Наконец они пришли к Стене, осмотрели площадь вокруг нее, и Маркевич сказал:
— Совсем другое дело. Ребе, я полагаю, вы сюда ходите каждый день?
— Ну, я здесь бываю.
— Да ну, а я думал, вы сюда ходите молиться ежедневно.
— Нет, мистер Маркевич, не думаю, что это обязательно. Молитвы у Стены не становятся сильнее.
— Может, мы пойдем туда прямо сейчас? — взмолился Кац. — Или надо купить билет, а может, внести пожертвование — там за столом сидит парень…,
— Он просто раздает бумажные ермолки тем, у кого их нет, мы можем идти и так. Это бесплатно.
— Представляешь, Кац, бесплатно. Слушайте, ребе, — Маркевич впервые понизил голос, — мы подумали, что вы прочитаете нам молитву. Особую молитву, об успехе нашего предприятия…
— Особенно о финансах, — вставил Кац.
— Да, особенно о финансах, но я имел в виду все сразу.
Ребе покачал головой.
— У нас каждый за себя, мистер Маркевич. Мы, евреи, не имеем посредника между Богом и человеком, и вы сами можете встать к Стене и сказать все, что у вас на сердце и в душе.
— Но я не знаю иврита, кроме нескольких молитв — благословений на хлеб и вино…
— Уверен, Господь вас поймет, если вы будете говорить по-английски или даже просто подумаете про себя.
— А он не будет возражать, что разговор пойдет про бизнес? Ведь на благо страны…
Ребе улыбнулся.
— Люди просят о разном, некоторые даже оставляют в Стене записки, понимаете?
— Ага. — Маркевич огляделся и, увидев, что никто за ним не следит, выдернул несколько свернутых бумажек. Он развернул одну и спросил у ребе: — О чем тут речь?
Ребе прочел: «У меня шесть дочерей, а жена ждет седьмого ребенка. Дорогой Господь, пусть это будет мальчик, чтобы он смог прочитать каддиш по мне и жене, когда мы умрем».
Маркевич развернул другую, и ребе перевел: «Моя жена больна. Она обуза себе и мне. Дорогой Господь, прими ее к себе или исцели».
Маркевич покачал головой и поцокал языком от неловкости, что влез в чужие проблемы.
— Маркевич не любопытен, ребе. Он просто хочет все понять. — Он развернул третью. — О, эта на английском, — и прочитал: «Америкэн Телефон — 52, IBM — 354, „Крайслер“ — 48, „Дженерал моторз“ — 81. Я не прошу богатства, дорогой Господь, я только хочу заработать, чтобы выкрутиться.»
Он тщательно сложил бумажки и снова вставил их в щели Стены.
— Стоит попробовать, Кац. Дай мне карандаш и бумагу.
Ребе ждал, пока они писали свои просьбы и всовывали их в щель. Потом оба встали у Стены, бормоча на иврите слова, которые знали. И хотя он стоял в стороне, до него долетел голос В. С. Маркевича, который призывал благословение на вино и хлеб, а затем произнес четыре вопроса, которые обычно задает самый младший ребенок во время Седера. После этого Маркевич помолчал с минуту, закрыв глаза и сосредоточенно хмурясь. Наконец он сказал:
— Дорогой Господь, тебя просит В. С. Маркевич, — и отступил назад.
Народ продолжал прибывать, и ребе со спутниками собирались уходить, как вдруг увидели группу американцев, таких же преуспевающих людей средних лет, как они сами; руководил ею мужчина в черной шляпе и строгом костюме. Его можно было принять за раввина.
— Разойдитесь и станьте прямо у Стены, — приказал он. — Не бойтесь, не стесняйтесь, у вас здесь столько же прав, сколько у других. Теперь все вспомним страницу шестьдесят один…
Маркевич многозначительно покосился на партнера и кивнул на молящихся американцев.
Они взяли такси до площади Сион, там прошлись по улице Бен-Егуда и Яффской дороге — деловому центру нового города. Узкие улицы и маленькие, бедные магазинчики приезжих разочаровали..
— Ну, это точно не Пятая авеню, а, Кац? — хмыкнул Маркевич.
— Это не Пятая авеню, и даже не Бойлстон-стрит илу Вашингтон-стрит, но зато здесь нужен очень небольшой капитал, чтобы начать дело.
Ребе подумал, что земляки устали, и повел их в ближайшее кафе. Они заказали кофе и стали разглядывать других посетителей, читающих журналы и газеты.
— Они приходят читать? — спросил Кац.
— Они приходят встретиться с друзьями, почитать, поговорить, нарушить монотонные будни за чашкой кофе, — объяснил ребе.
— Полагаю, они никогда не слышали о текучести клиентов, — сказал Маркевич, ставя чашку на стол. — Куда теперь, ребе?
Тот кивнул официантке, она подошла.
— Что-нибудь еще, джентльмены? Тогда за три кофе — три лиры.
— Думаю, можно взглянуть на университет, — сказал ребе, сунув руку в карман.
Маркевич удержал его.
— Нет, ребе, когда В. С. Маркевич ест, В. С. Маркевич платит. Сколько?
— Нет, мистер Маркевич, — ребе сунул монеты в руку официантки. — Вы гости, а я здешний житель.
