Я вернул на место деньги, и мы потащили канистры в лагерь. Столяров объяснил, что «святые деньги» принадлежат только Богу, то есть божьим людям — дервишам. Очевидно, одного из них мы как раз и видели у пира. Просящие у Бога милости приходят к пиру и угощают дервиша, оставляют деньги, а дервиш читает защитные молитвы, молится в их присутствии, чего уже достаточно, чтобы снискать милость Всевышнего. Дервиши ходят от пира к пиру. Только им одним известна сложная карта расположения алтарей. Пир можно встретить и посреди степи, и в одном из дворов Черного города, в них сразу бросается в глаза необычность, отделенность, каждый такой камень-алтарь имеет лицо. Пограничники имеют с дервишами договор, по которому божьим людям разрешается свободное перемещение в обмен на донесение о подозрительных личностях, замеченных в округе. Правда, говорят, дервиши этого договора не соблюдают.
Другой раз мы попали со Столяровым в странные гости. Дело было за Гирканом, уже на приличной высоте, но еще до альпийских лугов. Мы ночевали у небольшого аула и перед тем как утром сняться со стоянки, втроем — я, Хашем и Вагифка — увязались за Столяровым. Он не упускал возможности прошвырнуться по жилой местности, и его повсюду знали не только пограничники, но и местные жители. Так хорошо в этой местности знали только русских охотников, например, того самого знаменитого Федора-сектанта — однажды встреченного нами в лесу бритоголового старика-великана в латанной на локтях и спине гимнастерке, крепко пахнущего порохом и потом, с неподвижным хмурым лицом, на котором выделялось особо обезображенное, надорванное в первой четверти ухо; его мать, по слухам, когда-то стала женой одного великого сеида, который умыкнул ее от детей с мужем… (Собака Федора — улыбчивая рыжая продолговатая помесь легавой — молчком тяпнула Хашема в лодыжку.)
Но Столяров охотился без ружья, и добыча его была справедливая. Он промышлял нелегальной продажей Корана в труднодоступных горных селеньях. С наступлением советской власти приграничные районы были почти полностью расселены. Не раз мы проходили через заброшенные аулы. Оставшееся народонаселение состояло на строжайшем учете. В такой пустынной местности торговля религиозной литературой была безопасной, в отличие от города, где никакие знакомства не спасли бы от сонма соглядатаев. Тем более Столяров, хотя и подпадал несколько раз под разбирательство особо рьяного замполита с 12-й заставы, выполнял функцию осмысленного наблюдателя, который с помощью очевидно подсудной деятельности мог завоевать особенное доверие среди местных жителей, необходимое для контрразведывательной деятельности. Дочь Столярова Леля, которую Хашем однажды сравнил горячо с живой Афродитой, работала в университетской библиотеке и исхитрялась отключать счетчик копий на ротапринте; рулоны бумаги прибывали из-под резака чертежных мастерских какого-то проектного института. Наша с Хашемом подростковая помешанность на древнегреческих мифах подспудно была зажжена эротической составляющей жизни богов, бесстрастно описываемой зачитанным в клочья отцовским Грейвсом; помешанности олимпийцев на бесконечных рождениях, их полуобнаженности было достаточно, чтобы воспламенить наше застегнутое детство и поджечь распущенные волосы Лели, которые обтекали бурно ее стан; переброшенные на грудь, они лежали сокровищем на сокровище. Леля была бесстрашна и печатала Коран с твердостью подпольщика. Почиталось за честь перетащить из библиотеки тяжеленный рюкзак к переплетчику. Экземпляр Корана торговался Столяровым за сто рублей, и наши краеведческие походы, устраиваемые под эгидой яхт-клуба, как раз имели своей практической целью коммивояжерскую деятельность нашего руководителя. Столяров был достаточно уважаем, чтобы ему простилась даже ходка в Иран. От нас он не скрывался, все знали, что в его неподъемном рюкзаке находится нелегальная литература.
Столяров в этом селе был впервые, но имел наводку. Он поспрашивал у встречных дом некоего Фуада, и крепкий старик с крючковатым носом отвел нас к таинственному Джаваду. К нам вышел молодой парень, выслушал и молча удалился.
Я оглянулся. Стоял октябрь, и деревья в горах над берегами Ханбулана — дзельква, железное, каштанолистный дуб — уже пылали и тепло желтели. Затопленное ущелье, на излете сходящее к чайным плантациям и цитрусовым садам, было полно недвижной дымки влажного горного леса, гостеприимного и проходимого, сообщавшего всему вокруг покой. Я часто вспоминал потом это состояние в горах — совершенную душевную ровность, отрицающую будущее и прошлое; состояние это на всю жизнь по неизвестной причине оказалось связано с безгрешностью.
В особенные минуты мне было важно свериться с Хашемом. Но сейчас он отчего-то нервничал: тревога мелкими штришками напряжения искажала его лицо.
Я поглядывал на безмятежного Столярова, который по-стариковски сидел на корточках, закрыв глаза на солнце, и ни о чем не волновался.
Через минуту показался тот же парень, пригласил войти. Небольшой дворик, заросший виноградом, низкий стол. Вышел хозяин — гладковыбритый, в рубашке и в джинсах, человек лет тридцати (это сейчас я понимаю, что тридцати — тогда никакого понятия о связи возраста и внешности я не имел). Но точно помню его лицо, стройную фигуру.
