Эта оценка тем более удивительна для того черно-белого времени, когда в ожесточении борьбы люди склонны были делить всех только на друзей и врагов, что сам Хворостинин сильно пострадал от царя Василия. „Как ты был при Ростриге (Лжедмитрии I. - А. Б.) у него близко, - гласило обвинение Хворостинину, - и ты впал в ересь, и в вере пошатался, и православную веру хулил, и постов и христианского обычая не хранил, и при царе и великом князе Василии Ивановиче всеа Русии был ты за то сослан под начало в Иосифов монастырь" [4].
Три или четыре года молодой князь провел в заточении в цитадели иосифлян - Иосифо-Волоколамском монастыре, стоявшем в первых рядах борьбы против „еретичества". Падение его политического врага - Шуйского - освободило Хворостинина из заточения и позволило ему вернуться в Москву. Следовало подняться не только над своим временем, но и над собой, чтобы оценить свержение Шуйского как преступление. Даже современные нам историки считают стремление Хворостинина отказаться от односторонности оценок неестественным, манерным. Между тем для князя Ивана Андреевича это была не только хорошо продуманная, но и выстраданная позиция. Упорство, с каким он старался взглянуть на события и героев с разных точек зрения, не было искусственным литературным приемом: это был протест личности против грозящих уничтожить ее и весь мир политических и идеологических пристрастий.
Позиция Хворостинина особенно ярко проявилась в повествовании о патриархе Гермогене - одной из крупнейших фигур Смуты. Говоря о Гермогене, обычно вспоминают его пламенный призыв к всенародному ополчению против интервентов, за который он погиб в заточении голодной смертью. Этот подвиг обычно заслоняет сложные перипетии биографии Гермогена, ставшего архиепископом казанским еще в правление
Бориса Годунова, а в Москву приглашенного Лжедмитрием I, который даже ввел его в сенат. Правда, довольно скоро Гермоген примкнул к противникам самозванца и был выслан из Москвы за публичную критику его католических симпатий. На патриарший престол Гермоген был возведен волей Василия Шуйского, которому преданно служил. Именно Гермоген руководил расправой над Хворостининым, так что у того были все основания негативно отозваться о патриархе. И все же в „Словесах дней, и царей, и святителей Гермоген - наиболее положительный герой!
При Шуйском, писал князь Иван Андреевич, Гермоген „украшал святой патриаршеский престол". „Видел добрый пастырь царя малодушествующего, много помогал ему своим искусством и не смог спасти того, ради которого принял от всех людей многие беды". Гермоген, по словам Хворостинина, был „истинный пастырь наш и учитель изрядный". Князь Иван не хотел обманывать читателя, представляя Гермогена идеальным духовным вождем. Как и все русские люди в Смутное время, патриарх испытывал колебания и делал ошибки. В ряде случаев паства ополчалась на высшего иерарха, в свою очередь Гермоген выступал против большинства. Иногда патриарх „уязвлялся страхом перед людским шатанием, иногда безстрашием украшался". Главное - он являлся кротким учителем, кротостью поучая людей следовать божественному уставу.
Дойдя до рассказа о Гермогене, Хворостинин отошел от хронологической последовательности в изложении: он был целиком захвачен мучительными размышлениями, душевной болью, сомнениями относительно этой фигуры Смутного времени, в которой для князя Ивана Андреевича зримо выражалась роль церкви в разделенном гражданскими конфликтами обществе. Те, писал Хворостинин, кто получал от патриарха благословение, низринули его с пастырского престола.
Гермоген, патриарх Московский и всея Руси
„Я видел неиствующих на его величие, и распылался мыслью своей, и душей болел за него, ибо видел пастыря, пораженного своими козлищами, которые вместо волков бодали и уязвляли своего владыку. Хотя я больше всех перенес от него гонений и граблений, жил в тиранстве под его властью (имеется в виду заточение. - А. Б.), но никогда не мыслил на него лукаво, а больше всех скорбел о нем, и стремился спасти его, и не мог спасти, потому что его гневом был обращен в ничто!"
Человек, которого Гермоген объявил еретиком, сумел оценить положительные качества своего гонителя, „истинное свое и благочестивое исправление ему отдать". В немногих словах, на частном примере Хво-ростинин показывает трагизм борьбы с „еретичеством", бившей по людям, сохранявшим свою совесть и человеческое достоинство. „Любимые и славные" для Гермогена люди призывали Хворостинина стать, как и они, тайным врагом патриарха, „обещая…, - пишет князь, - многотысячное обогащение", надеясь заставить переступить через свою совесть „юности моей ради". Но Хворостинин сохранил верность Гермогену и верность себе.
