Как потом было? Как он жил? Сфотографировался ли он со своей юной невестой? На том же фоне – стена с лепниной, дерево в кадке, а рядом гипсовая колонна, покрытая тканью? Нет, ну как можно смириться с тем, что этих красивых людей – вот этого моего мальчика, восхитительной девочки с умными глазами, гладкого усатого господина в маленьких очках, прелестной дамы в шляпе с перьями, компании в маскарадных костюмах домино, младенцев в чепцах, в кружевных, с оборками платьицах и панталончиках на руках у дородных нянь – как можно смириться, поверить в то, что их давно нет в этом мире?
Мой муж выталкивал меня из этого зала в спину, приговаривая, что так я каждому, кто на фотографиях, буду придумывать причину жить вечно и мы ничего и никуда не успеем.
А потом мы пошли в краеведческий музей. Было уже три часа дня, но мы там были первые посетители. Больше всего мне там понравились… люди. Женщины, которые там работают. Как только мы появились на пороге первого зала, защелкали выключатели, зашуршали шаги, нам навстречу из всех залов с нескрываемой радостью выходили приятные, улыбчивые, немного смущенные прелестные женщины. И хотя в их обязанности входило всего лишь следить, чтобы мы ничего не украли, они с удовольствием бродили с нами по своим территориям, обращали внимание нашей дочки на особые экспонаты или детали, и даже в одном зале – «Комнате девочки-гимназистки», где в уголке примостился манекен в нарядном кремовом платьице – десять пуговок и десять петелек на спине, с воротником-стойкой и маленьким бантиком, с пышной юбочкой и рукавами-буфф, – в комнате, где стояла фисгармония и ломберный туалетный столик с миниатюрными шкафчиками для украшений и писем, Линке завели немецкую музыкальную шкатулку. И раздался волшебный, вопреки ожиданию не надтреснутый, а чистый звук. И наша дочь даже всплакнула от избытка чувств и впечатлений и сказала – умная девочка! – что это привет из прошлого, от той девочки, которая заводила эту шкатулку и танцевала под эту музыку в этом вот платье. И что эта вот музыка помнит ту девочку в кремовом платье и шлет от нее, оттуда, привет.
А потом нас повели в комнату императора Австро-Венгрии. И там, как и везде по всему музею, тоже стоял массивный сундук (как же привлекают меня такие сундуки своими тайнами) и подлинная кровать Франца-Иосифа с портретом его самого и резными вензелями повсюду. Эта кровать произвела неизгладимое впечатление на мужа моего Кузьмича. Она была призывно уютная, мягкая, покрытая красивым теплым одеялом, с тремя заботливо взбитыми как следует пышными подушками. Наш Кузьмич вообще большой любитель поспать, соснуть, вздремнуть где угодно, как только представляется хоть минутка. Наш Кузьмич, которого мы выдернули из-под одеяла в этот день слишком рано, кружил вокруг зовущей прилечь и соснуть постели и с завистью ныл:
– Какая кровать! Какая прекрасная кровать, ну ты подумай!
Он подбирался все ближе и ближе и вот-вот завалился бы туда, как бы невзначай бухнулся, возлег бы и захрапел, но мы и так пользовались незаслуженным вниманием прекрасных музейных женщин в шалях и вязаных теплых кофтах, поэтому быстро вытащили его из комнаты императора и пошли смотреть «корали». Да-да, так местные наши люди называют девичье украшение – коралловые бусы. И в тринадцать лет, как рассказала нам бойкая маленькая круглая веселая дама, каждая девочка должна была иметь хотя бы три нитки «коралив». И стоили они столько же, сколько корова. А уж та девушка, у которой была двадцать одна нитка, могла выбирать парня на вечорныцях и вручать ему бисерную ленточку-герданчик на шляпу: австрийский мелкий яркий бисер нанизывался на конский волос. И самые популярные юноши ходили с несколькими ленточками на шляпах.
– А той вон хлопец, – круглая веселая дама махнула себе за спину, где стоял манекен в гуцульской одежде, – так соби. Може, бидный, а може, не файный, чи не вмив гуляти (то есть некрасивый и не умел ловко танцевать), у него всего два герданчика на шляпе.
И еще дама сказала, что тут недавно были канадцы (канадцы часто заезжают в наши края), так воны – так сказала дама – вид заздрощив, сталы як парникови огирки! Мол, от зависти их лица стали цвета парниковых огурцов.
Мы бродили по бесконечным залам, знакомились и разговаривали с прекрасными интеллигентными музейными женщинами. Вот честно скажу – везде в музеях дежурят бабушки: они или спят на своих стульчиках, или ворчат, мол, ходют тут, ходют. А наши – ну такие милые и приветливые, хоть бери да на базе нашего музея открывай курсы музейных хранителей. Лестницы то вели нас резко вверх, то заворачивали за угол и чуть-чуть приподымали нас на три-четыре ступеньки, и там оказывалась потайная дверь в еще один зал, и в нем новые, и такие древние, и такие вечные чудеса.
– Чего бы вы хотели больше всего? – спросила я женщину с пышной седой шевелюрой и ликующим радостным взглядом, которая порадовала и удивила мою дочь музыкальной шкатулкой. – Чего бы вы хотели больше всего? – спросила я, предполагая, что ее личное сокровенное желание я прочту как-нибудь на крыше, когда полетят очередные Персеиды.
