ь, он напрочь забыл Афину. Женился на «обычной» смертной, завел двух «обычных» смертных детей и перестал меня замечать.
Я посмотрел в окно. Мимо проплывали огни спящего города. Мне хотелось утешить Аннабет, но я не знал как.
– Моя мама вышла замуж за отвратительного мужика, – сказал я. – Гроувер говорит, она это сделала, чтобы защитить меня, спрятать за запахом человеческой семьи. Может, и твой папа так решил?
Аннабет по-прежнему теребила ожерелье. В ее руке оказался перстень колледжа, нанизанный на шнурок вместе с бусинами. Наверняка он принадлежал ее папе. Интересно, зачем она его носит, раз так ненавидит отца.
– Ему нет до меня дела, – сказала она. – Его жена – моя мачеха – обращалась со мной как с чокнутой. Не разрешала играть со своими детьми. Папа с ней соглашался. Когда случалось что-то опасное – ну знаешь, когда монстры нападали, – они оба смотрели на меня с возмущением: мол, как ты смеешь подвергать риску нашу семью?! В общем, мне все стало ясно. Я им была не нужна. И я сбежала.
– Сколько тебе было лет?
– Столько же, сколько тогда, когда я попала в лагерь. Семь.
– Но… ты бы не смогла добраться до Лагеря полукровок одна.
– Я не была одна, нет. Афина за мной присматривала, вела меня к тем, кто поможет. Сама того не ожидая, я встретила друзей, которые заботились обо мне. По крайней мере, какое-то время.
Я хотел спросить, что случилось дальше, но Аннабет, похоже, окончательно погрузилась в воспоминания. Мне оставалось только слушать, как храпит Гроувер, и глазеть в окно на мелькающие за ним темные поля Огайо.
К концу второго дня поездки, 13 июня, за восемь дней до летнего солнцестояния, проехав несколько золотых холмов и мост через Миссисипи, мы оказались в Сент-Луисе.
Аннабет вытянула шею, чтобы разглядеть арку «Западные врата», которая напомнила мне торчащую над городом ручку гигантского пакета.
– Я тоже хочу, – вздохнула Аннабет.
– Что? – спросил я.
– Построить что-нибудь такое. Ты когда-нибудь видел Пантеон, Перси?
– Только на фотографиях.
– Когда-нибудь я увижу его вживую. Я построю величайший монумент во славу богов. И он простоит тысячу лет.
Я расхохотался:
– Ты?! Архитектор?!
Уж не знаю почему, но представить архитектором Аннабет, которая пытается целый день сидеть на одном месте и чертить что-то, я без смеха не мог.
Аннабет вспыхнула:
– Да, архитектор. Афина хочет, чтобы ее дети творили, а не только рушили, как один бог землетрясений, не будем говорить какой.
Я перевел взгляд на бурые воды Миссисипи, волнующиеся внизу.
– Прости, – извинилась Аннабет. – Это было грубо.
– Неужели мы не можем быть заодно хоть в чем-то? – взмолился я. – Слушай, разве Афина и Посейдон ни разу не объединяли усилий?
Аннабет задумалась.
– Наверное… в деле с колесницей, – нерешительно проговорила она. – Мама ее изобрела, а Посейдон создал лошадей из морской пены. Получается, они работали вместе.
– Значит, и мы тоже можем. Верно?
Мы въехали в город, и гигантская арка скрылась за зданием отеля. Аннабет проводила ее глазами.
– Думаю, да, – наконец согласилась она.
Мы прибыли на станцию. По радио объявили, что до отправления в Денвер остается еще три часа.
Гроувер потянулся. Еще не успев толком проснуться, он заявил:
– Поесть!
– Да ладно тебе, козлик, – сказала Аннабет. – Пойдем смотреть достопримечательности.
– Достопримечательности?
– Арку «Западные врата», – кивнула она. – Может быть, другого случая подняться на нее мне не представится. Вы идете или нет?
Мы с Гроувером переглянулись.
Я хотел отказаться, но понял, что отпустить Аннабет одну мы никак не можем.
Гроувер пожал плечами:
– Если там будет кафе без монстров, я согласен.
От станции до арки было около мили. Поздним вечером очередь на вход была уже не такой длинной. В подземном музее мы разглядывали крытые повозки и всякое другое барахло из 1800-х годов. Ничего особенно увлекательного в этом не было, но Аннабет сыпала интересными фактами о том, как строили арку, а Гроувер подкармливал меня мармеладками, так что я не жаловался.
Но при этом не забывал оглядываться по сторонам и рассматривать людей в очереди.
– Чуешь что-нибудь? – шепнул я Гроуверу.
Он высунул нос из пакетика с мармеладками и принюхался.
– Мы под землей, – недовольно проговорил он. – Под землей всегда пахнет монстрами. Может, это ничего и не значит.
Но мне было не по себе. Что-то подсказывало, что нам не следовало сюда приходить.
– Ребята, – сказал я. – Вы же знаете символы власти богов?
Аннабет увлеченно читала, какое оборудование использовалось при строительстве арки, но все-таки подняла глаза:
– Да, а что?
– В общем, Аид…
Гроувер прокашлялся:
– Мы в общественном месте… Ты имеешь в виду нашего подземного друга?
– Хм, ну да, – согласился я. – Наш глубоко подземный друг. Разве у него нет такой же шапки, как у Аннабет?
– Ты говоришь о Шлеме тьмы, – сказала Аннабет. – Да, это его символ власти. Он был при нем во время зимнего солнцестояния, когда собирался совет.
– Он был там? – спросил я.
