[190]. Вполне возможно, что к концу 1930-х годов он также прочитал по меньшей мере некоторые работы К. Г. Юнга и О. Ранка, скорее всего, ранние (напрямую Набоков упоминает Юнга только в «Пнине», но юнгианские мотивы просматриваются в «Отчаянии») [Davydov 1995:100п21]. К этому списку можно добавить ряд книг и научных работ, упомянутых в черновых заметках Набокова к «Лолите», «Пнину» и «Бледному огню». Учитывая, что наше документально подтвержденное знание о круге чтения Набокова и доступных ему работ сводится лишь к обрывочным сведениям, справедливо будет заключить, что читал он значительно больше перечисленного списка[191].
Психология у Набокова: субъекты и объекты
Притом что Набоков был хорошо осведомлен об основных направлениях психологии, его произведения сосредоточены на внутренних явлениях сознания, на природе потока мыслей и его связи с памятью. И это логично, учитывая гуманистическую приверженность Набокова индивидуальности, личности как основополагающему принципу и аксиологическому центру. На практике это означает, что главным художественным побуждением Набокова было создание полноценных личностей, психология которых правдоподобна и внутренне последовательна, хотя и не всегда подчиняется логике и видимым законам причинности. Хотя среди второстепенных персонажей Набокова немало психологов или психиатров, из его рассказчиков и главных героев только Ван Вин в «Аде» профессионально занимается психологией (причем им определенно движет интерес к паранормальным явлениям, связанным с Террой, что напоминает об интересе У Джеймса к сфере, которую в наши дни называют парапсихологией)[192]. Гипотезы прочих персонажей-психологов в его романах пронизаны иронией: как правило, они карикатурно отображают фрейдистские или бихевиористские теории (взять хотя бы врача-психиатра, который лечит Лужина в «Защите Лужина» (третий роман Набокова, написанный в 1929 году), бесчеловечные бихевиористские эксперименты в романе «Под знаком незаконнорожденных» (1947) или Эрика и Лизу Винд в «Пнине» (1957))[193].
Разделив психологическую «принадлежность» персонажей произведений Набокова на самих ученых и тех, кого они изучают, мы видим, что первая группа представлена лишь несколькими вариациями на тему чудака или шарлатана, в то время как вторая включает более обширную и разнообразную коллекцию типажей. Этот дисбаланс отражает неравнодушие Набокова к разнообразию и непостижимости индивидуальной личности и его отвращение к психоанализу, пытающемуся «объяснить» сознание и сущность личности или разума, и бихевиоризму, сводящему внутреннюю жизнь человека к набору внешних проявлений. Учитывая эту явную предвзятость, можно утверждать, что Набоков действительно отвергал психологию как науку: это выражалось в неприятии преобладавшего в его время подхода к изучению человеческой природы, личности и патологий. Однако точнее будет сказать, что его подход к сознанию приблизительно совпадал с подходом других школ, особенно гештальтпсихологии и функциональной психологии: хотя и менее известные широкой публике, чем психоанализ и бихевиоризм, эти направления оказали не менее серьезное и долгосрочное воздействие на развитие науки.
Психологи у Набокова, за исключением Вана Вина, в той или иной степени демонстрируют влияние фрейдизма, и этот факт выдает тревогу Набокова о том, что фрейдизм монополизировал изучение человеческого разума. Начиная с врача-психиатра в «Защите Лужина», фирменным знаком этой роли становятся модные психоаналитические словечки. Психиатр Лужина изображен как беспримесный фрейдист, и его метод лечения Лужина заключается в том, чтобы заставить пациента испытать «рождение заново», постепенно снова войти в жизнь, из которой вымараны все тревожащие элементы, приведшие Лужина к одержимости шахматной игрой. Хотя поначалу лечение вроде бы идет успешно, именно оно провоцирует последний психический срыв гроссмейстера. Этот психиатр-фрейдист, по крайней мере, считал, что делает доброе дело, и стремился излечить пациента. В романе «Под знаком незаконнорожденных» Набоков создает откровенно вредоносный сплав фрейдистской и бихевиористской психологии, воплощенный в некомпетентной команде экспериментаторов, работающих на тоталитарный эквилистский режим. Логика научного исследования сочетается с институциональным отрицанием нравственной ценности отдельного человека (отрицанием, которое практиковал советский режим). В ходе экспериментов эти ученые, помимо прочего, исследуют смягчающее воздействие пыток и убийства детей на последующее поведение преступников, совершивших насильственные преступления.