В университете партнеры расслабились. Вот это уже что-то. До сих пор они испытывали разочарование. Старый Город был живописен, а люди — интересны, но все это уже знакомо по фильмам и открыткам, а вблизи все оказалось грязным и обшарпанным. Западная Стена — ну, это всего лишь стена, они не ощущали ее магии. И площадь Сион была старой и потрепанной, не такой, конечно, как Старый Город, но и не такой, какую они ожидали увидеть после сотен слайдов и фильмов.
Другое дело — университет! Новые современные постройки, широкие площади, открытые пространства, — вот таким должен быть город, а то и вся страна. Многие годы они покупали израильские облигации и делали взносы. Теперь наконец ясно, куда пошли деньги. Они шли, глубоко вдыхая чистый свежий воздух, как будто его испускали новые дома. Потом они остановились и потрогали каждую мемориальную доску.
— «Пожертвование семьи Айзексон из Канады… От щедрот Артура Борнштейна из Поукипси… Установлено в честь Сэди Эптакер… Комната Гарри Дж. Альтшулера… Мемориальная библиотека строительного дизайна Мориса Д. Маркуса…»
Они читали вслух и комментировали.
— Думаешь, это тот Маркус из иннгерсольских Маркусов?
— Смотри, Кац! Монтгомери Леви из Родезии, представляешь?
— Там тоже есть евреи. А вот из Дублина, Ирландия…
Позже в номере отеля за прохладительными напитками они обсуждали прошедший день.
— По правде говоря, Кац, я слегка разочарован ребе. Я думал, если он раввин, то, подходя к Стене, должен каждый раз молиться, а он был там всего несколько раз. Это здесь, в Иерусалиме, неправильно. И почему он отказался помолиться за нас? Ведь это его работа, так? По-моему, он устал быть раввином.
— Так он в отпуске, а работа раввина — это всего лишь работа. Ты едешь в отпуск — ты хочешь отдохнуть?
В. С. Маркевич покосился на партнера.
— Ты уверен, что это отпуск?
— А что же?
Маркевич понизил голос до хриплого шепота, который мог отчетливо быть слышен в коридоре.
— А может, он не собирается возвращаться? Может, думает остаться здесь, и потому отказался молиться за нас, как будто мы уже не его община. Помнишь, в кафе он настоял заплатить за всех. Когда это раввин запускал руку в карман? А помнишь, он сказал, что мы — гости страны, а он — житель?
Кац кивнул.
— Тут ты прав.
Маркевич осушил стакан и откинулся в кресле, сияя от собственной проницательности.
— Попомни мои слова, Кац, он не вернется. И еще скажу тебе: если он не вернется и ребе Дойч останется у нас, В. С. Маркевича это не заденет.
— И как все прошло? — спросила Мириам.
Ребе ответил не сразу, нахмурясь, точно стараясь подобрать слова.
— Знаешь, любопытно, — наконец сказал он, — стоит пожить здесь, не обязательно долго, и начинаешь чувствовать себя местным, по крайней мере с туристами. Они тебя поражают, ты обижаешься на их непонимание, на их покровительственный тон, на сравнения с Америкой, которые они произносят вслух и которые можно почувствовать и без слов. Обижаешься на их чувство хозяев этой страны, потому что они делали взносы…
— Ты и вправду говоришь, как местный.
— Полагаю, да. Может, я начинаю думать и чувствовать, как местный.
Мириам встала и подошла к столу, чтобы поправить книги, вазу с цветами, пепельницы. Стоя спиной к мужу, она сказала:
— Мне кажется, Дэвид, ты намекаешь, что хочешь здесь остаться.
— Я мог бы, — тихо сказал он. — По крайней мере, на какое-то время. А ты?
— Не знаю, посмотрим. Что ты будешь делать — я имею в виду работу? Здесь ты не можешь быть раввином.
— Знаю.
Она обернулась.
— Дэвид, ты устал быть раввином? Ты хочешь бросить это дело?
Он рассмеялся.
— Забавно: раввин приезжает в Святую Землю и теряет веру. Конечно, еще поступая в семинарию, я знал, что не смогу быть таким же раввином, как мой дед в маленьком российском городишке, откуда он родом, или как в ортодоксальной коммуне, где он поселился в Америке. Он был судьей, используя познания в Талмуде для разрешения всех вопросов. Так у меня не получится. Но я думал, что смогу стать раввином, как мой отец, лидер общины, который вел ее по правилам иудаизма и не позволял скатиться в окружающее романтическое христианство. Их традиционная практика — например, чтение молитв в определенное время суток, — не вязалась с современным укладом жизни, но тем они и отличались от соседей.
С тех пор как я приехал в Израиль, я стал думать, что все это — религиозные привычки диаспоры, эмигрантов. В первую же Субботу здесь я почувствовал этот дух, когда не пошел в синагогу, а затем — в нерелигиозном киббуце. Всю неделю его члены упорно работали, а в Субботу они надели чистые одежды, пировали и отдыхали, это укрепило их силы на предстоящую неделю. Я понял, что так и должно было быть. Мне кажется, здесь, на нашей родине, все религиозные привычки превратились в бессмысленный набор слов, важный для эмигрантов, но ненужный здесь. Я увидел это в любопытных глазках маленького сына Ицикаля, когда он наблюдал за моей молитвой.
Надевать черные ремешки на руку и лоб, закутываться в шаль, чтобы прочитать слова, написанные сотни лет назад, — это полезно в Америке, чтобы не забыть, что я еврей, но здесь, в Израиле, мне не нужно напоминание. В Барнардз Кроссинг моя работа — это обряды; я женю, хороню, читаю молитвы на все случаи жизни. И этого ожидали от меня Маркевич и Кац.