Он перешагнул через цементный блок, перегораживавший вход, и застыл.
– Я там в углу лег прикорнуть, – тихо сказали за его спиной. – Вроде бы.
Бабкин стоял неподвижно.
Черт возьми, бедный мужик. Сергей действительно надеялся, что все Константину почудилось.
Но вот запах Бабкину сейчас точно не чудился. Он слишком хорошо знал эту душноватую сладковатую вонь.
– Костя, не заходи, – попросил он. – Стой где стоишь.
Мартынов безошибочно уловил изменение его тона и прислонился к стене, разом ослабев. Бабкин шагнул вперед. Он светил перед собой, чтобы не наступить на улики. А улики здесь непременно должны быть…
Луч фонаря выхватил из темноты клетчатую рубашку. Скользнул по голубой джинсовой ткани и остановился на подбородке, торчащем вверх из груды битых кирпичей. Похоже, Мартынов в минуту ясности пытался укрыть труп. «Бесполезно… Запах бы выдал».
Ступая очень осторожно, Сергей подошёл к телу. Вытащил из кармана перчатки и машинально натянул их. Присел на корточки, посветил в лицо трупу – и остолбенел.
«Не может быть».
Он отбросил в сторону мусор, закрывавший лицо убитого, и выругался.
На бетонном полу лежал Егор Сотников.
Глава 8
Макар вышел из автобуса и сощурился от яркого солнца. Перед ним была площадь со скудной клумбой в центре, из которой, словно гигантская тычинка, прорастала стела.
Тепло, малолюдно. Невдалеке, среди зелени сквера виднелись две строгие сухие белые церкви, похожие на подтянутых балетных старух.
Родители Вероники Овчинниковой умерли. Ее единственным другом, как выяснил Илюшин, был некто Харитонов, старший мастер мебельного цеха, – человек вдвое старше нее, с непростой судьбой и еще более непростым характером. По печальной иронии судьбы, Харитонова сбил насмерть пьяный Егор Сотников, гоняя на своем спортивном автомобиле по ночным улицам Игнатинска.
Больше друзей из прошлой жизни у Овчинниковой не осталось.
Сергей Бабкин сумел отыскать давнюю подругу покойной матери Вероники. Макар открыл на смартфоне страницу со скудной информацией.
Карина Викторовна Ивантеева. Всю жизнь работала медсестрой в местной больнице, вышла на пенсию пять лет назад. Место жительства не меняла: улица Светлова, восемь. Соседний дом с Овчинниковыми.
Туда Илюшин и отправился.
Руководствуясь интуицией, он не стал звонить Ивантеевой. Вокруг только и говорят о телефонных мошенниках. Пока что это единственный свидетель прошлого Вероники, и нужно действовать очень аккуратно, чтобы ее не спугнуть.
Панельная девятиэтажка. Обшарпанные скамейки перед подъездами, кошки на подоконниках. Двадцать лет назад это была окраина. С тех пор город разросся, и этот район считался спокойным и благополучным.
Подъездная дверь оказалась закрыта, но Илюшин потоптался пять минут – и дождался выходящего жильца. Он нырнул в подъезд, взбежал на третий этаж.
Ему долго не открывали. Наконец щелкнул замок, и без традиционного вопроса «Кто там?» дверь распахнулась.
Перед Илюшиным стояла пожилая женщина в спортивном костюме, полная, но с хорошей осанкой. Седоватые волосы заколоты ободком, на руках перчатки. Илюшин уловил слабый запах химического средства.
– Карина Викторовна? – спросил он, не улыбаясь. Не улыбаться – это важно. Только прохвосты и мошенники начинают разговор с улыбки, чтобы сразу понравиться собеседнику.
– А вы кто? – недоверчиво спросила Ивантеева.
– Моя фамилия Илюшин. Я занимаюсь расследованием по делу Вероники Овчинниковой. Вы знаете, что она пропала при трагических обстоятельствах?
– Батюшки мои! – ахнула Ивантеева, разом сдирая перчатки, словно они мешали ей воспринимать сказанное. – Да вы что? То-то я гляжу, она давно не звонила! Что с ней такое, что за обстоятельства?
– Ее похитил бывший муж, Егор Сотников, – сказал Макар, наблюдая за ее лицом.
Ивантеева вздохнула и покачала головой.
– Доигралась, значит, наша девочка. Ну, этого вполне следовало ожидать.
Они сидели в чистой, несколько выхолощенной комнате. Макар подумал, что ей подходит слово «помещение». Щучий хвост на подоконнике и запах хлорки навевали ассоциации с поликлиникой.
Ему налили чай, принесли печенье на блюдечке. Ивантеева определенно приняла своего гостя за кого-то из официальных лиц расследования. Он ее не переубеждал.
– Карина Викторовна, вы давно знаете Овчинниковых?
– Всю жизнь, – сказала она, не задумываясь. – Мы дружили со Светланой. Я на нее пыталась воздействовать разными способами. Догадывалась, что их с Кириллом попустительство рано или поздно приведет к беде. Только думала, что одним горем все ограничится. А оно вон как обернулось.
– Каким горем? – не понял Илюшин.
Она вскинула на него светло-карие выцветшие глаза.
– Дочь их младшая погибла в семнадцать лет. Оленька.
Рот у нее искривился и пополз куда-то в сторону. Макар понял, что с ней сейчас случится истерика. Но Ивантеева встала, быстро вышла и в соседней комнате хлопала дверцами, что-то наливала, шуршала… Наконец возвратилась. Глаза у нее были заплаканные.
– Вы разве ничего об этом не знаете? – спросила она и шумно высморкалась в носовой платок.