Она кивнула:
– Ему позволено появляться на Олимпе только в этот день – самый темный день в году. Но если слухи о нем правдивы, то его шлем куда сильнее моей кепки-невидимки…
– Он позволяет ему превращаться в тьму, – подтвердил Гроувер. – Он может раствориться в тени и проходить через стены. И при этом его нельзя коснуться, увидеть или услышать. А еще он излучает такой ужас, что у тебя может поехать крыша или остановиться сердце. Почему, думаешь, все разумные создания боятся темноты?
– Но тогда… как нам узнать, не притаился ли он где-то рядом прямо сейчас и не наблюдает ли за нами? – спросил я.
Аннабет и Гроувер переглянулись.
– Никак, – ответил Гроувер.
– Спасибо, успокоил, – сказал я. – У тебя еще остались синие мармеладки?
Мне почти удалось успокоить нервы, но тут я увидел крохотную кабину лифта, в котором нам предстояло подняться на верх арки, и понял, что влип. Ненавижу тесные помещения. Они меня просто бесят.
Вместе с нами в кабинку втиснулась толстая дама с собачкой – маленьким чихуахуа в блестящем ошейнике со стразами. Возможно, это собака-поводырь, подумал я, потому что никто из охранников не сказал ни слова.
Лифт начал движение по шахте внутри арки. Мне еще не приходилось бывать в лифте, который поднимается по дуге, и моему желудку эти ощущения не понравились.
– Вы без родителей? – спросила толстая дама.
У нее были глаза-бусинки и заостренные зубы, покрытые кофейным налетом. На голове у дамы была джинсовая шляпа с широкими полями, а одета она была в джинсовое платье, которое делало ее похожей на дирижабль из синей джинсы.
– Они ждут внизу, – ответила ей Аннабет. – Боятся высоты.
– О, бедняжки.
Чихуахуа зарычал. Женщина проворковала:
– Тише-тише, сыночек. Веди себя хорошо.
У собаки были такие же глазки-бусинки, как и у хозяйки, умные и злобные.
– Сыночек – это имя? – спросил я.
– Нет, – ответила дама. Она улыбнулась, будто ее ответ все прояснил.
Понявшись наверх, мы оказались на смотровой площадке, которая напомнила мне консервную банку, выстеленную внутри ковровым покрытием. По обеим сторонам шли ряды окошек: с одной стороны открывался вид на город, а с другой – на реку. Вид был отличный, но если и есть что-то, что меня напрягает больше, чем замкнутые пространства, так это замкнутые пространства в шестистах футах над землей. Мне почти сразу захотелось спуститься.
Аннабет щебетала об опорных конструкциях и о том, что она сделала бы окна побольше и спроектировала бы прозрачный пол. Она бы, наверное, с радостью оставалась там еще пару часов, но, к счастью для меня, работник парка объявил, что через несколько минут смотровая площадка закрывается.
Я потащил Гроувера и Аннабет к выходу, затолкал их в лифт и хотел уже сам войти в него, но тут понял, что внутри есть еще два пассажира. Для меня места не осталось.
Работник парка сказал:
– Подождите следующую кабину, сэр.
– Выходим, – скомандовала Аннабет. – Мы подождем вместе с тобой.
Но выбираться им было слишком долго и неудобно, поэтому я отмахнулся:
– Не, всё путем. Увидимся внизу.
Вид у Гроувера и Аннабет был встревоженный, но они не стали возражать, и дверь лифта закрылась. Их кабина поехала вниз.
Теперь на смотровой площадке остались только я, маленький мальчик с родителями, работник парка и толстая дама с чихуахуа.
Я неловко улыбнулся толстой даме. Она улыбнулась в ответ, и у нее между зубов мелькнул раздвоенный язык.
Погодите-ка.
Раздвоенный язык?!
Прежде чем я успел сообразить, не показалось ли мне, чихуахуа спрыгнул у нее с рук и залаял на меня.
– Тише, тише, сыночек, – сказала дама. – Разве сейчас подходящее время? Тут с нами эти милые люди.
– Песик! – воскликнул мальчик. – Смотрите, песик!
Родители оттащили его подальше.
Чихуахуа скалил на меня зубы, с его черных губ летела пена.
– Что ж, сын, – вздохнула толстая дама. – Если ты настаиваешь.
Внутри у меня все похолодело:
– Э-э, вы что, назвали чихуахуа своим сыном?
– Химеру, дорогой, – поправила меня толстая дама. – А не чихуахуа. Их часто путают.
Дама закатала джинсовые рукава, обнажив покрытые зеленой чешуей руки. Она улыбнулась, и я понял, что вместо зубов у нее клыки. А зрачки у нее оказались вертикальными, как у рептилии.
Чихуахуа залаял громче, и с каждым тявканьем он становился все больше. Сначала он стал размером с добермана, потом со льва. Лай превратился в рык.
Мальчик заверещал. Родители потащили его к выходу и налетели на работника парка, который стоял столбом и глазел на монстра.
Химера выросла настолько, что ее спина упиралась в крышу. У нее была львиная голова с кроваво-красной гривой, туловище и копыта гигантской козы, а вместо хвоста из мохнатого зада чудовища росла змея – настоящий гремучник в десять футов длиной. Шею монстра по-прежнему обхватывал блестящий ошейник, и теперь, когда висящий на нем медальон оказался размером с тарелку, на нем легко читалась надпись: «ХИМЕРА – ДИКАЯ, ОГНЕДЫШАЩАЯ, ЯДОВИТАЯ. НАШЕДШЕГО ПРОСЬБА ПОЗВОНИТЬ В ТАРТАР – ДОБАВОЧНЫЙ 954».