до них что-то было?
– Вообще-то до них было четыре эпохи. Время Титанов – четвертая эпоха, иногда его называют Золотым веком, что в корне неверно. А сейчас время западной цивилизации, царствование Зевса – это Пятая эпоха.
– А как тогда было… до богов?
Хирон поджал губы:
– Даже я не настолько стар, чтобы помнить об этом, дитя, но я знаю, что то были мрачные и жестокие времена для смертных. Кронос, владыка Титанов, называл время своего царствования Золотым веком, потому что люди жили невинной жизнью, свободные от всякого знания. Но это все пропаганда. Царь Титанов видел в твоих собратьях лишь закуски да дешевые игрушки. Только на заре правления Зевса добрый Титан Прометей даровал человечеству огонь, и люди стали развиваться. Прометея же тогда посчитали радикальным мыслителем. Ты, наверное, помнишь, что Зевс сурово его покарал. Конечно, потом боги стали лучше относиться к людям, и так родилась западная цивилизация.
– Но ведь сейчас боги не могут умереть? В смысле пока живет западная цивилизация – и они будут жить. Значит… даже если у меня ничего не выйдет, то не произойдет ничего такого, что положит конец всему, правильно?
Хирон печально улыбнулся:
– Никто не знает, сколько продлится Эпоха Запада, Перси. Боги бессмертны, это верно. Но бессмертны были и Титаны. Они по-прежнему живы, заперты в темницах, страдают от бесконечных мук, лишенные силы, но они живы. Да хранят нас Мойры от того, чтобы боги повторили их участь: страшно представить, что мы можем вернуться к мраку и хаосу, царившим в прошлом. Но все, что мы можем, дитя, – это лишь исполнять свое предназначение.
– Предназначение… знать бы еще, в чем оно заключается.
– Расслабься, – сказал Хирон. – Не забивай себе голову. И помни: возможно, ты сумеешь предотвратить самую ужасную войну в истории человечества.
«Расслабься», – повторил я. – Уже весь расслабился.
Когда я спустился к подножию холма, то оглянулся назад. Под сосной, которая когда-то была Талией, дочерью Зевса, теперь стоял Хирон в облике кентавра, высоко подняв лук в знак прощания. Обычное прощание обычного кентавра, провожающего ученика из обычного летнего лагеря.
Мы с Аргусом ехали по западному Лонг-Айленду. Было странно вновь оказаться на шоссе. Аннабет и Гроувер сидели рядом со мной, словно ничего необычного не происходило. После двух недель в Лагере полукровок реальный мир казался чудны́м. Я заметил, что изумленно пялюсь на каждый «Макдоналдс», на каждого ребенка на заднем сиденье родительской машины, на каждый билборд и торговый центр.
– Пока все нормально, – сказал я Аннабет. – Три мили – и ни одного монстра.
Она сердито посмотрела на меня:
– Смотри не накаркай, Рыбьи мозги.
– Напомни-ка мне… почему ты меня ненавидишь?
– Я тебя не ненавижу.
– Да ладно!
Она сжала свою кепку-невидимку:
– Слушай… нам не положено дружить, ясно тебе? Наши родители соперничают друг с другом.
– Почему?
Она вздохнула:
– Тебе всё перечислить? Однажды мама застукала Посейдона с подружкой в храме Афины, а это жуткое оскорбление. В другой раз Афина и Посейдон поспорили, кто должен стать покровителем города Афины. Твой отец подарил жителям дурацкий источник с соленой водой. А моя мама сотворила оливковое дерево. Увидев, что ее дар лучше, люди назвали город в ее честь.
– Неужто они так фанатели от оливок?
– Ой, всё, проехали.
– Нет, ну если бы она изобрела пиццу – тогда другое дело.
– Я говорю: проехали!
Аргус улыбнулся за рулем. Он ничего не сказал, но голубой глаз на задней стороне его шеи подмигнул мне.
В Куинсе мы попали в пробку. Когда мы добрались до Манхэттена, солнце уже садилось и начинал накрапывать дождик.
Аргус высадил нас на остановке «Грейхаундов» в Верхнем Ист-Сайде, недалеко от маминой с Гейбом квартиры. На почтовом ящике висела мокрая листовка с моей фотографией и подписью «ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА?».
Я сорвал ее, прежде чем Аннабет с Гроувером ее заметили.
Аргус выгрузил сумки, проверил наши билеты и уехал. Пока он выезжал с парковки, глаз на тыльной стороне его ладони неотрывно следил за нами.
Я подумал о том, что совсем недалеко отсюда находится моя старая квартира. В обычный день мама уже вернулась бы домой с работы. Вонючка Гейб, наверное, сейчас там: играет себе в покер и даже по ней не скучает.
Гроувер повесил рюкзак на плечи. Он проследил за моим взглядом:
– Хочешь знать, почему она за него вышла, Перси?
Я удивленно уставился на него:
– Ты что, мысли читать умеешь?
– Только чувства. – Он пожал плечами. – Кажется, я забыл тебе сказать, что сатиры такое умеют. Ты думал про маму и отчима, да?
Я кивнул, задумавшись, о чем еще Гроувер мог забыть мне рассказать.
– Твоя мама вышла за Гейба ради тебя, – продолжал Гроувер. – Ты его называешь вонючкой, но это еще мягко сказано. У этого мужика такая аура… Фу! Я даже отсюда ее чую. От тебя до сих пор им попахивает, хотя ты уже столько времени с ним не общался.
