[175]. Самым знаменитым среди тех, кто оставлял место для души, был У Джеймс, несмотря на уклон в дарвинизм в «Принципах психологии». Джеймс также подчеркивал метафизические допущения, лежащие в основе материалистических наблюдений и выкладок, и указывал, что идеалистические теории, признающие существование индивидуальной «души», с точки зрения логики ничем не уступают механистическим рассуждениям, хотя и не вписываются в научный метод [James 1981:180–182]. Другая влиятельная часть наследия, на которое опирался Набоков, – возникшая еще до начала XX века традиция рассматривать психологию без отрыва от философии: примером служит знаменитое Московское психологическое общество – группа, состоявшая преимущественно из философов-идеалистов (некоторые ее участники были близко знакомы с отцом Набокова)[176]. Близость Набокова к этой группе позже подкрепилась и дружбой с Ю. И. Айхенвальдом, который был ученым секретарем Общества с 1895 примерно по 1902 год.
Судя по всему корпусу художественных произведений Набокова и его высказываниям на данную тему, писатель склонен был признавать существование таинственного, недостижимого, индивидуального «Я», которое можно назвать «душой» и для которого возможно – или невозможно – бессмертие и жизнь вне тела. Нет свидетельств, что он считал индивидуальное сознание иллюзией, побочным эффектом мозговой активности. Таким образом, «Я» становится первым принципом во всех его произведениях. В результате идея независимого индивидуального сознания играет ключевую роль в набоковском изучении и психологии как поведения человека и его возможных объяснений, и психологии как науки, официально изучающей человеческое поведение, – науки, которая постепенно сформировалась при жизни Набокова.
Ниспровержение Фрейда
Опасливо кивнув на фрейдистский психоанализ, мы могли бы сказать, что персонажи Набокова представляют собой «клинические случаи». Хорошо известно, что Набоков всю жизнь поносил Фрейда и его наследие. Причины этой антипатии спорны: по мнению одних, Набоков опасался, что фрейдистская интерпретация разоблачит его глубочайшие эмоциональные тайны и поэтому следует разоружить ее заранее; другие полагают, что он отвергал и осмеивал редукционистские выводы фрейдистского психоанализа, сводящие всю психику к сексуальности [Elms 1989:353–368][177]. Есть и те, кто считает, что во фрейдизме Набоков видел сильнейшего культурного противника, с которым был вынужден сражаться, если хотел, чтобы его собственные, противоположные взгляды на личность и разум были приняты всерьез[178]. Точно известно одно: когда в октябре 1919 года Набоков поступил в Кембридж, фрейдистское движение как раз вовсю завоевывало мир[179].
Теория Фрейда, основанная на сексуальности, возможно, никогда не стала бы вездесущей, если бы не возникла на излете викторианской эпохи с ее подавлением телесности и особенно сексуальности (см., например, [Naiman 2006]). Несомненно, успех теории Фрейда был отчасти обусловлен ясностью и живостью изложения, плодовитостью ее автора и тем, что его клинические случаи казались на удивление знакомыми; публике, несомненно, импонировало и то, что теория четко и доступно, почти в художественной форме, и одновременно в позитивистском ключе разъясняла человеческую природу. Практическое применение метода и очевидные клинические успехи привели к культурной буре, которая к 1920 году породила дискуссионные группы, психоаналитические общества и побочные публикации – короче говоря, индустрию. Большую часть XX века «психология» в представлении широкой публики была синонимом «фрейдизма». Так что Набоков в основном направлял свое полемическое и пародическое острословие именно против этого чудища массовой культуры[180].
В 1926 году, когда Набоков посетил доклад некоей «мадемуазель Иоффе» в кружке Татариновой – Айхенвальда, он, несомненно, был уже знаком с трудами Фрейда: перед этим он иронически отозвался о теме как о «приятной», а после назвал Фрейда «знахарем» [ПВ: 95, 97]. В 1931 году его враждебное отношение к фрейдизму вылилось в полной мере в эссе «Что всякий должен знать?», шуточно-рекламный текст, восхваляющий «патентованное средство» от любой хвори «фрейдизм для всех» [ССРП 3: 697–699][181]. В том же году Набоков приступил к работе над «Отчаянием», своим первым яростно антифрейдистским художественным произведением. Удивительно, что в 1931 году он отверг предложение Г. П. Струве написать что-нибудь о Фрейде для газеты «Россия и славянство», предположительно в связи с широко отмечавшимся 75-летием Фрейда: Набоков ответил, что на тот момент устал от этой темы[182].
