– Я знаю вас, мадемуазель, еще по старым кампаниям за храброго офицера. Но как посмотрит на это министр?
Военный министр посмотрел на де Еона и увидел… женщину.
И тогда кавалер сорвал с себя ненавистные юбки. Натянул мундир, прицепил шпагу, кинул треуголку под локоть и, напудрив парик, отправился в Кафе до Фуа, чтобы основательно напиться. Вызывающе и броско пестрел бант ордена, качалась в ухе его сережка. Это было уже явное нарушение приказа короля.
К нему подошел русский доброжелатель – Хотинский, секретарь посольства в Париже:
– Зачем вы это сделали, сударь? Вы ведь знаете, что, отказавшись от женского платья, вы лишаете себя пенсии.
– Не тревожьтесь, дружище, – ответил де Еон. – Мои фижмы уже заложены в ломбарде на «Горе благочестия», и нищета отодвинута ровно на тот срок, с которого его величество король снова поставит меня на свою казенную конюшню…
Он не ошибся: в одну из мартовских суббот 1779 года за ним пришли стражи Версаля, и «кавалер-амфибия» был заключен в кольцо штыков. Тюремный мальпост поджидал его возле подъезда. Он вспомнил Россию, где говорили мудро: от сумы и от тюрьмы не отказывайся, – и смело шагнул в глубину зарешеченного мальпоста. Ширмы на окнах задернули, свистнул бич, и лошади поскакали…
Дижонский замок – тюрьма короля! Возмутитель спокойствия заперт на сто замков.
Без суда, даже без объяснения причин ареста де Еон был затиснут среди заплесневелых камней Дижона, и он стал трясти решетки своей камеры.
– Я был дипломатом, – разносилось по тюрьме, – и представлял лицо всей Франции за границей. Я был воином – и владел оружием, доверенным мне Францией… Никто не может упрекнуть меня, что я плохо служил отечеству. А теперь… что вы делаете со мною?..
А после Дижонского замка потянулись монастыри.
Молитвы, свечи, бдения, шепоты, кляузы, тоска.
Он, как бешеный, устраивал скандал за скандалом, вызывал дебош за дебошем – только бы не жить этой постылой жизнью!
Ворота одной обители раскроются, а другие его примут.
Кончилось все это тем, что ни один монастырь Франции не желал иметь де Еона в своих стенах…
Опять летят через забор тряпки, бутылки и книги.
Толстущая аббатиса, похожая на раздавленную жабу, кричит:
– Нам не нужны такие поганые девки, что блудят по ночам с монахами и пьют водку, как солдаты… Убирайся, потаскуха!
Де Еон поднял из пыли томик Парни и роман Свифта.
– Эй, жаба! – заорал он в ответ аббатисе. – Хочешь, я поражу тебя в самое сердце?
И он задрал на себе юбки, обнажив тело.
– У-у-у-у-у… – завыла аббатиса, пропадая за оградой.
Так-то вот однажды, неся в котомке Парни и Свифта, прошла по дорогам Франции странная женщина – упругой походкой кавалериста, широко размахивая руками. Загорелая, неунывающая. Из зелени садов сверкнули черепицы крыш, пахнуло ароматом глициний.
Вот и Тоннер, милый Тоннер! Отсюда увезли его мальчиком, и сейчас он вернулся… Как блудный сын. Но – кем вернулся?
И свершилось чудо: престарелый аббат Марсенэ, его учитель, был еще жив и встретил его возле церкви словами:
– Шарло, не я ли, скажи, частенько сек тебя по румяной, как яблочко, попочке? Уж кому-кому, а мне-то хорошо известно, что ты не был девочкой… Ах ты сорванец! Ты и здесь набедокурил не так, как все добрые мальчики. Поцелуй же меня, старика…
Давили виноград босоногие крестьяне. Забродило в подвалах молодое вино. А что еще надо драгунскому капитану, отставшему от своего полка? Подтверждая слова аббата Марсенэ, ходил де Еон – на потеху землякам! – бриться в сельскую цирюльню. Висела там над дверями красочная картина: тазик с бритвой, а над ним пролетает комета. У порога оставлял де Еон деревянные бабуши, в одних чулках залезал в кресло. В осколке зеркала смеялась ему женщина, поправляющая на себе платье.
– Мадемуазель, вам бы жениться, – говорил брадобрей Букэн, намыливая щеки «амфибии». – Любая пойдет за вас в Тоннере…
Иногда де Еон совал ему в руки табакерку с вензелем короля:
– Милый Букэн, подержите ее в закладе: опять нужны деньги…
А до чего же тихие вечера на родине, как сладко и утешно пахнет волшебным сеном. Хорошо спится в саду, на отлогих виноградных террасах. Вспоминая далекое детство, зарывался де Еон с головой в вороха листьев, слушал по вечерам рожок пастуха, засыпал под шлепанье водяной мельницы.
Только изредка прорывалось – во гневе:
– Что ты скажешь теперь, принц Конти?.. О, проклятая дохлятина Герши… И ты, подлец Бомарше!
Но протекли годы – самые спокойные в его жизни. Закончилась война с Англией, и де Еон начал собираться в дорогу.
– Пять лет, – сказал он сестрам, – мои сомнительные прелести видели только горох и капуста. У мира появились новые заботы, но пора напомнить королям, что я существую. Очень тихо жили они без меня – пора уже мне поскандалить с ними!