– Спасибо, – буркнул я. – Где бы тут помыться?
– Радуйся, Перси. Вонь твоего отчима такая мерзкая, что перекрывает запах любого полубога. Почуяв его запах в «Camaro», я понял: Гейб годами тебя прикрывал. Если бы ты не проводил с ним каждое лето, монстры, скорее всего, уже давно бы тебя нашли. Твоя мама оставалась с ним, чтобы защитить тебя. Она была умной женщиной. И наверняка очень тебя любила, раз мирилась с таким уродом – если тебе, конечно, от этого станет легче.
Легче мне не стало, но я сделал над собой усилие, чтобы этого не выдать. Я увижу ее снова, подумал я. Она не умерла.
Уж не знаю, уловил ли тогда Гроувер смятение у меня в душе. Я был рад, что они с Аннабет рядом, но чувствовал себя виноватым, что не был с ними до конца откровенным. Я не рассказал им, почему на самом деле согласился отправиться в этот безумный квест.
По правде говоря, мне было плевать на молнии Зевса, спасение мира и даже на то, что отцу нужна помощь. Чем больше я об этом думал, тем больше презирал Посейдона за то, что он никогда меня не навещал, не помогал маме и ни разу не прислал даже вшивых алиментов. А признал он меня только потому, что ему нужно обстряпать это дельце.
Меня волновала только мама. Аид не имел права ее забирать и должен вернуть ее.
«В одном из друзей непременно врага обретешь, – раздался шепот Оракула у меня в голове. – А то, что дороже всего, под конец не спасешь».
«Да заткнись ты», – ответил ему я.
Дождь все шел и шел.
Мы заскучали в ожидании автобуса и решили сыграть в «сокс» одним из яблок Гроувера. Аннабет играла великолепно. Она умудрялась отбить яблоко коленом, локтем, плечом – чем угодно. Да и я неплохо себя показал.
Игра закончилась, когда я бросил яблоко Гроуверу и оно оказалось в опасной близости от его рта. Мы и глазом не успели моргнуть, как оно исчезло – вместе с семечками и черенком.
Гроувер покраснел. Он пытался извиниться, но мы с Аннабет так хохотали, что даже не слушали.
Наконец подошел автобус. Пока мы стояли в очереди на вход, Гроувер стал оглядываться и принюхиваться, словно почуял свое любимое блюдо из школьной столовой – энчиладу.
– Ты чего? – спросил я.
– Не знаю, – настороженно ответил он. – Может, показалось.
Но я знал, что что-то его насторожило, и тоже завертел головой.
Когда мы наконец оказались внутри и нашли места рядом в задней части автобуса, я вздохнул с облегчением. Мы убрали рюкзаки на полку. Аннабет нервно била себя по ноге бейсболкой «Янкиз».
Когда последний пассажир зашел в автобус, Аннабет коснулась моего колена:
– Перси.
Пассажиром оказалась старушка. На ней было мятое бархатное платье, кружевные перчатки, лицо ее закрывала тень от бесформенной вязаной шляпы оранжевого цвета, а в руках старушка держала большую сумку в «огурцах». Когда она подняла голову, я увидел, как сверкнули ее глаза, и у меня чуть не остановилось сердце.
Это была миссис Доддз. Ее злобное лицо постарело и покрылось морщинами, но я не мог ее не узнать.
Я съежился в кресле.
Вслед за ней вошли еще две старушки: одна в зеленой шляпе, а вторая в фиолетовой. Во всем остальном они были копией миссис Доддз: те же скрюченные пальцы, сумки в «огурцах», помятые бархатные платья. Демонические бабульки-тройняшки.
Они уселись в первом ряду, прямо за водителем. Те, что сидели по обеим сторонам прохода, выставили в него ноги, скрестив их в виде буквы «Х». Вроде бы обычное дело, но их жест был ясен: никто не пройдет.
Автобус тронулся, и мы поехали по ровным улицам Манхэттена.
– Что-то недолго она пробыла мертвой, – заметил я, стараясь успокоить дрожь в голосе. – Ты вроде говорила, что их можно лишить тела на целый век.
– Я сказала: если повезет, – поправила Аннабет. – Очевидно, тебе не повезло.
– Втроем пришли, – проскулил Гроувер. – Di immortales!
– Всё нормально, – сказала Аннабет, явно пытаясь что-то придумать. – Фурии. Три худших монстра из Подземного мира. Без проблем. Без проблем. Мы просто выскочим в окно.
– Они не открываются, – простонал Гроувер.
– Задняя дверь? – предложила она.
Но ее не было. Правда, даже если бы она здесь была, вряд ли бы это нам помогло. Мы были уже на Девятой авеню и приближались к тоннелю Линкольна.
– Они не станут нападать при свидетелях, – сказал я. – Правда?
– Смертных зрение подводит, – напомнила Аннабет. – Их мозг воспринимает только то, что им удается разглядеть сквозь Туман.
– Но ведь они увидят, что нас убивают три старушки?
Она задумалась:
– Трудно сказать. Но рассчитывать на помощь смертных нельзя. Может, аварийный люк на потолке…
Мы въехали в тоннель Линкольна, и в автобусе стало темно, светилась только дорожка вдоль прохода. Шум дождя прекратился, и повисла зловещая тишина.
Миссис Доддз встала. Бесстрастным голосом, словно повторяя заученную роль, она объявила на весь автобус: