C косноязычной страстью Коба переписывал молодость и ненавидел партийных патрициев, называл их: луначарские, богдановы, красины, гольдберги. На Баилова Коба сидел в тюрьме, пас уголовников, а в Черном городе шантажировал управляющих поджогами и саботажем, подсылая им записки угрожающего содержания. Управляющие и ведущие инженеры не выходили из дому без браунинга в жилетном кармане.
От Кобы историей не веяло. Зато пахло адом. Черный город мог запылать в одно мгновение по его повелению — стоило только кликнуть пособников, дать им задаток, и огромный факел природы, ее неявных колоссальных сил, заревет и ослепит, опрокинет человека, унизит его, рабочие, женщины, дети, дети на руках — побегут прочь из занявшихся жилищ, крики, вопли, не успеют остановить насосы, и рванут пары, полыхнет ад кромешный. А он, тайный повелитель, будет стоять на Баиловском холме, глядя в лицо огневому столбу, и тренировать свою выдержку, чуять, как тихо ликующий покой разливается в душе, предстоящей пред картиной страшного бедствия, отверстого землей по его дерзкой воле.
Пламя до неба, море огромно мерцает слева, отражая освещенные пожаром тучи… Сотрудничество с природой, единение с ее мощью, покорение этой мощи казалось ему единственной стоящей задачей.
Глава семнадцатаяОБСКУРЫ И ЖМЫХ
Вдруг Эверс нагрянул в Ширван вместе с министерской комиссией в виде профессоров-вирусологов. Искали птичий грипп, вели пробный отстрел.
Охотник с ружьем в тирольской шляпе, опоясанный ремнем с открытыми подсумками патронташа, в которых блестели только два патрона, войдя недалеко в чащобу, вдруг, что-то увидев, поспешно вернулся, широко шагнул в сторону и, раздвигая ружьем камыш, чуть приседая, чавкая сапогами, стал пробираться к открытой воде. Птица туго захлопала крыльями, вертикально поднялась и, скрываясь все еще в верхушках тростника, где уже было место для размаха, где крылья заминали вспыхивающие пыльцой метелки, понеслась прочь. Прижавшись щекой к прикладу, охотник коротко повел ружьем, выстрел треснул, горсть дроби туманным клинком пыхнула над стволом, засвистала на излете. Птица упала с плеском, на самом краю у открытой воды. Микробиолог в белом халате, затянутый в капюшон, в пластиковых перчатках, респираторной маске, огромных очках, похожий на марсианина, припал к лодке, ему кинулся помогать охотник, вместе столкнули они лодку в проход между камышами, марсианин шатко ступил в нее, взял шест, оттолкнулся, заскользил в зарябившем в канале небе. Через какое-то время вернулся, сипло дыша через респиратор, выбрался из лодки, брезгливо держа за длинные желтые ноги на вытянутой руке черную птицу, лысуху. Голова ее с белым клювом, слившимся с белой кожистой бляхой на лбу, с блестящим глазом, прикрытым сизой полоской полупрозрачного века, болталась, будто на шнурке. Охотник, выказывая небрежение к добыче, сдержанно подошел взглянуть, издали укорачивая шаг, коротко взглядывая, подняв голову еще с того расстояния, с которого и не видно ничего толком.
Тем временем человек в маске вернулся от машины к лодке с дощечкой, хирургическим стальным молотком и никелированной коробкой. Двумя гвоздями прибил крылья лысухи к дощечке, достал из громыхнувшей коробки скальпель. Он держал его, как авторучку, двигая им проворно, угловатым, печатным почерком. Достал легкое, собравшиеся за его спиной члены комиссии отступили на шаг назад, и пока биолог тщательно кромсал, рассматривал кровяную губчатую ткань легкого, облитого на краю зеленоватой желчью, брызнувшей при неосторожном отделении печени, кромсал, укладывал срезы — пункции в пробирки с физраствором, вокруг него стали переговариваться: кому-то показалось легкое здоровым, кому-то нет, биолог что-то глухо буркнул через респиратор, мало кто разобрал то, что он сказал, но все сразу примолкли… Задача комиссии стояла в том, чтобы найти несколько больных птиц, вялых, не могущих взлететь — и определить причину их заболевания, но они прошли уже больше километра вдоль озера, что для комиссии событие чрезвычайное, а больных птиц все еще нигде видно не было, и тогда они решили подстрелить любую.
От стены камышей к самому дому стелилась тень, за ним блистала гладь озера. Почти севшее солнце румянило небо, золотило метелки камышей, которые снова зашуршали, задвигались — вспугнутые выстрелом, шарахнувшиеся, затихшие, птицы теперь ссорились, шумно возились, перекрикивались, утки крякали, лысухи тявкали, перелетали с места на место, хлопая по воде: птичья жизнь озера вновь забыла смерть, приблизилась к ней вплотную, поглотила, замутила ее своей бурлящей массой, скрыла в своей мощности. В этом бесшабашном бесстрашии, щедрости через край — как раз и состояло скрытое торжество, звучавшее фугой обилия, неразменной ценностью природы.
Один профессор в стерильном белом халате и шапочке оказался издали похож на арабского шейха.
Вежливый парень, в свитере, рубашке, отутюженных брюках, начищенных туфлях, топтался у камышей. Он подошел к нам, Хашем отрывисто представил нас друг другу:
— Тарлан, Илья.