Илюшин покачал головой. Перед ним было чистое, неприкрытое горе, острое даже спустя много лет.
Ивантеева поднялась. Она разом не то чтобы постарела, но как-то обмякла, будто легкий мешок с сухим сеном обильно пролили водой. Вытащив из ящика тонкую пачку снимков, она вернулась к Илюшину и аккуратно положила их перед ним на стол.
Здесь были все Овчинниковы. Высокий синеглазый отец с копной каштановых волос, рядом девочка, с радостной улыбкой жмущаяся к нему, – копия отца. Мать с покатыми плечами и робким лицом, разворачивающаяся к ним, как подсолнух за солнцем. И держащая ее за руку на всех фотографиях вторая сестра, которую невозможно было заметить сразу, потому что в первую очередь взгляд падал на Веронику.
– Вот она, Оленька, – сказала Ивантеева и показала на вторую. – За нее у меня душа до сих пор болит. Вы, наверное, думаете, что я бесчувственная, раз так спокойно отозвалась на ваши слова, когда вы сказали про Нику… А я просто свое отстрадала.
Макару почти не пришлось задавать наводящих вопросов. Он пил чай в этой пустоватой комнате, которую даже солнце заливало светом бледным, как будто разбавленным водой, и слушал горькую историю о нелюбимой дочери.
– Света ведь ее не ждала, – говорила Ивантеева. – У них сначала родилась Ника, а через год, внезапно, Оля. Срок для аборта пропустили, были уверены, что пока Света грудью кормит, никакой беременности наступить не может. Если бы она со мной посоветовалась, я бы ей сказала, сколько у нас в поликлинике таких кормящих с пузами. – Она усмехнулась твердым ртом. – Но меня не спросили. Зачем с умной подругой советоваться, верно? Значит, Оленька родилась. По всему как должно было выйти? Нежданное дитя – подарок. Если бы мне такое досталось… – Она осеклась, помолчала. – Обычно бывает, что старшие дети получают все шишки от неопытных родителей, а младших любят взахлеб. Но у Кирилла со Светой все вышло по-другому. Старшая у них – золото, цветочек. А младшая – как товар, который идет в нагрузку. Вы молодой, наверное, не помните, как раньше бывало: придешь в магазин, урвешь сырокопченой колбасы, если очень повезет, а тебе к ней в дополнение дают пакет перловой крупы. Оля в этой семье была перловкой. Никому особенно не нужна. И как ее готовить, тоже никто не знал. Нике доставалось все, что она пожелает. Света на нее надышаться не могла. Об отце и говорить нечего: девчонка могла из него веревки вить. Хорошо хоть, росла не капризная…
– Вы ее не любили? – спросил Илюшин.
Ивантеева замахала на него руками с неожиданной пылкостью:
– Да вы что! Как можно было ее не любить? Не ребенок, а чистый свет! Умненькая, веселая, вежливая, и всегда поинтересуется: «Как вы себя чувствуете, тетя Карина? Не нужно ли в магазин сбегать?» Если бы Оли не было, я бы, как и все, души не чаяла в Нике. Она хохочет – все вокруг смеются. Столько радости от нее было от маленькой! Понятно, отчего родители все, что имели, вкладывали в нее. И петь ее отдавали, и танцевать, и на фигурное катание, и бог знает куда еще. Самые красивые вещички – для нее! Я помню, отец одной зимой расстарался, заказал ей ботиночки с опушкой. Немецкие. Дорогие, красивые!
– А Оле? – спросил Макар.
Ивантеева кивнула:
– Правильно понимаете. Оле не заказал. Олю они одевали по остаточному принципу. Считалось, что она не питает особой любви к красивым вещам, не то что Ника: та всегда нарядная, как фарфоровая кукла, и свои вещички лет с десяти сама гладила, Света мне об этом с гордостью рассказывала. А на Ольгу что ни нацепи – либо порвет, либо испачкает. А что же! – Она вскинулась, будто Илюшин сказал что-то недоброе. – Бывают и такие дети, да! Не светилась она. И капризничала, и ныла, и ябедничала. Но это же не значит, что такого ребенка нельзя любить! Он-то, может быть, особенно в любви и нуждается. Сияющие свое отовсюду возьмут. Красивый цветок полюбить нетрудно. Ты попробуй полюби чертополох, если он каждый раз колется. Нужна большая душевная работа, на которую ни Кирилл, ни Света оказались не способны. Сколько я талдычила: «Так нельзя, вы ее то ругаете, то стыдите, упустите ведь ребенка!» Когда ресурсов мало и распределяют их не по справедливости, а по симпатии, ничего хорошего из этого не выходит. Ай, как об стенку горох! А ведь Оля и умненькая была, и сложная – пожалуй, посложнее устроена, чем Ника! Левши – они, знаете, почти все талантливые. Очень музыку тонко чувствовала. Читала много. Каждый раз, как придет ко мне, забирается на диван с книжкой и сидит, сидит… «Тихо у вас, – говорит, – тетя Карина. Хорошо…» А у них Ника постоянно играла, это же никаких нервов не хватит.
– Вы ей много помогали, – утвердительно сказал Макар.
Ивантеева невесело усмехнулась:
– А что с того пользы! Ребенку нужна не чужая тетя, а родители. Я, конечно, и одежду ей дарила, и у себя привечала, и не одну ее, а обеих их, с подругой. Оля в пятом классе подружилась с Наташей Аслановой… Ну, я эту девочку не одобряла, но вслух ничего не говорила. Это было не мое дело. Дружили они очень близко. Единственная, наверное, родственная душа была у Оли. Когда Оля погибла, Наташа уехала из города. Совсем молоденькая была девочка, семнадцать лет всего. Где-то она сейчас…