– Ты ехал на такси со станции, – сказал он. – Наверняка платил двадцаткой. Должно было остаться шесть-семь баксов сдачи. Если хочешь жить в моем доме, ты должен вносить свою лепту. Верно я говорю, Эдди?
Во взгляде, брошенном на меня Эдди, управляющим домом, промелькнуло сочувствие.
– Ладно тебе, Гейб, – проговорил он. – Парнишка же только приехал.
– Верно я говорю? – повторил Гейб.
Эдди хмуро уставился в миску с крендельками. Два других мужика одновременно испортили воздух.
– Ладно, – сказал я, вытащил деньги из кармана и швырнул их на стол. – Желаю проиграть.
– Твои оценки пришли, умник! – крикнул он мне вслед. – На твоем месте я бы не хамил.
Я захлопнул дверь в свою комнату, которая и моей-то по-настоящему не была. Во время учебы это был «рабочий кабинет» Гейба. Он ни над чем не работал, только читал старые журналы об автомобилях, но ему нравилось запихивать мои вещи в кладовку, оставлять свои грязные ботинки у меня на подоконнике и делать так, чтоб моя комната насквозь провоняла его мерзким одеколоном, сигарами и застоявшимся пивом.
Я забросил чемодан на кровать. Дом, милый дом.
Вонь Гейба была едва ли не хуже кошмаров о миссис Доддз и звука, с которым та старушка перерезала шерстяную нить.
Едва подумав об этом, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Я вспомнил испуганный взгляд Гроувера и его мольбы не ехать домой без него. Я почувствовал холодок в воздухе. Было такое ощущение, что кто-то – или что-то – ищет меня прямо сейчас, возможно, уже топает по ступенькам, отращивая жуткие длинные когти.
А потом я услышал мамин голос:
– Перси?
Она открыла дверь, и мои страхи растаяли.
Стоит маме войти в комнату – мне уже становится лучше. Ее глаза блестят и меняют цвет на свету. Улыбка греет, как теплое одеяло. В ее длинных каштановых волосах есть несколько седых прядей, но она не выглядит старой. Когда она на меня смотрит – кажется, что она видит только хорошее и ничего плохого. Я ни разу не слышал, чтобы она повышала голос или ругалась с кем-то, даже со мной или Гейбом.
– О, Перси. – Она крепко обняла меня. – Глазам не верю. Ты еще вырос с Рождества!
От ее красно-бело-голубой формы пахло лучшими вещами на свете: шоколадом, лакрицей и другими вкусностями, которыми она торгует в магазине «Сладкая Америка» на Центральном вокзале. Она принесла мне большой пакет «бесплатных образцов» – она всегда так делает, когда я возвращаюсь домой.
Мы сидели рядом на краешке кровати. Пока я приговаривал черничных червячков, она провела рукой по моим волосам и потребовала рассказать обо всем, о чем я не сообщал в письмах. И даже словом не обмолвилась о том, что меня исключили. Казалось, ее это вообще не волнует. Зато ее волновало, все ли у меня хорошо. Все ли в порядке у ее малыша?
Я сказал, что она меня задушит в объятиях, но в душе я был очень-очень рад ее видеть.
Гейб крикнул из другой комнаты:
– Эй, Салли! Как насчет бобового соуса, а?
Я заскрипел зубами.
Мама – лучшая женщина на свете. Она должна была выйти за какого-нибудь миллионера, а не за этого придурка Гейба. Ради нее я старался рассказывать о последних днях в Академии Йэнси пободрее. Мол, я не особо и расстроился, когда меня исключили. На этот раз я продержался почти целый год. Подружился кое с кем, получал неплохие отметки по латыни. И честное слово, драки были совсем не такие страшные, как говорил директор. Я так расписал этот учебный год, что и сам себе почти поверил. Когда я вспоминал о Гроувере и мистере Браннере, к горлу подступили слезы. Даже Нэнси Бобофит внезапно перестала казаться такой уж оторвой.
Пока речь не зашла об экскурсии…
– Что такое? – спросила мама. Ее глаза смотрели мне прямо в душу, готовые разглядеть все секреты. – Тебя что-то напугало?
– Нет, мам.
Врать мне не нравится. Я хотел рассказать маме о миссис Доддз и трех старушках с нитками, но подумал, что выставлю себя дураком.
Она поджала губы: видела, что я что-то скрываю, но не стала допытываться.
– У меня для тебя сюрприз, – сообщила она. – Мы едем на пляж.
У меня округлились глаза:
– В Монток?
– На три ночи – в наш домик.
– Когда?
Она улыбнулась:
– Только переоденусь.
Я не верил своему счастью. Мы с мамой уже два года не ездили летом в Монток, потому что Гейб считает, что у нас нет на это денег.
На пороге появился Гейб и зарычал:
– Бобовый соус, Салли! Ты меня слышала?
Мне хотелось ему врезать, но я встретился взглядом с мамой и понял, что она предлагает мне уговор: немного потерпеть Гейба. Пока она будет собираться. А потом мы уедем.
– Как раз собиралась, милый, – ответила она Гейбу. – Мы тут обсуждали поездку.
Гейб прищурился:
– Поездку? Ты что, серьезно говорила?
– Так и знал, – пробормотал я. – Он нас не пустит.
