Евгений тяжело вздохнул и уставился всеми четырьмя глазами на грудь Лунга, на темное пятно на месте недостающей пластины.
– Ты нашел этот медальон прямо здесь? – спросил Лунг. – Я подарил эту пластину другу, и, боюсь, сейчас ему угрожает опасность.
Евгений виновато отвел взгляд.
– Мм, нет… – Два глаза, избегая взгляда Лунга, воззрились на небо, а два – на песок. – Честно говоря, я его не то чтобы нашел. Я отобрал его у рыбы-удильщика, там, – он указал клешней в море, – у обломков затонувших кораблей. Где живут коралловые русалочки.
Серношерстка очень старалась не выказать тревоги, но тут же почувствовала, как упало сердце у Лунга. Кобольдам не нужны пластины чешуи, чтобы знать, что испытывает их дракон.
– У затонувших кораблей? – переспросил Лунг. – Ты не видел там… – вопрос не шел у него с языка, – остатков воздушного судна? Деревянного самолета?
Евгений явно проникся к нему сочувствием (отчего приобрел фиолетовый оттенок).
– Остатков самолета? Нет. Но Осьм уверял меня, что видел нечто подобное. Деревянную машину с крыльями. Я ему не поверил, честно говоря. У него очень богатая фантазия!
– Где? – спросил Тату. – Где он ее видел?
Да, терпения ему пока недоставало.
– На побережье острова Булу. Ну знаете, остров львиноптиц.
– Львиноптиц? – Тату обменялся быстрым взглядом с Лунгом и Серношерсткой.
– Да. На острове Булу водится много странных существ. – Евгений пренебрежительно махнул клешней. – Осьм еще говорил, что из летающей машины вылез зеленый человек. Он, наверное, опять нашел в обломках кораблей бочку рома! Во всяком случае так я подумал, когда он мне это рассказал. Он после этого всегда несколько дней несет околесицу и сам себя завязывает узлами!
Опять этот Осьм! Лунг очень старался не терять терпения. Ведь Евгений – их единственная надежда найти Бена. Львиноптицы! Непохоже, чтобы это были фениксы.
– Как ты думаешь, твой друг Осьм мог бы проводить нас на этот остров?
– Конечно! Не знаю, правда, где его сейчас носит, но могу его позвать. Он, наверное, снова разрисовывает какой-нибудь остов корабля. Он не останавливается даже перед буровыми платформами. Я ему все время говорю: «Осьм! Люди не оценят твоего искусства!» Притом, можете мне поверить, его чернила даже под водой не теряют прочности. Однажды люди сделают из него салат с осьминогом, но он даже не знает, что это такое! Он же наивен, как младенец!
Евгений погляделся в серебряную крышку медальона, потом приподнял его за цепочку – и кинул под ноги Серношерстке.
– Мне приходилось слышать, что драконы в любом живом существе пробуждают лучшие стороны его натуры, – вздохнул рачок. – Но вот уж не думал не гадал, что это верно и для четырехглазых раков! Крайне досадно!
Евгений засеменил к полосе прибоя, плоскими волнами накатывавшего на песок, и вдруг защелкал клешнями быстрее, чем танцующая фламенко цыганка – кастаньетами.
Казалось, на его зов отозвался сам Тихий океан.
В открытом море поднялась волна.
Она становилась все выше и выше, пока испуганная Серношерстка не спряталась за лапами Лунга. И тут из воды высунулись щупальца, сплошь покрытые присосками, и огромная голова с глазами такой величины, что Серношерстка могла бы целиком в них поместиться.
Осьм. Подходящее имя для гигантского осьминога.
Щупальца, постепенно выползавшие на берег, переливались всеми цветами радуги, а туловище Осьма – по крайней мере, видимая его часть – было темно-зеленым, как океанская пучина.
– Видишь? – шепнул Лунг Серношерстке. – Даже с крошечными четырехглазыми рачками стоит разговаривать вежливо. Никогда не знаешь, кто у них в друзьях.
Одно темно-синее щупальце заскользило по песку к Евгению, а остальные, к большому облегчению Серношерстки, остались в воде. Рачок взобрался на щупальце спрута и показал клешней на Лунга и Тату:
– Осьм, ты только посмотри! Это ведь и вправду драконы! Мог ты себе представить, что они еще существуют? Нет! Вот так же окажется однажды, что на свете есть еще один симпатичный гигантский осьминог!
– Он точно где-то есть! – вмешалась Серношерстка, быстро преодолевшая страх перед Осьмом. – Я сама его видела. Правда, насчет «симпатичного» я не так уверена. По большей части он ведет себя…
Лунг предостерегающе взглянул на нее.
– Друг, которого я ищу, хорошо знает этого осьминога! – крикнул он Осьму. – И он, конечно, поможет тебе его найти.
Огромные глаза осьминога расширились, словно собираясь вобрать в себя весь мир. Осьм поднял из воды еще два щупальца и поводил ими по воздуху, словно выписывая невидимые буквы.
– Осьм спрашивает, в каком из океанов живет этот осьминог, – перевел Евгений. – Мы знаем только одного мрачного брюзгу у побережья Новой Зеландии.
– Он живет у северного побережья Норвегии, – ответил Лунг. – Про его характер тебе наверняка может рассказать тот друг, которого я ищу.