Лондонская газета отметила его появление заметкой. Причем журналисты что-то напутали, и читателям было сообщено, что в Англию прибыла вдова известного кавалера де Еона.
Это сразу же всех развеселило… Остряки тогда говорили:
– Наш де Еон превратился во вдову самого себя!..
С нищенским багажом налегке, без перчаток и без муфты, шлепая неновыми туфлями по слякоти, однажды пожилая женщина ударила молотком в дверь дома лорда Феррерса. Это был де Еон, который заявил наследнику:
– Ваш покойный брат, имя которого и титул вы, лорд Ферререс-второй, ныне носите, был моим близким другом…
– Не знаю, – отвечал Феррерс-второй.
– Но, – продолжал де Еон, – лорд Феррерс-первый, мой большой друг, остался мне немало должен, и вот в доказательство векселя… Пожалейте же эмигрантку на чужбине, которая не имеет за душой ничего, кроме доброй памяти о своем друге.
Лорд Феррерс-второй ответил, что не даст ни пенса:
– Если еще увижу тебя, то затравлю бульдогами…
Уходящего де Еона нагнал на улице молодой красивый юноша:
– Я сын лорда Феррерса… Мне стыдно за его жестокое обращение. Возьмите у меня вот эти деньги.
– Э! – отвечал де Еон, отмахнувшись. – Бог с вами, с Феррерсами! Я еще не вступил в великий капитул нищих рыцарей.
– Это не милостыня, – сказал Феррерс-младший. – Я даю вам эти деньги в долг… Вы вернете их мне!
– С чего верну? – горько усмехнулся де Еон.
– Я даю вам деньги для того, чтобы вы смогли начать судебный процесс против моего отца, который под старость слишком ожесточил свое сердце… Верьте, я не таков!
Лондонские газеты тут же оповестили весь мир, что знаменитая девица де Еон отпраздновала свое прибытие в Англию новым судебным процессом. «Когда успокоится эта старуха?» К всеобщему удивлению англичан, де Еон процесс выиграл. А скупой лорд Феррерс-второй тут же скоропостижно скончался от жадности. Наследовал ему добрый малый – сын его, ставший лордом Феррерсом-третьим… Вот к нему-то де Еон и явился за своей долей.
– Вы уже дали мне узнать ваше чувствительное сердце, – сказал он молодому и красивому человеку. – Ваш отец умер не вовремя: мне очень хотелось бы получить с него, но я вынужден теперь получать деньги с вас…
Лорд Феррерс-третий ответил ему – как добрый малый:
– Если еще увижу тебя, то затравлю своими бульдогами…
– Как справедливо! – заметил де Еон. – Как мудра природа, рассудившая, чтобы яблоко падало всегда недалеко от яблони…
Так очутился де Еон на улице… Кому он нужен теперь?
Восемь лошадей изабелловой масти, впряженные в стекольный фонарь кареты, плавно выкатили навстречу королю Англии. Карета пронеслась мимо, но де Еон успел разглядеть, что Георг III сидит напротив Питта-младшего. Старым умом дипломата он правильно рассудил, что король взирает в лице Питта на свои растущие колонии за океаном. Грязь из-под колес заплеснула юбки де Еона, но… Разве теперь король узнает его?
– О старость, старость…
И нет даже пенса, чтобы нанять портшез, – грязную улицу надо переходить вброд. Стены домов в Лондоне пестрели афишками: битва петухов, показ ученого гуся из Ирландии, а завтра состоится кулачная драка между Рейно и Джаксоном. Мордобой по всем правилам теперь заменял прекрасное и тонкое искусство шпаги.
«Лондон, Лондон, – сказал себе де Еон. – Ты, конечно, недостоин моего внимания. Но, чтобы не возвращаться в Париж, который достоин еще менее, я займусь именно тобою, Лондон!..»
Здесь мы вынуждены прервать свой рассказ, ибо, безжалостно разрывая ткань событий, в нашу книгу насильно вторгается одна смерть – смерть, которую мы не вправе не заметить.
В тиши Сан-Суси, согбенный и иссохший, тихо и нелюдимо доживал «старый Фриц». В четыре утра гулкие галереи залы уже слышали стук его трости. Король выходил на прогулку. Старость его (без любви, без детей, без ласки) окружали слава и борзые, величие и болезни, шедевры мировой живописи и сборщики налогов. Мундир истлел на нем, из карманов просыпался табак. Он еще долго играл на флейте, но старость лишила его передних зубов и пропал необходимый «амбушюр». Фридрих пил минеральную воду, ел паштеты из угря. Ночи напролет читал классиков древности и с брезгливо-ядовитой ненавистью наблюдал за развитием немецкой культуры. Он знал собак и гренадер по именам, но имена Клопштока, Лессинга и Гёте были для него пустым звуком… Король подолгу смотрел на циферблат часов:
– Они стучали еще деду моему и будут стучать после меня. Как же человек, комок глины и грязи, может пережить сталь и железо? Впрочем, пусть стучат…
Один за другим уходили в загробную жизнь сподвижники его походов – Шверин и Зейдлиц, Кейт и Циттен, а он, король, спешил ставить им памятники.
– Я брожу по плацам Берлина, как по мавзолею. Даже Цицерон не сделал для своей боготворимой Тулии того, что получили от меня по смерти своей мои славные ребята.
Когда Циттен был еще жив, он иногда являлся ко двору с улыбкой застенчивого ребенка. Дряхлый карлик, у которого из уха торчал слуховой рожок.