– Т-ты… ты о чем?
Я признался, что подслушал их с мистером Браннером разговор вечером перед экзаменом.
У Гроувера задергался глаз:
– И много ты услышал?
– О… совсем немного. И что будет, когда наступит летнее солнцестояние?
Он поморщился:
– Слушай, Перси… Я просто за тебя волновался, понимаешь? Сам подумай: галлюцинации о демонических училках…
– Гроувер…
– Вот я и сказал мистеру Браннеру, что ты, наверное, перенапрягся, потому что никакой миссис Доддз никогда не было, и…
– Гроувер, ты совсем-совсем не умеешь врать.
Уши у него порозовели.
Из кармана рубашки он вытащил затертую визитку.
– Просто возьми это, ладно? На тот случай, если я тебе понадоблюсь летом.
Надпись на визитке была сделана вычурным шрифтом, и прочесть ее было настоящей пыткой для глаз дислексика, но я наконец разобрал что-то вроде:
Гроувер Ундервуд
Хранитель
Холм полукровок
Лонг-Айленд, Нью-Йорк
(800) 009–0009
– Что такое Холм полу…
– Тише ты! – взвизгнул он. – Это мой… э-э… летний адрес.
Я совсем сник. У Гроувера был летний дом. Я и не предполагал, что он может быть из богатеньких учеников.
– Ладно, – буркнул я. – На случай, если я захочу погостить в твоем особняке.
Он кивнул:
– Или… или если я тебе понадоблюсь.
– С чего вдруг? – Прозвучало грубее, чем мне хотелось.
Лицо и шею Гроувера залила краска.
– Слушай, Перси, по правде говоря, я… я вроде как должен тебя защищать.
Я вытаращился на него.
Весь год я ввязывался в драки и отваживал от него хулиганов. Я ночами не спал, переживая, что его побьют в следующем году, когда меня не будет рядом. А он тут заявляет, что это он защищает меня.
– Гроувер, – сказал я, – от чего конкретно ты меня защищаешь?
Под ногами у нас заскрежетало. Из-под приборной панели повалил черный дым, и на весь автобус завоняло тухлыми яйцами. Водитель выругался и повел покалеченного «Грейхаунда» к обочине.
Несколько минут он чем-то громыхал в двигателе, после чего объявил, что нам придется выходить. Мы с Гроувером и остальными пассажирами гуськом поплелись к выходу.
Мы оказались посреди шоссе, в таком месте, на которое едва ли обратишь внимание, если тут не заглохнет твой автомобиль. На нашей стороне автострады не было ничего, кроме кленов и мусора, который люди швыряют из машин. На другой стороне, за четырьмя полосами блестевшего от дневной жары асфальта, стоял старомодный фруктовый ларек.
Товар в ларьке был отменный: ящики, полные кроваво-красных вишен и яблок, грецких орехов и абрикосов, бутылки с сидром, уложенные в ванну на львиных лапах и засыпанные льдом. Покупателей видно не было: только три старушки в креслах-качалках сидели в тени клена и вязали самую большую пару носков, которую мне доводилось видеть.
Серьезно, это явно были носки, только размером со свитер. Старушка справа вязала один. Старушка слева – другой. Старушка посередине держала огромную корзину с пряжей цвета электрик.
На вид они были очень древние: бледные, морщинистые лица, серебряные волосы собраны в пучок под белыми косынками, костлявые руки, торчащие из выцветших хлопковых платьев.
И самое странное: они как будто смотрели прямо на меня.
Я оглянулся на Гроувера и собирался уже что-то сказать, но увидел, что в лице у него ни кровинки, а нос подергивается.
– Гроувер? – позвал я. – Эй, дружище…
– Скажи, что они не смотрят на тебя. Они ведь смотрят?
– Ага. Странно, да? Думаешь, эти носки будут мне как раз?
– Не смешно, Перси. Вообще не смешно.
Средняя старушка достала большие ножницы: серебряные с золотым, лезвия у них были очень длинные. Гроувер судорожно вздохнул.
– Возвращаемся в автобус, – сказал он. – Пошли.
– Чего? – удивился я. – Там жара градусов в тысячу.
– Пошли! – Он открыл дверь и забрался внутрь, а я остался на улице.
Старушки на той стороне дороги по-прежнему наблюдали за мной. Средняя перере́зала нитку, и, клянусь, даже сквозь шум машин я услышал, как она порвалась. Ее подруги свернули ярко-синие носки, и оставалось только гадать, кому они предназначались – Сасквочу[5] или Годзилле[6].
Водитель выдернул откуда-то из двигателя здоровенный кусок дымящегося металла, и мотор снова взревел.
Пассажиры обрадовались.
– Наконец-то, чтоб его! – воскликнул водитель и хлопнул о стенку автобуса шапкой. – Все на борт!
Когда мы поехали, меня залихорадило, как при простуде.
Гроувер выглядел не лучше. Он дрожал и стучал зубами.
– Гроувер?
– Что?
– Что ты от меня скрываешь?
Он вытер лоб рукавом:
– Перси, что ты видел там, у ларька?
– Ты про старушек? А что? Они же не такие… как миссис Доддз, да?