Лунгу надо было стать дипломатом! Серношерстка проглотила просившееся на язык замечание, что Хафгуфа, норвежский осьминог, уж точно не меньший брюзга, чем его новозеландский сородич.
– Он отвезет вас к тому побережью, где видел деревянный самолет и зеленого человека, – перевел Евгений. – Но сначала Осьм хотел бы спросить, кто расписал тебе, – он показал на Тату, – панцирь? Ему очень нравится узор!
34. Синнефо, Хара, Уранос
Пикассо говорил: «Чтобы стать молодым, требуется немало времени».
Синнефо и правда была белая, как мать. Хара унаследовала медно-красный отцовский окрас, а Уранос оказался нежно-голубого цвета! Гинневер не знала, кто ей нравится больше, до того хороша была вся троица! Они с Витой проводили в стойле каждую свободную минуту, стараясь не упустить ни малейшей возможности взглянуть на жеребят. Анемос часами простаивал у гнезда, хотя пернатые наседки по-прежнему строго следили за режимом посещений.
Даже за краткие мгновения, когда яйца показывались из-под согревающих перьев, жеребята успевали проявить свой характер. Синнефо была самая спокойная из троих. Она задумчиво плавала в своем яйце и мало интересовалась окружающим миром. Хара, напротив, все время прижимала нос к скорлупе, теперь прозрачной, как стекло, и явно радовалась, если видела вокруг не одни только перья! А Уранос постоянно находился в движении, брыкался, словно ища копытцами твердую почву, и ржал, закинув голову и пуская по яйцу крошечные пузыри.
На них и в самом деле невозможно было наглядеться.
«Если бы только они росли не так быстро!» – думала Гиневер.
Однажды она застала Анемоса за разглядыванием клеток на календаре. Гиневер сорвала лист с двери стойла и отнесла к себе в комнату.
«Пожалуйста! – думала она, вешая календарь над кроватью. – Бен! Папа! Хотбродд! Мухоножка! Лола! Скажите, что вы добыли перо! Выйдите на связь! А что, если у них плохие новости? Что, если они не нашли грифонов? Или нашли, но…» Нет! Гиневер запретила себе додумывать вопрос до конца, хотя он читался в глазах каждого обитателя Мимамейдра.
Синнефо.
Хара.
Уранос.
Крошечные создания жадно пили окружающую их мерцающую жидкость. Но если яйца не вырастут, она скоро закончится.
По пути в стойло Гиневер смотрела на небо. Она поймала себя на том, что так напряженно всматривается в облака, словно взглядом можно притянуть домой самолет Хотбродда.
Но небо над Мимамейдром оставалось пустым.
Они вернутся вовремя. И перо поможет.
Оно должно помочь!
Синнефо… Хара… Уранос…
35. Проданы
Он не хочет замечать, что солнце, луна и звезды, по всей вероятности, давно бы исчезли… если бы по чистой случайности не были вне пределов досягаемости загребущих человеческих рук.
Если слишком долго смотреть на мир сквозь решетку, с душой происходят нехорошие вещи. Даже если решетка всего лишь из прутьев. Бен чувствовал, что забывает, каково это – быть свободным. Хуже того, он не верил больше, что свобода когда-нибудь вернется к нему. Грифоны оставили клетки на мрачной просеке, где тени деревьев, словно черные пальцы, охватывали все, что росло под ними. Посредине возвышалась огромная статуя грифона, вырезанная из такого ценного тропического дерева, что Хотбродд, несмотря на весь ужас их положения, не мог удержать восторженного вздоха. Чаша между орлиными когтями фигуры напомнила Бену утварь для кровавых жертвоприношений в древних храмах. Не слишком успокаивающее зрелище. Как и резные головы грифонов с горбатыми клювами, глядевшие с окрестных деревьев. Они были прикреплены высоко на стволах: золотые перья, рубиновые глаза, мерцающие перламутровые клювы. Хотбродд разглядывал их так жадно, словно его жизнь зависела от того, чтобы понять, с помощью каких инструментов «рукодельницы» создали этот впечатляющий памятник своим господам. Бен рад был видеть, что тролль к чему-то проявляет интерес. Хотбродд переносил неволю еще хуже, чем люди. И неудивительно: он с трудом мог повернуться в тесной корзине, а его вторая попытка поговорить с прутьями привела к тому, что те сначала чуть не проткнули их насквозь, а потом едва не удушили. С тех пор тролль мрачно молчал. Лишь Барнабас выглядел несломленным. Он и сейчас оглядывался по сторонам с таким интересом, словно по доброй воле оказался в клетке посреди индонезийских джунглей.
– Потрясающе! – обратился он к троллю, мрачно глядевшему на стороживших их черных макак. – Эти лори – настоящие гении. Интересно, делали они резные изображения до прихода грифонов? Я никогда не слышал, чтобы обезьяны занимались чем-то подобным, но, может быть, это совершенно особая порода. Как ты думаешь, Хотбродд?
– Да, работа приличная, – ворчливо ответил тролль. – Но если бы эту статую делал я, она хлопала бы крыльями!
Бен не сомневался, что так оно и было бы. Но Барнабас уже задумался о другом. Теперь он смотрел на жертвенную чашу.