– Я бы хотела… Мы бы все хотели, чтобы в музее нашем было тепло. А то Господин Буфет мерзнет, – женщина погладила старинную горку с посудой и хрусталем, – рояль от перепада температур может погибнуть, наряды на манекенах – отсыреть, уникальный паркет испортится, картины потеряют свои первозданные краски… Нам нужен хороший ремонт и тепло.
И ничего, ничего она не загадала для себя лично, эта прекрасная музейная дама.
Потом мы зашли в соседний ресторанчик поесть тыквенного супу и блинчиков с семгой. Линка, переполненная впечатлениями, от еды отказалась, но попросила глинтвейна, чтобы согреться. Я широко отвела бумажник мужа и кошелечек дочери, по-купечески объявила: «Я приглашаю» – и рассчиталась за наш обед сама.
Когда мы вышли из ресторана, наш сонный Кузьмич сказал:
– Мамочка, спасибо за обед.
И тут же сбоку мне на плечо навалилась моя интеллигентная дочь-красавица и, одухотворенная, вдохновленная встречей с вечным и прекрасным, радостно брякнула:
– Мамчка, спсиба за бухло!
Так с хохотом мы ввалились домой и позвонили по скайпу друзьям, мол, мы выгуливали дочку по музеям, а вы как провели субботу?
– Я шломала жуб, – призналась Наташка.
– Как?! – ужаснулись мы.
– Понимаете, было так: мы смотрели телевизор, мне надоело, я хотела переключить, Гриша не хотел, и я укусила Гришу за плечо.
В следующее воскресенье мы поедем в Хотинскую крепость: там картинная галерея, там краеведческий музей и там полно тайн, секретов и, главное, тоже много умных, любящих свое дело людей. Позвали Наташку и Гришу с собой, чтобы зубы не ломали.
Вот такие подарки нам делает наша девочка.
А недавно она ехала в маршрутке из университета. Рядом с ней плюхнулся какой-то смуглый господинчик, как оказалось, студент-араб из нашей медицинской академии. Он мрачно бубнил по-английски в свой айфон:
– Здесь все плохо, на улицах грязно, нашей еды нет, люди агрессивные, одежда плохая, вместо пальто носят флаги, девушки доступные, но уродливые, везде очереди и митинги.
Потом он перешел на описание своей группы в медицинской академии, перемыл косточки преподавателям. Противно тоненько хихикал, пахло от него омерзительными сладкими духами.
Линка слушала весь его гадостный монолог, сцепив зубы, молчала. Наконец автобус остановился. Линка, сидевшая у окна, собралась вставать и довольно сурово обратилась по-английски:
– Не могли бы вы меня выпустить, тошнит меня от ваших духов.
Неуемный сосед-говорун помолчал, посопел, но, почти не смутившись, тут же еще активней стал лопотать, но уже на арабском. Он даже не привстал, только провернулся на пятой точке в сторону и перенес ноги в проход, чтобы выпустить девочку.
– Шукран, – сказала, выбравшись в проход, Линка по-арабски (летом ее двоюродная сестричка-арабистка от нечего делать научила нескольким арабским словам, «шу́кран» значит «спасибо») и, поглядев на мальчонку сверху вниз, попрощалась:
– Мэаассаляма.
Арабский студент крякнул, помычал и, не найдя аргументов в свою защиту, крикнул вслед моей дочери:
– Э! А! Ээээ… О! Слава Україні!
Иногда я думаю, кто из нас двоих серьезней, кто старше, кто, в конце концов, из нас – мать.
Со мной, конечно, точно что-то не так. В детстве я безумно хотела побыстрей стать взрослой. А сейчас мечтаю вернуться в детство и там жить в свое удовольствие. Ух, как бы я слушалась родителей, а главное, как иронично бы относилась к несправедливым замечаниям учителей. И писать свои рассказы начала бы гораздо раньше.
А вот девочка наша, ребенок Л., уже заранее предвидела тяготы взрослой жизни и лет в десять повторяла часто:
– Не хочу быть взрослой. Кому это надо? Столько лишних движений. Какие-то заявления, квитанции, дурацкие удостоверения, налоги, взносы, голосования – это ведь ужас какой-то. Тебе человек совсем не нравится, а ты ему кланяйся. Он вообще, может, террорист, а ты руку ему пожимай. Диплодоки какие-то.
– Кто-то?
– Диплококи… Дипло…
– Дипломаты!
– А, ну да, дипломаты, да. Словом, время уходит на всякую ерунду. Не то что в детстве. «Тебя как зовут?» – «Маша». – «А тебя?» – «Лина». Да и все: мир, дружба, мороженое напополам.
В общем, уже в детстве ребенок Л. была серьезной, взрослой, практически состоявшейся личностью. И к замечаниям она относится более чем иронично, а из-за несправедливостей она не плачет, не унывает, а действует.
Это я сижу и кисну: летом мечтаю о зимнем тихом вечере, чтобы снежинки танцевали в свете фонаря. А зимой – чтобы сидеть июльским вечером на террасе и смотреть, как пылинки танцуют в луче солнца, пронизывающем плетеные мои кресла. Зимой ною, когда же весна наконец. И ворчу-ворчу, что мне бы скинуть лет эдак сто, вернуться в детство, я бы показала бы той воспитательнице в детском саду! Я бы ей все сказала! Я бы добилась ее увольнения. Я бы вообще перевернула бы всю систему образования с головы на ноги. Вернись я в детство.