Затем кантор запел «L’Cha Dodie», а община подхватила припев, после чего ребе вышел вперед и провозгласил глубоким баритоном:
— А теперь будем внимательно читать псалом на странице двенадцать ваших молитвенников, — и он прочел первый стих, а затем, вместе с общиной, второй. Его голос звучно доминировал среди общего бормотания.
Служба действительно оказалась короткой и быстрой. Церемония заняла всего пятнадцать минут, и ни одна ее часть не казалась затянутой. Людям понравилось пение кантора, потому что его было немного, а их участие в службе заключалось в чтении псалмов, и ребе половину работы делал за них; это дало им чувство причастности и одновременно не обременяло; «Amidah» они читали стоя и в полной тишине, это был как бы отдых.
Разумеется, были и нарекания. Некоторые пожилые члены общины были недовольны, что ребе надел черные одежды, это напоминало им пасторов и проповедников. Им не понравилось вступление, которое было затянуто, а поэтому показалось надуманным и театральным. Но большинству служба понравилась.
— Слушайте, какая самая стабильная религиозная организация в мире? Католическая церковь, так? Их излюбленные приемы — красивые ритуалы. Они это знают и используют, чтобы удержать прихожан.
Те же самые критики нашли некоторые недостатки в прошедшей службе.
— По мне, он практически ничего не сказал.
— Это так, но зато и не затянул все минут на сорок.
Но даже самые недовольные признали, что служба отличалась большой пышностью — излюбленной приметой консервативного иудаизма.
Итак, большинство присутствующих осталось довольно службой. Решено было пойти к ребе и сказать ему об этом.
— Мне правда понравилось, ребе. Раньше я не ходил на службы в канун Субботы, но с этих пор не пропущу ни одной.
— Ваша служба, ребе, затронула чувствительную струну, если можно так сказать. Я ее долго не забуду.
— Знаете, сегодня вечером я впервые почувствовал, что принимаю участие в чем-то… священном. Да, именно так.
— И я, ребе. Лучшая Суббота на моей памяти.
Берт Рэймонд, стоявший рядом с ребе Дойчем, сиял от радости.
Глава 15
Биологические часы Смоллов еще не перестроились после перелета, и вся семья целое утро спала: ребе, Мириам — поскольку рядом не было Гиттель, будившей ее для домашних дел, — и даже Джонатан. Их разбудили яркие лучи солнца, бьющие прямо в лицо. Десять утра — слишком поздно, чтобы идти в синагогу.
Мириам сокрушалась и причитала:
— Я знаю, ты хотел пойти в синагогу в первую же Субботу!
— Хотел, — легко согласился ребе, — но будут и другие Субботы. Почему не пойти погулять? Рядом с улицей короля Георга есть парк.
Гуляя по улицам, они обнаружили новое для себя зрелище: весь город соблюдал Субботу. Магазины были закрыты (этого они ожидали), но в глаза бросалось другое: на улицах не было автобусов и машин, а светофоры мигали желтым, вместо того чтобы менять красный на зеленый. По тротуарам гуляли мужчины с женами и детьми, все в лучших праздничных одеждах, по три-четыре человека в ряд. Никто никуда не спешил, все просто наслаждались прекрасной погодой.
Другие возвращались домой из синагоги, еще не сняв с плеч молитвенные покрывала, чтобы не нести их в руках: ведь это будет какой-то работой, а значит, нарушением Субботы. То и дело навстречу попадался хасид в нарядных субботних одеждах: в штраймеле[17], сменившем широкополую черную шляпу, в коротких панталонах с резинкой под коленом и белых гольфах. На некоторых было длинное черное шелковое одеяние с поясом; другие, в основном молодежь, отдавали предпочтение длиннополому сюртуку нараспашку (так как на улице было тепло), что позволяло видеть бахрому их tallis katon — молитвенных шалей под жилетами. Вокруг талии у них были разукрашенные кушаки, надеваемые во время молитвы; они отделяли нижнюю, более земную часть туловища, от верхней, более духовной.
— Дэвид, почему они так одеваются? — спросила Мириам.
Ребе ухмыльнулся.
— Честно говоря, это просто консерватизм. Это одежда зажиточных польских и русских купцов восемнадцатого века, так одевался в том веке Баал Шем Тов — основатель движения, так одевались тамошние раввины. Люди склонны связывать одежду и воззрения. Вот почему многие в наши дни возражают против новомодной одежды: они ассоциируют ее с революцией и ломкой не только традиционного стиля, но и традиционной морали и ценностей.
— Не возражаю, если старики так думают, — сказала Мириам, — но молодежь, почему она так цепко держится за традиции? Вон тому парню на вид не больше тринадцати-четырнадцати.
Ребе проследил за ее взглядом.
— Одет как денди, правда? Смотри, штраймель из норки, наверняка родители выложили за него кучу денег. — В его голосе прозвучала нотка меланхолии. — Печальный парадокс: они крепко держатся за традиции в одежде, но давно утратили дух веры. Движение хасидов изначально представляло собой романтический мистицизм, радость и смех, песню и танец, и бросало прямой вызов Богу. Это была полезная и необходимая реакция на закоснелое соблюдение религиозных обрядов. Но сейчас это течение превратилось в самое педантичное следование букве закона.
