего подобного не было. Во взгляде ее прислуги Хуаны и водоноса, приносившего ей горячую воду, и лодочника, возившего ее по озеру, — читалось одно: Кровь одинакова. По крови ты и я неотличимы. Она видела это в их глазах, слышала в их словах, угадывала за их почтительностью и насмешливостью. И порой она чувствовала физическую тошноту — от этой властной фамильярности крови.
И порой, когда она пыталась защититься, откреститься гордым, вековым: Моя кровь — это моя кровь. Noli me tangere[145], — она замечала жуткую, архаическую ненависть в их глазах, ненависть, которая заставляет их совершать зверства и страшно увечить людей.
Они считались с ее духом, познаниями, умом. Тут они признавали ее отличие и проявляли своего рода почтение. Она принадлежала к господствующим расам, умным к тому же. Но взамен требовали принятия той первобытной истины, что: Кровь одинакова. Мы одной крови. Эта истина отметала всяческое понятие самобытной личности и погружала, топила ее в бескрайнем море живой крови, устанавливала непосредственную связь со всеми этими мужчинами и женщинами.
Она должна была покориться. Иначе было не миновать тихой неявной мести.
Но она не могла покориться, вот так сразу. Это должно было произойти медленно, естественно. Всякая резкость или насилие убили бы ее.
Теперь она поняла смысл слов Рамона о том, что мужчина — это столб крови, женщина — долина крови. Это означало первородную общность человечества, противоположную общности духовной.
Но Кэт всегда смотрела на кровь, текущую в ее жилах, как на исключительно собственную, принадлежащую лично ей. Ее дух был от общего духа, в нем она общалась. Но кровь была только ее, она определяла ее личность.
Теперь она столкнулась с другой основополагающей истиной: кровь одинакова. Это означало непредставимую, без оговорок, смерть ее собственного «я».
Теперь она поняла, почему Рамон и Сиприано носили белую одежду и сандалии, ходили нагие или полунагие, как живые боги. Это было молчаливое приятие примитивной истины. Возрождение древнего, ужасного ига кровного человеческого единства, которое превращало жертвенное пролитие крови в столь действенный фактор жизни. Кровь отдельного человека возвращается ее бытию, богу, народу, племени.
Теперь она поняла странное, всегда ощущавшееся ею единство Рамона со своими людьми и Сиприано со своими. Это была еле уловимая, вибрирующая, глубинная общность крови. Иногда это вызывало у нее тошноту. Иногда протест. Но это была сила, которой она не могла постичь.
Потому что, признавая общность крови, Рамон в то же время претендовал на верховенство, даже на божественность. Он был такой же человек, как последний из его пеонов. Но, будучи той же крови, тех же человеческих корней, что и они, живой человек, он все же был чем-то большим. Его особость и его превосходство, его божественность заключались не в крови и не в духе. Но в звезде в нем, необъяснимой звезде, поднявшейся из темного моря и сиявшей между потоком и высоким небом. Таинственной звезде, которая соединяет бескрайнюю мировую кровь с дыханием мирового духа и сияет между ними.
Не всадник на белом коне, не всадник на коне рыжем. Это больше всадников и коней — необъяснимая тайна звезд, с которых никакие всадники не прискачут и до которых никакие всадники не могут доскакать. Звезда, которая есть сокровенный ключ к человеку, к могуществу крови, с одной стороны, и могуществу духа — с другой.
Ибо это — единственное, что превыше всей силы в человеке и само в то же время — сила; недоступное познанию; необычайная звезда между небом и водами первого космоса: это — божественность человека.
И в некоторых людях нет никакой божественности. У них есть лишь способности. Они рабы или должны быть рабами.
Но во многих людях, имевших искру божественности, она уничтожена, ее загасили ветры насилия или задавили машины.
И когда кровь и дух начинают существовать в человеке раздельно, неся ему истинную смерть, большинство звезд гаснет.
Лишь человек, в ком есть великая звезда, великая божественность, может вновь соединить противоположности в новом единстве.
Таков был Рамон, и такова была его великая попытка: вновь соединить великие противоположности в новом единстве. Это и есть проявление божественной силы в человеке. По этой силе узнаешь бога в человеке. И никак иначе.
Рамон был такой же человек, как ничтожнейший из его пеонов, с сердцем, бьющимся в груди, чреслами, и языком, молчащим о их мужской тайне. Он был такой же человек, как Кэт, чей дух так же томился по ясному знанию и общности, а душа была велика своим постижением.
Но только он обладал звездной силой, чтобы свести два великих человеческих порыва в точке соединения, ибо был птицей, несомой двумя огромными крыльями силы, созданной двойственной, которая доступна человеку и в которой человек существует. Утренней Звездой между дыханием зари и глубинами мрака.
Люди пытались убить его ножами. Карлота — духовно. И те, и та по отдельности хотели его убить.
Но он оказался недосягаем. Он был живой Кецалькоатль, и крохотная искра звезды вставала в служивших ему мужчинах и женщинах.
Звезда между двух крыльев силы: в ней одной были божественность мужчины и вершина мужской сущности.
Кэт получила сообщение от Сиприано, в котором говорилось, что он приезжает и остановится на вилле Арагон. Вилла Арагон, лучший дом на озере, была окружена небольшим, но очень красивым и неизменно зеленым, благодаря постоянному поливу, садом с пальмами и густой живой оградой из кустов жасмина. Дом выглядел нелепо, больше походя на небольшой замок, однако на его глубоких просторных верандах, выходивших в живописный сад, было приятно отдыхать.
Сиприано приехал радостный, его черные глаза блестели по-мальчишески задорно. Он хотел, чтобы они с Кэт оформили брак как полагается и она поселилась бы на вилле Арагон. Она понимала, что ей необходимо скорей вернуться в Европу, в Англию и Ирландию. Необходимость была настоятельнейшая. Ощущение угрозы, которое внушала ей Мексика, и внутреннего отвращения становилось невыносимым. Она чувствовала, что не выдержит, если не уедет на какое-то время, чтобы успокоиться, прийти в себя.
Все это она и сказала Сиприано. Лицо его помрачнело.
— Для меня не имеет большого значения, поженимся мы или нет, прежде чем я уеду, — сказала она. — Но я должна уехать скоро — скоро.
— Как скоро?
— К январю.
Лицо его вновь посветлело.
— Тогда поженимся до твоего отъезда, — сказал он. — На следующей неделе.
Она дала согласие со странным безразличием, и он, вновь с мальчишеским блеском в глазах, спешно занялся необходимыми приготовлениями для гражданского бракосочетания.
Ей было все равно, оформят они брак или нет. По сути, она уже была женой Сиприано. Он прежде всего был солдат, неожиданно появлялся и так же неожиданно вновь исчезал. Она всегда большую часть времени будет одинокой.
И за одного него, просто мужчину и солдата, она могла выйти достаточно спокойно. Эта ужасная Мексика пугала ощущением обреченности.
Движение за Кецалькоатля распространилось по стране, но встречало сильное сопротивление. Архиепископ обрушился на него с нападками, Рамон, Сиприано и их приверженцы были отлучены от церкви. Была предпринята попытка покушения на Монтеса.