Недаром в критический момент гражданской войны, когда захватившее власть после свержения Шуйского правительство „семибоярщины" призвало на московский престол польского королевича Владислава и волны интервентов заливали всю страну, „украшенный сединами" патриарх со слезами обнял молодого Хворостинина: „Ты более всех потрудился в учении, ты ведаешь, ты знаешь". „Книжное любомудрие" князя Ивана Андреевича более не вызывало у патриарха подозрений, напротив, Гермоген надеялся, что искушенный в науках юноша поймет его позицию. Я никогда не призывал в Москву интервентов, говорил патриарх, это ложь, что я вооружаю и поддерживаю „неединоверное воинство, которое, нарушив клятву, обладает нами через свое слово. Вы свидетели моим словам: я никогда такого не говорил! Одно проповедовал вам: облекитесь в оружие Божие, в пост и в молитвы… Се оружие православия, се сопротивление в вере, се устав закона! А кого нарекли царем (то есть Владислава. - А. Б.), если не будет единогласен вере нашей, не будет нам царем! Если же будет верен - да будет нам владыка и царь!"
Во время этого разговора Хворостинин был еще при дворе, участвовал (как и Гермоген) в таких событиях, как отправка посольства к осаждавшему Смоленск королю Сигизмунду с прошением отпустить на московский престол его сына Владислава. Автор сочинения „Словеса дней, и царей, и святителей" не снимает с себя ответственности за последовавшие трагические события, не старается задним числом разделить людей на патриотов и „изменников", как это было свойственно историкам. Те, кто, несмотря на протест Гермогена, насильственно постриг, а затем и выдал врагам Василия Шуйского, „обольстили нас и так, благодаря многим обманным речам и легкости ума нашего, столицу нашу захватили и народ оскорбили". Лишь когда Сигизмунд арестовал посланное к нему посольство и после кровопролитной осады взял город Смоленск, защитники которого погибли, но „не сдались, не преклонили перед врагом головы своей", после ужасающей резни, устроенной интервентами в Москве, позиции людей определились.
На место раздора гражданской войны пришло объединение сил в патриотическом Всенародном ополчении, выступившем против интервентов и тех русских, которые „как враги единоплеменникам своим были, пожигая и губя нас". Патриарх Гермоген, отказавшийся сотрудничать с изменниками и их хозяевами-поляками, был заточен и уморен голодом в Чудовском монастыре в Кремле. Прошло время, и князь Хворос-тинин, уже закаленным во многих сражениях воином, смог вернуться к своему духовному отцу.
Соратник Минина и Пожарского, князь Хворостинин одним из первых вошел в осзобожденный Кремль и узнал у немногочисленной уцелевшей братии Чудова монастыря, где похоронено тело нового мученика - Гермогена. Плач Ивана Андреевича над гробом патриарха - одна из искреннейших и драматичнейших страниц древнерусской литературы. Суровый воин, не стыдясь слез, оплакивал Гермогена как любимого отца и „заступника веры нашей".
Гермоген, патриарх Московский и всея Руси
Но тут же, над гробом, поразило князя Ивана Андреевича мучительное сомнение, сопровождавшее его потом многие годы. Он „вспомнил и был ранен мыслью", что, как говорят, патриарх призвал людей к вооруженной борьбе с интервентами, рассылал письма, поднимавшие народ на восстание. Может ли духовный пастырь способствовать массовому кровопролитию (а „кровь пролилась великая от его учительства")?! И пришло Хворостинину на ум „преподобного Ануфрия Великого слово: „Лучше биту быть, чем бить, укоряему быть, а не укорять, и принимать бьющего, как милующего, и оскорбляющего, как утешающего". Вспомнил князь и сходные мысли апостола Петра.
„И так подумал: недостойно духовному лицу дерзать на поучение к кровопролитию, следует ему отстраняться и удаляться от мирского, как учит нас преславный псалмопевец пророк Давид, говоря к Богу: „Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего!" И ведь Господь ему создать храм не повелел, говоря: „Пролил ты много крови и не возведешь церкви моей".
Мысль о том, что слово духовного лица может рождать ненависть между людьми, сталкивать народы в кровавой битве, терзала христианскую душу Хворостинина. Сам он не видел греха в том, что, как воин, поднял меч на защиту российской государственности. Хворостинин и далее продолжал военную службу. В начале 1613 года князь уже воеводствовал во Мценске, обороняя границу от польских войск, сражаясь с казаками Заруцкого. Затем, до октября 1614 года, в числе пограничных „больших воевод" Хворостинин командовал Сторожевым полком, базировавшимся в Новосили. Неприятель был отбит, и в течение трех лет Иван Андреевич мог наслаждаться миром.
В 1618 году королевич Владислав предпринял новое решительное наступление на Москву по Смоленской дороге. С юга его поддерживала армия гетмана Сагайдачного. Казаки рвались к русской столице, сметая стоящие на их пути крепости, но от Переяславля-Рязанского, где обороной командовал князь Хворостинин, враг был отбит. За защиту города 13 марта 1619 года воевода был пожалован „у царского стола" драгоценным кубком и собольей шубой ценою в 160 рублей. Но даже во время упорных боев с неприятелем Хворостинин не забывал поразившей его мысли о причастности духовного пастыря к кровопролитию, особенно страшному, когда политические враги оказ