Устал он или нет, тема фрейдизма в творчестве Набокова стала лейтмотивом и к тому же почти навязчиво упоминалась в авторских предисловиях к переводам его русских романов и новым редакциям англоязычных. Однако постоянное возвращение к ней само по себе еще не воплощает психологический аспект набоковского искусства – хотя, по мнению Дж. Шют, оно свидетельствовало о том, что всеобщее помешательство на Фрейде тревожило Набокова[183]. Но, скорее, битва Набокова с фрейдизмом была связана с психоаналитической концепцией символа и попытками соотнести художественные произведения с детством их авторов. Антифрейдистская полемика представляет собой идеологическую аргументацию, направленную против сведения всех человеческих поступков и патологий к сексуальным причинам – то есть к причинности в целом[184]. Она содержит предпосылки для развития иного, отличного от фрейдизма направления психологического исследования, не забывающего, что человеческий разум слишком сложен, таинствен и полон сюрпризов, чтобы определять его через единственную глубинную причину, такую как детская травма, сексуальность или потребность в продолжении рода.
С учетом того, что психоанализ, подобно литературе и в отличие от экспериментальной психологии, сосредотачивается на отдельных личностях и их историях, и что его методы очень скоро начали применяться к литературе даже самим Фрейдом, вполне естественно, что литератор становился соперником Фрейда; ведь они практически делили между собой одну и ту же территорию – область личностного нарратива[185]. У Набокова ключевое различие между этими «соперниками» выражено словами Ардалиона в «Отчаянии»: «Художник видит именно разницу. Сходство видит профан» [ССРП 3: 421]: это прямой выпад в адрес теории, пытавшейся на основе отдельных случаев делать поспешные обобщения и выводить универсальные законы. Набоковские воззрения на психологию были основаны на вере в то, что уникальные индивидуальные черты важнее общностей или законов развития и что даже в случае аномального поведения обобщенных ответов недостаточно. В своем крестовом походе против фрейдизма он применял двойную стратегию: открытые насмешки над сексуальным редукционизмом, присущим теории, и создание целой череды примеров-контраргументов, персонажей различных типов – нормальных и ненормальных, – личность которых невозможно адекватно объяснить через парадигмы психоанализа. Скрытая дополнительная стратегия заключалась в постоянном акцентировании того, что одному человеку не под силу познать все явления, происходящие в сознании другого (даже при помощи исповеди): подразумевалось, что без такого знания любые выводы об универсальных закономерностях и психологической причинности будут преждевременны. Невозможность проникнуть во внутреннюю жизнь другого человека была для Набокова важной художественной проблемой, той самой, которая, как он обнаружил, очень подробно рассматривалась в седьмой главе «Принципов психологии» У Джеймса.
Энциклопедическая работа Джеймса послужила Набокову крепким подспорьем для будущих сражений. В этой книге с поразительной тщательностью рассмотрены все известные на тот момент составляющие душевной жизни, в том числе и ее многочисленные аберрации[186]. Особенно должна была импонировать Набокову способность Джеймса описывать когнитивные и поведенческие системы с точки зрения, которая, с одной стороны, признавала дарвинизм и его вклад в теорию эволюции человеческого поведения, а с другой – сохраняла веру в непостижимость сущности природы разума[187]. Джеймс уделял особое внимание потоку мыслей в сознании как основному источнику сведений о личности, и это не могло не привлечь Набокова, который с гордостью утверждал, что Л. Н. Толстой в «Анне Карениной» изобрел «поток сознания» примерно за десять лет до того, как У Джеймс ввел этот термин в обиход ([ЛРЛ: 312], ср. [James 1890 1: 296]). В то же время, регулярно демонстрируя необходимые границы эмпирического знания о человеческом разуме и его поведении, Джеймс обеспечивает мощную поддержку любому, кто отказывается приписывать душевной жизни доказуемую, механическую природу[188].
Весь это фон, плюс почти несомненное знакомство Набокова с трудами Московского психологического общества по философии сознания и личности давали ему прочную, добротную основу для вдумчивых и точных размышлений о сознании и его тайнах[189]. Но на этом он не остановился. То немногое, что мы знаем о его круге чтения в области психологии, показывает, что в этом предмете, близком к его собственной литературной деятельности, он был начитан широко и изучал его старательно. Различные источники указывают, что Набоков читал 3. Фрейда, X. Эллиса, Ч. Ломброзо, И. И. Мечникова, Г. В. Александровского; скорее всего, он также был знаком с работами Г. Спенсера, Р. де Гурмона, Т. Рибо, И. Тэна, О. Вейнингера и В. М. Тарковского: книги этих авторов были широко известны и к тому же имелись в обширной библиотеке Набокова-старшего