И настоящие тертые джинсы небесного цвета! Джавад отлично говорил по-русски. Строгий и сдержанный, но говорящий охотно и явно довольный знакомством со Столяровым, известной личностью, он казался в этой горной местности инопланетянином. «Это мои юнги», — рекомендовал нас Столяров. Нам прислуживали парни, по виду старшеклассники, с почтением исполнявшие тихие приказания Джавада. Что-то необычное царило в этом доме. Во-первых, в тех домах, в которых мы бывали, прислуживали женщины. Во-вторых, как-то уж слишком рабски прислуживали юноши, слишком заговорщицки звучал тихий голос хозяина, словно говорились не простые слова — подай, принеси, унеси, вытри, помой, — а сообщался вместе с ними какой-то иной смысл. Хашем был подавлен. Я снова посматривал на Столярова, он уже не был безмятежен, борода его перестала улыбаться. Из бассейна, который был тут же в углу двора и сверкал глазурью керамической плитки (в точности такой же был облицован туалет в нашей школе), принесли прохладный арбуз. Слуга срезал верхушку и унес после объяснения хозяина, что эта часть плода предназначается Богу. Мы получили по скибке. Джавад тем временем омыл руки и стал перелистывать книгу, врученную ему Столяровым. Наконец он что-то сказал, и слуга вынес полотенце, из которого Джавад выпростал пачку денег. Марганцевого цвета двадцатипятирублевками он отсчитал Столярову тысячу. Мы не могли оторваться от пальцев Джавада, с красивыми овалами крупных ногтей, медленно хрустящих купюрами. Вид денег, кажется, успокоил Хашема, он шевелил губами, считая. Столяров был взволнован. Он попросил газету, чтобы завернуть заработок.
— В этом доме газет не было три века, — улыбнулся Джавад. — И, надеюсь, не будет никогда.
Вместе с нами в лагерь спустились слуги Джавада и забрали оставшийся священный груз.
— А что это за человек — Джавад, кто он? — спросил я вечером у костра Александра Васильевича.
— Джавад — потомственный суфий, суфийский шейх. Те парни — его ученики, мюриды, дервиши, отказавшиеся от самостоятельной жизни для того, чтобы постичь Бога. Джавад содержит ханаку: зимой в его доме собираются дервиши со всех концов Талышских гор и Мугани. Жалко, но у него скоро возникнут проблемы с Макиевским.
«Суф!» — восклицали мы после того похода, когда сталкивались с чем-то заслуживавшим восхищения.
«Суф!» — говорил я отныне, провожая взглядом Гюнель, узкие ее бедра, поражавшую высотой грудь.
И еще. Такое певучее, ошеломляющее ясностью и страстью выражение лица, пугающее своей природной дикостью, как у того дервиша, встреченного нами в горах, я потом однажды обнаружу у Хашема много лет спустя.
Глава двенадцатаяЗАПОВЕДНИК
Как добраться от Ширвана до Баку? — Нет ничего проще. Достаточно выйти на сальянскую трассу рано утром, взмахнуть рукой, отшатнуться от вильнувшей машины, мчащейся с включенными еще фарами, — Ford Transit, Volkswagen или «Газель» тормознется, сдвинешь за собой дверь — «Салам!» — схватишься от рывка за сиденье, отряхнешь брючины от придорожной пыли, увидишь, как разбегается резко степь за окном, дрожит вблизи и вдали — ползет величаво, закругляется плоскостью великого немого гончара; свет теплеет из сумерек, расходясь повыше зарей. В маршрутке царит единение — сельчане, все как один в новеньких костюмах, выглаженных, открахмаленных до хруста рубахах, герои опрятности, закуривают одновременно, не вразнобой, и водитель спешит не отстать: сельчане мчатся в Баку, малознакомую столицу, единственное место заработка.
Директор ожерелья заповедников — немец из Восточной Германии по фамилии Эверс. Ездит на стареньком джипе с иностранными номерами. Нянчится с ручной злобной макакой, паясничающей на заднем сиденье джипа.
Главный бухгалтер Ширвана — Эльмар Керимов, 29 лет, симпатичный молодой человек с рыхловатой фигурой — полные бедра, слабые плечи, но лицом сухой и ясный. Разговаривает со мной с интересом, но строго. Рассказал, как устроился в этот заповедник — никогда зоологией не интересовался, но закончил факультет менеджмента.
— Я — турок, — говорит Эльмар. — Но это ничего не значит. Многие нас обвиняют в высокомерии. Это неправда.
Эльмар любит поговорить о божественном. В его кабинетике (офисе, как он выражается) висит молельный коврик.
Эльмар встает из-за стола, когда входит Хашем.
Вороная ассирийская щетина. Курчавая сильная грудь, рубашка расстегнута на две пуговицы. Он красив тем типом восточной красоты, которая не содержит слащавости. Курил, положив ногу на ногу, отводя дымящуюся сигарету от лица, зажав ее по-особенному в трех пальцах, густые длинные ресницы смягчали огромный черный блеск глаз, подбородок чуть приподнят, строгий, безупречный строй черт, растаманская шевелюра…