По его лицу было трудно что-то понять, но мне показалось, что старушки с фруктами были кем-то намного-намного страшнее, чем миссис Доддз.
– Просто расскажи, что видел, – попросил он.
– Средняя старушка достала ножницы и разрезала пряжу.
Он закрыл глаза и сделал такой жест, будто перекрестился. Но жест был другой – древне´е что ли.
– Ты видел, как она перере́зала нить, – сказал он.
– Да. И что?
Уже сказав это, я понял, что случилось нечто важное.
– Ничего этого нет, – забормотал Гроувер и начал жевать большой палец. – Не хочу, чтобы все было как в прошлый раз.
– Какой еще прошлый раз?
– Всегда в шестом классе. Они никогда не переходят в седьмой.
– Гроувер. – Он в самом деле начал меня пугать. – О чем ты говоришь?
– Я провожу тебя домой со станции. Обещай, что позволишь.
Просьба показалась мне странной, но я пообещал.
– Это какая-то примета? – спросил я.
Ответа не последовало.
– Гроувер, а то, что она перерезала нить, – это значит, что кто-то умрет?
Он горестно взглянул на меня, будто прикидывая, какой букет я хотел бы видеть у себя на могиле.
Глава третьяГроувер внезапно остается без штанов
Признаюсь: я свалил от Гроувера, как только мы оказались на станции.
Знаю, знаю. Это нехорошо. Но он меня бесил: смотрел как на мертвеца, бормоча: «Ну почему всегда так?» и «Почему вечно в шестом классе?»
Когда Гроувер нервничал, его мочевой пузырь тут же давал о себе знать, поэтому неудивительно, что, сойдя с автобуса, он взял с меня обещание дождаться его и помчался прямиком в туалет. Но ждать я не стал: схватил чемодан, выскользнул на улицу и поймал первое же такси в сторону города.
– Угол Восточной Сто четвертой и Первой, – сказал я водителю.
Пару слов о моей маме, прежде чем ты с ней познакомишься.
Ее зовут Салли Джексон, и лучше нее нет никого на свете. Это только подтверждает мою теорию о том, что самым хорошим людям катастрофически не везет. В пятилетнем возрасте она лишилась родителей – они погибли в авиакатастрофе – и попала на воспитание к дяде, которому не было до нее особого дела. Она хотела стать писательницей и в старших классах подрабатывала, чтобы скопить денег на колледж с хорошей программой по литературному мастерству. Когда она училась в выпускном классе, ее дядя заболел раком, и ей пришлось бросить школу, чтобы ухаживать за ним. После его смерти она осталась без денег, без семьи и без аттестата.
В ее жизни было лишь одно хорошее событие – встреча с моим отцом.
Я его почти не помню: в памяти осталось только тепло – может, неуловимый след его улыбки? Мама не любит говорить о нем, потому что расстраивается. И фотографий у нее не осталось.
Понимаешь, они не были женаты. Она рассказывала, что он был богатым и влиятельным и им приходилось скрывать свои отношения. А однажды он поплыл через Атлантику по каким-то важным делам и больше не вернулся.
Пропал в море, сказала мама. Не погиб. Пропал.
Она бралась за всякую непонятную работу, ходила в вечернюю школу, чтобы получить аттестат, и воспитывала меня одна. Никогда не жаловалась и не сердилась. Ни разу. Но я знал, что со мной было непросто.
Наконец она вышла замуж за Гейба Ульяно, который с полминуты после знакомства казался неплохим парнем, но потом явил свою истинную натуру – первосортный придурок. В детстве я придумал ему прозвище Вонючка Гейб. Уж извини, но вонючкой он и был. От него разило, как от плесневелой пиццы с чесноком, завернутой в потные спортивные шорты.
Между нами говоря, маме приходилось нелегко с нами обоими. То, как Вонючка Гейб с ней обращался, наши с ним отношения… в общем, мое возвращение домой – хороший тому пример.
Я вошел в нашу квартирку, надеясь, что мама уже вернулась с работы. Но вместо этого увидел в гостиной Вонючку Гейба и его приятелей за игрой в покер. Орал спортивный ТВ-канал. Пол был завален чипсами и пивными банками.
Мельком взглянув на меня, он сказал, не вынимая изо рта сигару:
– Приехал, значит.
– Где мама?
– На работе, – ответил он. – Бабло есть?
Вот и все. Никаких тебе «Добро пожаловать», «Рад тебя видеть», «Как дела?».
Гейб потолстел. Он стал похож на приодевшегося в секонд-хенде моржа, только без бивней. Свои три волосины он старательно прилизал на лысине, как будто это делало его хоть сколько-нибудь симпатичней.
Он работал менеджером в магазине электроники в Куинсе, но по большей части просто сидел дома. Понятия не имею, почему его давным-давно не уволили. Он только и делал, что получал зарплату и спускал деньги на сигары, от вони которых меня тошнило, и, конечно, на пиво. Куда без пива-то? Стоило мне прийти домой – он требовал с меня деньги на ставки. Говорил, что это наш «мужской секрет», намекая, что если я расскажу маме, он даст мне в глаз.
– Нет у меня никакого бабла, – ответил я.
Он поднял сальную бровь.
Гейб чуял деньги как пес, что странно, потому что его собственная вонь перекрывала все запахи.