В парке играли в футбол дети лет десяти — двенадцати. Игра больше походила на свалку, команды формировались спонтанно, а правила не соблюдались; игроки часто врезались друг в друга, но никто не получал увечий.
Смоллы уселись на скамейку и стали следить за игрой. Остальные зрители сидели прямо на траве импровизированного футбольного поля, и никто не возражал, когда над его головой проносился мяч, а игроки пробегали вокруг.
Так они грелись в лучах яркого солнца и не хотели никуда идти. Джонатану вскоре надоело сидеть, и он пошел к группе детей, игравших в маленький и легкий мячик. Вот мяч упал на траву рядом с ним.
— Брось его нам, — крикнул один из ребят на иврите. Джонатан не понял, но машинально пнул мяч ногой и очень удивился и обрадовался, когда тот описал дугу в воздухе. Мальчик был горд своим успехом, но одновременно напуган, что послал мяч слишком далеко. Он побежал к родителям, крича:
— Я стукнул по нему, стукнул. Вы видели? Видели, как я стукнул по мячу?
Мать обняла его.
— Прекрасный удар, — сказал ребе. — Может, опять пойдешь и ударишь, а вдруг они тебя примут?
— Дэвид! — воскликнула Мириам. — Им всем на два-три года больше. Еще зашибут!
— Ну, не знаю, никто там не ушибся, да и они совсем не дерутся. Посмотри вокруг.
Но Джонатан не хотел рисковать и прижался к матери. Приближалось время обеда, и игра прекратилась. Смоллы тоже неспешно пошли дальше.
— Это первая Суббота за многие годы, Дэвид, когда ты не пошел в синагогу, — заметила Мириам, подходя к дому.
— Это правда, но я не думаю, что много потерял, — ответил он. — Я всегда туда ходил, не только потому, что я был раввин, а до того — раввин-студент, а до того — сын раввина, но и потому, что чувствовал — это единственный способ выделить Субботу среди дней недели. Я одевался немножко по-другому, шел в синагогу заранее, чтобы не спешить. А потом я так же неспешно шел домой, так как знал, что меня не ждет никакое срочное дело. Здесь не надо самому себе устанавливать Субботу, здесь это делают за вас. Весь город ее соблюдает. И хотя мне не удалось пойти в синагогу, это была моя лучшая Суббота.
Она с любопытством взглянула на мужа.
— Странно слышать такое от раввина.
— Ты права. Но я так чувствую.
Глава 16
Помощник инспектора — смуглый, черноволосый и застенчивый, — бочком проскользнул в контору шефа — инспектора полиции Иш-Кошера и кашлянул, чтобы привлечь внимание. Иш-Кошер, коренастый спокойный мужчина, поднял голову и приветливо спросил:
— Да, Аарон?
— Там пришел человек, — виновато доложил помощник, — из гражданского патруля. Он был на посту в своем районе, на улице Алфонт…
— Он что-то видел? Что-то знает? Говори, парень, — инспектор поправил пальцем маленькую ермолку, пришпиленную заколкой к редеющим волосам. Он носил ее не столько из набожности, сколько из преданности своей партии, где требовалось быть религиозным ортодоксом. Заодно она скрывала плешь на макушке.
— Ну…
Иш-Кошер вздохнул. По его мнению, помощник был типичным сефардом. Они хорошо справлялись с простыми заданиями: патрулированием улиц, регулированием дорожного движения, но в более сложных случаях начинали проявлять неуверенность и колебаться. Однако приходилось терпеть: в ближайшее время их число в штаб-квартире могло возрасти.
— Садись, Аарон, — доброжелательно сказал он. — Ну, в чем дело?
— Я не решался вас побеспокоить, ничего особенного, просто время идет, а мы так и не знаем ничего определенного.
— Так приведи его, и мы поговорим. Ты же сам сказал, что мы ничего не знаем.
— Их там двое, но говорит в основном один.
— Так приведи обоих. У нас хватит стульев?
Обоим посетителям было лет по сорок, по их виду и одежде Иш-Кошер заключил, что это мелкие торговцы — возможно, владельцы лавочек. Говорил Шмуэль, он казался чуть аккуратнее, чем сотоварищ: костюм поглажен, а ботинки начищены. Моше также носил деловой костюм, но со свитером, давно нуждавшимся в чистке. Должно быть, — подумал Иш-Кошер, — он работал на улице, торговал с лотка.
— Мы — гражданский патруль, — сказал Шмуэль.
— Ночная смена, — добавил Моше.
— Ты будешь говорить, Моше, или я? — возмутился Шмуэль.
— Говори ты.
— Хорошо. Мы были в ночной смене, — продолжал Шмуэль, — без чего-то одиннадцать шли по улице Алфонт. Взрыв был в доме номер восемьдесят восемь, а мы — примерно на пару домов дальше, скажем, у восемьдесят шестого. Остановились покурить…
— Курил ты, — вставил Моше.
— Итак, я закурил. Ко мне подошел человек и очень вежливо спросил, не знаем ли мы, где находится Виктори-стрит.
— Он говорил на иврите? — спросил Иш-Кошер.
— Он говорил на иврите, но не был израильтянином. Иностранец — полагаю, американец.