– Ну конечно пустит, – спокойно сказала мама. – Твой отчим просто беспокоится о деньгах. Вот и все. К тому же, – добавила она, – Габриэль получит кое-что получше бобового соуса. Я приготовлю ему столько семислойного соуса, что хватит на все выходные. Гуакамоле. Сметана. И всё остальное.
Гейб немного смягчился:
– А деньги на поездку… ты же возьмешь из тех, что отложены тебе на одежду?
– Да, милый, – кивнула мама.
– И вы не будете абы где кататься на моей тачке: только туда и обратно.
– Мы будем очень аккуратны.
Гейб почесал двойной подбородок:
– Может, если ты поторопишься с семислойным соусом… И если парень извинится за то, что помешал нам играть.
Или, может, если я пну тебя куда следует, подумал я. Чтобы ты неделю пел сопрано.
Но мама взглядом попросила не злить его.
Мне хотелось крикнуть: зачем она вообще терпит этого мужика?! С чего ее волнует его мнение?
– Извини, – пробормотал я. – Мне очень жаль, что я помешал вашей важной игре в покер. Возвращайся же к ней скорее.
Гейб прищурился. Похоже, его крохотный мозг пытался уловить сарказм в моих словах.
– Черт с вами, – решил он. И отправился играть в карты.
– Спасибо, Перси, – сказала мама. – Когда будем в Монтоке, еще поговорим о… о том, что ты забыл мне рассказать, ладно?
На миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула тревога – тот же страх, который мучил Гроувера в автобусе, – словно мама тоже почувствовала тот странный холодок.
Но она снова улыбнулась, и я понял, что ошибся. Она взъерошила мне волосы и пошла делать семислойный соус для Гейба.
Через час мы были готовы.
Гейб отвлекся от игры только затем, чтобы проследить, как я тащу мамины сумки к машине. Он всё жаловался и стонал, как он будет страдать, оставшись без маминой готовки – и главное, без его «Camaro» 1978 года – на целые выходные.
– Чтобы ни царапины не было на машине, умник, – предупредил он меня, когда я закидывал последнюю сумку. – Даже малюсенькой.
Как будто это я собирался сесть за руль. Двенадцатилетка. Но Гейбу было плевать. Даже если чайка нагадит ему на капот, виноват буду я.
Глядя, как он враскоряку шагает обратно к дому, я так разозлился, что неожиданно для себя кое-что сделал. Когда Гейб был на пороге, я повторил жест Гроувера, который видел в автобусе, что-то вроде оберега от зла: скрючив пальцы, я поднес руку к сердцу и резко вытянул ее в направлении Гейба. Дверь захлопнулась, с такой силой ударив его по заднице, что он взлетел по лестнице, будто снаряд, выпущенный из пушки. Может, это был просто ветер или что-то странное случилось с петлями – я не стал выяснять.
Я забрался в «Camaro» и велел маме жать на газ.
Домик, который мы снимаем, находится на южном берегу, у оконечности Лонг-Айленда. Это домишко пастельного цвета с выцветшими занавесками, наполовину утонувший в дюнах. Простыни в песке, в шкафах шныряют пауки, а море почти всегда слишком холодное для купания.
Я обожаю это место.
Мы приезжаем сюда с самого моего детства. А мама приезжала и до этого. Она никогда прямо не говорила, но я знал, почему этот пляж для нее так важен. Здесь она познакомилась с моим папой.
Чем ближе мы были к Монтоку, тем моложе она казалась: следы многолетних забот и труда исчезали с ее лица. А глаза становились цвета моря.
Мы прибыли на закате, открыли в домике все окна и, как обычно, прибрались. Мы гуляли по пляжу, кормили чаек синими кукурузными чипсами и жевали синие желейные конфеты, синие соленые ириски и другие сладости, которые мама принесла с работы.
Думаю, нужно объяснить, почему всё это было синим.
В общем, как-то раз Гейб сказал маме, что синей еды не бывает. Они слегка повздорили – обычное дело. Но с тех пор мама старалась готовить только синюю еду. Она пекла синие торты на дни рождения. Готовила черничные смузи. Покупала чипсы из синей кукурузы и приносила с работы синие конфеты. Это – а еще то, что она оставила девичью фамилию Джексон и не захотела называться миссис Ульяно, – доказывало, что Гейбу не удалось совсем запудрить ей мозги. Была в ней, как и во мне, бунтарская жилка.
Когда стемнело, мы развели огонь и стали жарить сосиски и маршмеллоу. Мама рассказывала о своем детстве, каким оно было задолго до гибели ее родителей. Она говорила о книгах, которые хотела написать когда-нибудь, когда накопит достаточно денег, чтобы уволиться из конфетного магазина.
Наконец я собрался с духом и спросил о том, что всегда занимало мои мысли, когда мы приезжали в Монток, – об отце. Взгляд мамы затуманился. Я думал, она расскажет то, что я уже много раз слышал, – но каждый раз рад послушать снова.
– Он был добрым, Перси, – сказала она. – Высоким, красивым и сильным. А еще нежным. Знаешь, у тебя ведь его черные волосы и зеленые глаза. – Мама достала из пакета синюю мармеладку. – Я бы хотела, чтобы он увидел тебя, Перси. Он бы тобой гордился.
Это не укладывалось у меня в голове. Что было во мне такого замечательного? Дислексик, гиперактивный ребенок, троечник, которого выгнали из школы шестой раз за шесть лет.