– Так на них голов нету, – неудачно возразил Слабенко.
На него так зашикали, что ему пришлось сесть.
И тут Пупыкин объявил перерыв.
– Идите в буфет, – сказал он, – крышу починили, икру привезли. А ты, Удалов, задержись.
Удалов задержался. Те, кто спешил в буфет есть икру, обходили Удалова по стенке.
– Что-то ты у меня сегодня не трепещешь? По глазам вижу, что не трепещешь, – заметил Пупыкин.
«Проницательный, черт, – подумал Удалов. – И в самом деле не трепещу. Но по какой причине – ему не догадаться. А ведь жил бы я здесь, наверное, трепетал бы. У него весь город в руках».
– Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, – сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. – С утра мне сигналы на тебя поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали – ты от меня ничего, кроме добра, не видел. Потому хочу сначала разобраться. Может быть, обойдемся без персонального дела, как ты думаешь?
Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:
– Лучше, чтобы без персонального.
– Ну и молодец, Корнюша. Ты садись, в ногах правды нет.
Пупыкин подождал, пока Удалов сел, и сам уселся напротив Удалова.
– Смешно прямо, – сказал он, – как барбосы, ну прямо как барбосы. Стоило мне неудовольствие к тебе выразить, как они уже тебя растерзать готовы. А я понимаю: у тебя душевный стресс. В самом деле Оболенского с Римкой поймал?
– Поймал, – признался Удалов. – Он в окно выскочил, со второго этажа.
– То-то хромает, бес в ребро! Я-то, когда тебе Римку передавал, можно сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого человеческого счастья. А сейчас вижу: ошибся я. Виноват, я свои ошибки всегда признаю. Жаль только, что другие не следуют моему примеру. Знаешь что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь-баба – блондинка. А хочешь, Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово! Ты ее дома запрешь, чадру повесишь, как занавеску. В виде исключения. А если нужно справку – директор поликлиники выдаст: экзема лица. Ну как, подходит? А Римку мы Оболенскому всучим. Лежалый товар!
И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал, одним ногтем придавить можно.
– Не в этом дело, – сказал Удалов. – Мне и с Ксюшей неплохо было.
– Ну, это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет, дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем, на всю землю прославимся. Так что об этой интриганке забудь!
«Ага, – подумал Удалов, – значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила. Может, двойник ее все же любит? Хорошо бы любил – приятнее так думать».
– Чего задумался? Не согласен?
– Как скажете, – ответил Удалов.
– В покорность играешь? Ой непрост ты, Удалов, ой непрост. Скажи мне, дружище, ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из распределителя мало картошки выдают?
– А как вы думаете? – нашелся Удалов.
– Есть у меня подозрение, – произнес Пупыкин. – Но такое тяжелое, такое, можно сказать, страшное, что и не смею сказать.
– А вы скажите.
– А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народа картошку носил?
– Каким таким врагам?
– Вот видишь, таишься, значит – врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому носил? Все равно донесут, все равно дознаюсь!
– Нет, просто так, – решил спасти своего двойника Удалов. – Увидал, что рассыпанная, вот и собрал.
– Это чтобы в моем городе кто-то картошку рассыпал? Опять врешь. И что делал в такое время на шоссе, тоже забыл?
– Гулял.
– А о чем с Савичем на рынке разговаривал?
Пупыкин вскочил и побежал по кабинету. Удалов увидел, какие у него высокие каблуки. Вопросы сыпались из него быстро, один за другим:
– Зачем в магазине изображал черт знает что? Зачем хотел картонную лососину покупать? В оппозицию играешь? А на площади, у моего монумента, зачем крутился? Зачем народ агитировал, что я уже умер?
– Я Льва Толстого имел в виду.
– Кто у нас предгор? Я или Толстой?
– Вы.
– Ты меня свалить захотел?
– Всё – набор случайностей.
– Случайность – это осознанная необходимость, – сказал Пупыкин. – Учить теорию надо. Ну что, будешь каяться или разгромим, в пример другим маловерам?
– Как знаете. – Удалов посмотрел на часы. Скоро перерыв кончится. А надо еще настоящего Удалова предупредить, что его ждет.
– Тогда идейный и организационный разгром, – подвел итог беседе Пупыкин.
– Ну, вы прямо диктатор.
– Не лично я диктатор, – ответил Пупыкин, – но осуществляю диктатуру масс. Массы мне доверяют, и я осуществляю.
– Ох, раскусят тебя массы, – предупредил Удалов.
Он тоже поднялся, и от этого движения Пупыкин метнулся в угол, протянул руку к кнопке.
– Не зови свою охрану, – сказал Удалов. – Я пойду перекушу в буфет.
– А вот в буфет тебе вход уже закрыт, – осклабился Пупыкин. – Мне на таких, как ты, тратить икру нежелательно.
– Значит, еще до начала разговора со мной знал, чем он кончится?
– А моя работа такая – знать заранее, что чем кончится. Подожди в приемной, далеко не отходи. Никуда тебе от меня не скрыться.