Тарлан, смущаясь, извинился, что не очень хорошо знает русский — все понимает, но мысль свою высказать затрудняется. Хашем по-русски стал рассказывать о заповеднике, парень слушал внимательно, стесняясь переспрашивать, но все-таки задавая вопрос и аккуратно, пробуя губами смысл слов прежде, чем их произнести, он иногда трогал указательным пальцем дужку очков, новенькая оправа, еще ему непривычная, блестела в текучем свете заката.
Затем к нам подошел лысый, чрезвычайно худой человек, с сальными длинными прядями, взбитыми ветром. Он был одет в костюм, белую рубашку; галстук с лихо распущенным узлом на спаленной солнцем загорелой морщинистой шее привлекал внимание к несвежему воротнику. Человек этот слышал издали, о чем говорил Хашем, и, очевидно, рвался вступить в разговор.
Хашем обернулся к нему, представил:
— Профессор Исхаков, микробиолог.
Костюм на профессоре весь парусился, глаза его горели, он жадно закурил.
— Дело в том, что вот сюда, молодые люди, — профессор коротко взмахнул рукой на камыши, — прилетает множество птиц со всех краев, и, в частности, из Юго-Восточной Азии, эпицентра птичьего гриппа. Поэтому глаз да глаз.
Профессор, очевидно, бравировал знанием русского языка, вскользь рассказывал о конференциях, на которых спорил с известным ученым, академиком Гончаровым. Галопом мчал дальше, и смысл его наукообразной речи не столько был туманен, сколько пуст. Так ребенок, научившись хорошо выговаривать слова, пустой болтовней с выражением значительности на лице подражает взрослым.
Самый серьезный из комиссии — замминистра экологии, который к нам не подходит и строго взглядывает издали. Затем вся комиссия отправляется в дом, в конференц-зал, полный карт, атласов-определителей, заставленный столами и пустыми клетками. Среди этого хаоса все дружно пьют чай со сладостями, с облегчением, что закончились трудовые два часа. Разоблачившийся из костюма микробиолог тщательно, по локоть намыливая руки, плещется у крана. Все его немного сторонятся, маскируя уважением страх чем-нибудь заразиться.
Зимой по пути к яхт-клубу я видел, как бухту стремительно пересекают байдарки, как гребцы взмахивают в снежной пелене веслами, как лопасти идут с подкрутом летучей каруселью, летят… Как к пирсу подходит военный катер — и навстречу ему выходит другой, совершая новый круг патрулирования зенитных батарей и наблюдательных постов ПВО на островах, замыкающих Бакинскую бухту. Остров Нарген, остров Вульф, остров Плита и другие многочисленные острова, таившиеся за горизонтом, всегда были предметом моего чудовищного любопытства. Я бредил морем, бредил им и Хашем, пока взросление, серьезность не стала сносить его в гуманитарную область; в детстве мы не на шутку были одержимы запретными путешествиями по нефтяным эстакадам, разветвлявшимся от острова Артем по направлению к многочисленным мелям: банка Дарвина, банка Риф, банка Балахнина, банка Цурюпа, банка Макарова — были у нас на слуху, благодаря нефтяникам — там работали многие отцы наших одноклассников, и мой отец, по которому я скучал, — вот еще почему я желал прорваться сквозь строй и патрульную путаницу вохры, служившей всерьез, опасаясь мальчишек не меньше, чем диверсантов и шпионов…
Из открытого моря, говорил отец, в шторм эстакада виднеется белой пенной ниткой. В случае пожара с платформы не спастись: нефть разливается, и море пылает, живым не переплыть. В штормовую погоду зимой, когда волны обрушивают платформу, спасательные катера беспомощны. Высоченные, обрывистые, как могилы, волны, идут приступ за приступом. В каждой когорте есть одна самая огромная. Срывающийся на вой гул нарастает из самой черноты пучины. Бешеная пена клокочет на ее горбу. Сваи выстаивают против волн: ураган волос не рвет. Страшен удар под настил эстакады. Тысячетонные накопители, буровые вышки и трубопроводы вместе с плоскостями эстакад срывались штормом в момент таких ударов.
К северо-востоку глубины нарастают, и тамошние месторождения обслуживаются с одиночных колоссальных платформ, которые научились ставить только в новейшее время; несколько десятков скважин, пробуренных с них, опутывают месторождение, как внимательные корни растения — клубень. Удаленные эти буровые, например, полостные платформы за островом Жилым, стоят на расстоянии больше сотни километров от берега. Чего только мы не перепробовали, пытаясь прорваться на буровые, расположенные на знаменитых, баснословных прямо-таки банках. До сих пор во мне, стоит только вспомнить, закипает эта бессмысленная одержимость, азарт удрать в эту морскую опасную распахнутость. Ведь я же знал, что море везде одинаковое, однако уму было все-таки непостижимо, почему мель носит имя Дарвина. В названии другой банки скрывалась легенда об адмирале Макарове. Мы были насмерть уверены, что именно они — Дарвин и Макаров — открыли эти мели! Страсть к побегу была нашим топливом, нас взвинчивала тайна, которая скрывалась в морской пустоши, где летали на бреющем истребители, показывали свои рубки подлодки, с громовым ревом курсировали на испытаниях колоссальные экранолеты — десантные корабли, больше похожие на транспортный самолет, чем на корабль.