Более изощренное, но не менее пародийное изображение современного психолога предстает перед нами в лице Джона Рэя-младшего, вымышленного автора «Предисловия» к книге «Лолита. Исповедь светлокожего вдовца». Рэй – автор «удостоившегося премии» труда «Можно ли сочувствовать чувствам?» – заглавие, вызывающее любопытные вопросы о взаимосвязи органов чувств, которыми воспринимается мир, и чувств-эмоций, то ли связанных, то ли не связанных с первыми. Моральный релятивизм Рэя, выдаваемый за философские ухищрения, проявляется в его утверждении, что «“неприличное” бывает зачастую равнозначаще “необычному”. Великое произведение искусства всегда оригинально; оно по самой своей сущности должно потрясать и изумлять, т. е. “шокировать”» [ССАП 2: 13]. Эта точка зрения в некоторых набоковских контекстах могла бы заслуживать похвалы, но от нее так и веет «пошлостью». Автор умышленно усугубляет наши подозрения по поводу этики Рэя, вложив в его уста банальные похвалы моральному измерению исповеди: ее персонажи «предупреждают об опасных уклонах; они указывают на возможные бедствия. “Лолита” должна бы заставить нас всех – родителей, социальных работников, педагогов – с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надежном мире» [ССАП 2: 14]. Если, как утверждает Набоков, это лучший ответ, который психология способна дать на рассказ Гумберта, значит, психология зашла в тупик[194]. В «Лолите» также есть несколько пародий на бихевиористские эксперименты: в одном из них подопытным платят за то, чтобы они провели целый год, передвигаясь на четвереньках и питаясь только бананами.
Вереницу издевательских образов лжефрейдистов продолжает в романе «Пнин» Эрик Винд, являющий собой смесь веяний фрейдистского и постфрейдистского психоанализа. Он и его жена Лиза (бывшая жена Пнина) пытаются воспитывать своего сына Виктора, руководствуясь этими теориями и стараясь «изо всей их психотерапевтической мочи изображать] Лая с Йокастой» (то есть родителей Эдипа) [ССАП 3: 81]. Винд утверждает, что «беременность, в сущности говоря, есть сублимация стремления к смерти» [Там же: 48]. Наконец, хотя в романе «Ада» и встречается слегка завуалированная насмешка над Фрейдом («Доктор Фройт из лечебницы Зигни-Мондье-Мондье» [ССАП 4: 16]), Ван Вин стоит особняком среди персонажей Набокова, потому что в основном занимается умственными аберрациями, связанными с паранормальными явлениями и таинственной Террой.
Как еще предстояло узнать самому Вану Вину в пору его усердных занятий террологией (бывшей тогда отраслью психиатрии), даже глубочайшие мыслители и чистейшие философы – Паар из Чуса и Сапатер из Аардварка – проявляли эмоциональную двойственность в оценке возможной существенности «кривого зеркала нашей корявой земли» [ССАП 4: 28].
Клинический опыт Вана подвиг его на то, чтобы написать роман «Письма с Терры», отчасти основанный на «отчет[ах] Вана о “трансцендентальном трансе” его пациентов» [ССАП 4: 327]. Подобно У Джеймсу и другим ученым его эпохи, Ван столь же философ, сколько и психолог; он сочиняет блистающее эрудицией, шутливое и вызывающее эссе «Текстура времени» (которое составляет четвертую главуромана). Однако в «Аде» нет никаких указаний на то, что Ван как психолог и впрямь понимает хоть кого-то из своих пациентов (несмотря на то что «к безумию он питал такую же страсть, какую иные питают к арахнидам и орхидеям») [Там же: 325]. Невзирая на свой поразительно высокий интеллект, он столь же поразительно бесчувствен к психологическим потребностям своей сводной сестры Дюсетты. Однако этот недостаток проницательности скорее обусловлен тайнами личности, чем некомпетентностью Вана.
«Триллион таинств»
В произведениях Набокова выведены личности, чье сознание необходимо исследовать как бы изнутри, посредством косвенной интроспекции, а не анализировать извне или ассоциировать с предопределенными причинными механизмами, размеченными в виде удобной последовательности снов. В этом акценте нет ничего неожиданного: в конце концов, как настаивал Набоков, зачастую психология составляет главное содержание словесного искусства. В письме Г. П. Струве он высказывал мнение, что писания многих авторов, с энтузиазмом строивших сюжеты на фрейдистских темах, не имеют отношения к литературе[195]. Если тщательно рассмотреть, какого рода психологией занимался Набоков в своих произведениях, окажется, что он исследовал человеческий разум – не ища его неведомых побуждений и источников, но создавая как можно более полный психологический портрет героя, сколь бы противоречивым он ни был. Набоков стремился исследовать, как предпочитает действовать активный ум, то есть какими способами он целенаправленно взаимодействует с окружающим миром. Далеко не все эти действия можно объяснить какими-либо причинами, будь то «разумный эгоизм» (как сказал бы Чернышевский и прочие радикалы) или фрейдистская связь между детскими травмами и взрослыми психозами. Романы и рассказы Набокова не ищут причин, чтобы объяснить, почему персонаж поступает так или иначе. В этом отношении Набоков – эссенциалист, который, как уже было отмечено выше, верит в целесообразность самодостаточного «Я» как рабочую гипотезу, если не явную реальность. Эта вера может вызвать обвинения в мистицизме, как случилось с У Джеймсом: персонажи поступают определенным образом не потому, что это предписывают законы личности или выявленные факторы психологического развития, а по причинам, суть которых скрыта