Удалов вышел из кабинета. Спортсмены с повязками дружинников его пропустили. Удалов поглядел на секретарш. Вот черненькая – могла бы стать его женой и таить личико под занавеской, а вот и беленькая – тоже мог получить. «Где же ты, Ксюша, где же ты, родная моя?» И Удалов затосковал по Ксюше за двоих – за себя и за своего двойника.
На улице моросил дождик, но работы вокруг монумента не прекращались. Детишки вскапывали клумбы, воспитательницы сажали рассаду, монтажники крепили к боку статуи руку с портфелем, бригада дорожников сыпала щебенку под асфальтовое покрытие.
Удалов, отворачиваясь от людей, быстро прошел к памятнику. За массивным постаментом таился невысокий полный мужчина в плаще с поднятым воротником, в шляпе, натянутой на уши, и в черных очках. «Значит, вот как я выгляжу со стороны», – подумал Удалов и подошел к двойнику.
– Ждешь? – сказал он.
– Тише! Тут люди рядом. Ты куда пропал?
– Пупыкин меня допрашивал.
– Ой, тогда я пошел! Лучше сразу в ноги!
– Погоди, разве не хочешь послушать, что тебя ждет?
– А что?
– И переодеться не хочешь?
– Зачем?
– Затем, что Удалов не может выйти на перерыв из кабинета в одном костюме, а вернуться в другом. Вижу, ты, брат мой, совсем поглупел.
– Тогда бежим – вон там подсобка, вроде пустая.
– Бежим.
Они побежали, а Удалов сказал по пути двойнику:
– Ты хорошенько подумай, прежде чем туда возвращаться.
– А что?
– Как только они икру съедят…
– Сегодня икру в буфете дают? – с тоской спросил двойник.
С такой искренней тоской, что Удалов даже остановился.
– Ты что, серьезно?
– Но мне же положено, – ответил двойник.
– А раз положено, надо взять?
– Как же не взять, раз положено?
Они побежали дальше, забрались в вагончик. Он в самом деле был пуст. На крючках висели пиджаки, на столике стояли пустые миски.
Двойник сразу начал раздеваться. Удалов последовал его примеру.
– Смотрю я на тебя, – сказал он, – и думаю: если ты, мой полный двойник, смог превратиться в такое… значит, и во мне это сидит?
– Что сидит? – не понял двойник.
– Рабство. Лакейство.
– Я, прости, не раб и не лакей, – ответил второй Удалов, – я на ответственной работе, не ворую, морально устойчив.
– И воруешь, и морально неустойчив, – отрезал Удалов. – Только сам уже этого не замечаешь. Если икру тебе в буфете дают, а другим не положено, значит, ты ее воруешь. Понял?
– Ты с ума сошел! Разве ты не понимаешь, что мы, руководящие работники, должны поддерживать свои умственные способности? У нас же особенная работа, организационная!
– А в детском саду икру дают?
– Не знаю. Там молоко дают.
– Ну и погряз ты, Корнелий, не ожидал я от тебя.
– А чем ты лучше?
– Я светлое будущее строю.
– Я тоже. Под водительством товарища Пупыкина. А ты под чьим водительством?
– Дурак ты, Корнелий. У нас водительство демократическое.
– У нас тоже.
– Не путай демократию с круговой порукой.
Второй Корнелий начал натягивать брюки. Разговор с двойником его встревожил и даже разозлил.
– Может, у вас и демократия, – сказал он. – Только твоей заслуги в том нет. Не прижали тебя, вот и гордый. А попал бы на мое место, куда бы делся? Некоторые сопротивлялись. Что это им дало? Что это дало народу? Где Стендаль? Где Ксения? Где Минц? Где Ванда?
– Где?
– В разных местах. Наш народ еще не дорос до демократии. Нам твердая рука нужна. Хорошо служишь – тебя ценят.
– Как ценят, не знаю, но сейчас будут разбирать твое персональное дело.
– Чего? – Двойник сжался, как от удара в живот.
– Не чевокай, а слушай. Меня утром на шоссе видели, что я картошку собирал. Решили, что это ты.
– А зачем ты картошку собирал?
– Зиночке Сочкиной помочь хотел. Она ее в город несла.
– Это же преступление! Картошка по талонам, а она ее с поля украла!
– Помочь человеку, учти, это никогда не преступление. Потом я в магазине хотел купить лососины.
– Откуда лососина в магазине? Что за глупость?
– Я и говорю, что нет лососины в магазине. Так что эту глупость тебе припишут. Потом я на этой площади сказал, что Пупыкин уже помер.
– Я тебя убью! Ты меня погубить вздумал?
– Откуда я знал, что у вас такие порядки? Но главное то, что я на вашем активе Оболенскому про его моральный уровень сообщил.
– Ну кто тебя просил! Оболенский же пупыкинский друг!
– А никто меня не просил, кроме чувства собственного достоинства. Честь твою защищал.
– Что ты понимаешь в чести!
– А ты?
– Я-то понимаю. Честь – это дисциплина.
– Вот именно. В этом у нас расхождение. Так пойдешь на свою казнь или смоемся, пока не поздно?
– Я все объясню. Василий Парфенович меня простит.